Русская революция 4 страница

замечательно.

Я горжусь этим: то был единственный оазис во всей России, где, несмотря на бурю и натиск, работа и борьба продвигались вперед так энергично и прогрессировали, как во времена самой свободной «конституции». В частности, обструкция, которая станет в будущем образцом для всей России, — дело наших рук. Со здоровьем у меня вполне хорошо. Вскоре меня, наверное, переведут в другую тюрьму, поскольку дело серьезное. Тогда быстро сообщу вам. Как поживаете, мои самые любимейшие? […] Передайте сердечный привет нашему другу Франциску [Мерингу]. […]

Карл, дорогой, тебе придется временно взять на себя представительство Социал-демократии Польши и Литвы в [Международном социалистическом] Бюро, сообщи туда официально, расходы по возможным поездкам на заседания будут тебе возмещены. О моем аресте публиковать ничего нельзя, пока я окончательно не раскрыта. Но

тогда

— я дам тебе знать — поднимайте шум, чтобы нагнать страху на этих людишек здесь.

Должна кончать. Тысячи поцелуев и приветов. Пишите мне прямо по моему адресу: Анне Матшке, тюрьма в Варшавской ратуше. Ведь я же сотрудница «Neue Zeit». Но, разумеется, пишите прилично. Еще раз привет. Камеру запирают. Сердечно вас обнимаю.

КАРЛУ КАУТСКОМУ

[Варшава, 15 марта 1906 г.]

Дорогой Карл!

Всего несколько строк. У меня все хорошо: сегодня или завтра переведут в другую тюрьму. […] Уже получила весточку от моей семьи и очень жалею, что из моего инцидента они делают такую трагическую историю и взвинчивают всех вас. Я совершенно спокойна. Мои друзья настоятельно требуют, чтобы я телеграфировала [российскому премьер-министру] Витте и написала здешнему германскому консулу. И не подумаю! Этим господам придется долго ждать, пока социал-демократка попросит у них правозащиты. Да здравствует революция! Будьте бодры и веселы, иначе я серьезно рассержусь на вас. На воле работа идет хорошо, я уже читала новые номера газеты. Ура!

Всем сердцем ваша Роза

ЛУИЗЕ И КАРЛУ КАУТСКИМ

[Варшава], 7 апреля 1906 г.

Мои любимые!

Давно уже больше не писала вам. Во-первых, потому, что мне день за днем давали надежду, что смогу вам сразу протелеграфировать: «До встречи!», а во-вторых, потому, что я была весьма прилежна в то время, что нахожусь здесь, и вчера закончила третью брошюру (две уже напечатаны, а на третью дня через три будет «наведен лоск»). На прежней «квартире» работать было немыслимо, вот и пришлось здесь наверстывать упущенное. Впрочем, и здесь я имею в моем распоряжении только несколько вечерних часов, с девяти вечера до примерно двух часов ночи: ведь днем, с четырех часов утра во всем здании и во дворе царит ад кромешный: уголовники вечно бранятся и кричат, у сумасшедших случаются припадки бешенства, которые у прекрасного пола находят выход главным образом в поразительной деятельности языка.

NB: как и в ратуше, я оказалась весьма эффективной «dompte-nse des tolles» («укротительницей буйных» —

франц.

), и мне приходится ежедневно применять эти мои способности, чтобы несколькими словами, сказанными тихим голосом, утихомирить какую-нибудь оголтелую крикунью, клянущую все на свете (очевидно, это hommage involontaire («невольное прочтение» —

франц.

) перед еще более сильной глоткой). Поэтому сосредоточиться и работать я могу только поздно вечером, так что приходится частично отказываться от писания писем.

Ваши вести каждый раз доставляют мне большую и длительную радость, я перечитываю каждое письмо по нескольку раз, пока не придет новое. Очень обрадовали меня и дорогие мне строки Генриетты [Роланд-Гольст]. Написала бы ей отдельно, если бы мне сегодня опять «в последний раз» не прислали цветы (я в самом деле получаю здесь свежие цветы почти каждый день)… Так что подождем до завтра. Я отношусь ко всему довольно скептически и работаю так, словно все это меня никак не касается. […]

ЛУИЗЕ И КАРЛУ КАУТСКИМ

[Варшава, 23 апреля 1906 г.]

[…] Масса здесь снова показала себя более зрелой, чем «вожди». Из первого (пока единственного) номера нового русского партийного органа от конца февраля я вижу, что рыцарь печального образа «Георгий» [Плеханов] со своей стороны достаточно храбро потрудился над тем, чтобы опозорить партию. Я непременно хочу присутствовать на семейном торжестве [IV съезде РСДРП] в чудесном месяце [мае] и обрушить на них огненные громы и молнии. Надеюсь, к тому времени я уже оперюсь.

Тысячу раз благодарю вас за всю доброту и любовь, какую вы мне выказываете. Сердечные приветы всем, прежде всего другу Франциску [Мерингу] с женой, Кларе [Цеткин] (здорова ли она?). […]

ЛУИЗЕ И КАРЛУ КАУТСКИМ

[Варшава], 8 июля [1906 г.]

[…] Получила письмо от Августа [Бебеля] с указанием посетить вас. Сейчас пишу ему, что указание это так просто выполнить нельзя, но в ближайшие дни я буду знать, смогу ли я поехать на лечение или нет

*

.

Общее положение великолепно: единственные путаники — наши друзья, Георгий [Плеханов] и К

O

, и у меня руки так и чешутся рассчитаться с ними за все. Лишь только обрету более надежную, чем сейчас, крышу над моей (сильно поседевшей) головой, сразу же засяду за работу

*

, да так, что все вокруг затрещит, а прежде всего наводню статьями «Neue Zeit». (…)

МАТИЛЬДЕ И ЭММАНУЭЛЮ ВУРМ

*

[Варшава], 18 июля [1906 г.]

[…] Что касается меня, то я уже совсем собралась покинуть сии гостеприимные края, и лишь только окажусь an bon port («в надежной гавани» —

франц.

), сразу дам вам знать и сообщу адрес. Горю желанием работать, писать и с наслаждением включусь в дебаты о всеобщей забастовке. Потерпите всего несколько дней, пока я не обзаведусь надежной крышей над головой и не обрету лучшие условия для работы. А пока конца не видно беготне в жандармерию, прокуратуру и в тому подобные приятные заведения.

Самый последний «скандальчик» в партии заставил меня смеяться и притом — прошу прощения! — дьявольски! Можно только воскликнуть «О!» по поводу тех потрясающих мир событий, что вызвали сущую бурю между Линденштрассе и Энгель-уфер

*

. Но как же смотрится подобная «буря», глядя

отсюда!..

Здесь время, в которое мы живем, великолепно. То есть я называю великолепным такое время, которое ставит массу проблем, притом

огромных,

пришпоривает мысль, возбуждает «критику, иронию и чувства глубину», подстегивает страсти и прежде всего является плодотворным, чреватым новым; время, которое ежечасно что-то рождает и из каждых родов выходит еще более «плодоносным». Притом на свет появляются не, как в Берлине, мертвые мыши или даже дохлые мухи, а сплошь одни великаны: великие преступления (vide(«смотри» —

лат.

) правительство), великие позорища (vide Дума), великие глупости (vide Плеханов и К

O

) и т. д. Заранее дрожу от желания набросать хорошо выписанную картинку всех этих великих свершений — само собой разумеется, прежде всего для «Neue Zeit». […] Революция великолепна, а все остальное — ерунда! […]

КЛАРЕ ЦЕТКИН

[После 16 декабря 1906 г.]

Дорогая Клерхен!

Прочла твое последнее письмо к Косте

*

и испытываю потребность написать тебе о том, что у меня на душе. Обращение Правления партии

*

подействовало на меня точно так же, как и на тебя, — этим все сказано. Со времени моего возвращения из России

*

я чувствую себя довольно одинокой в этом отношении, робость и мелочность всей нашей партийной жизни доходят до моего сознания так резко и болезненно, как никогда прежде. […] Но все же я не возмущаюсь всем этим так, как ты, ибо с пугающей ясностью уже поняла, что это положение дел и этих людей не изменить до тех пор, пока ситуация не станет совсем иной. Но и тогда — сказала я себе по трезвом размышлении, и у меня нет сомнений, что это именно так, — если мы хотим вести массы вперед, мы должны будем принять в расчет неизбежное сопротивление этих людей.

Ситуация просто-напросто такова: Август [Бебель], а тем более все прочие целиком и полностью выложились в выступлениях

за

парламентаризм и в парламентаризме. При любом повороте, который выходит за рамки парламентаризма, они оказываются совершенно несостоятельными и, даже более того, пытаются снова втиснуть все события в парламентские рамки. Значит, они […] будут бороться, как против «врагов народа», против всех и каждого, кто захочет пойти дальше этого. У меня такое чувство, что массы, а еще больше огромная масса

товарищей

[членов партии] внутренне с парламентаризмом покончили. Они с ликованием будут приветствовать поток свежего воздуха в тактике, но на них давят старые авторитеты, а особенно высший слой оппортунистических редакторов, депутатов и профсоюзных вождей.

Наша

задача теперь — посредством возможно более резкого протеста противодействовать коррозии этих авторитетов. Притом мы должны иметь в виду, что, судя по положению вещей, мы будем иметь против себя не только оппортунистов, а и Правление вместе с Августом [Бебелем].

Пока речь шла об обороне против Бернштейна и K°, Августу [Бебелю] и K° вполне нравились наше общество и наша помощь, тем более что сами они прежде всего наделали в штаны. Когда же дело доходит до

наступления

на оппортунизм, тут старики вместе с Эдэ [Бернштейном], Фольмаром и Давидом — против нас. Таково, по моему разумению, положение. А теперь — главное:

выздоравливай

и не волнуйся. Вот задачи, рассчитанные на многие годы! Прощай! Целую тебя сердечно!

КЛАРЕ ЦЕТКИН

[Берлин-Фриденау],

4 июня 1907 г.

Дорогая Клерхен!

Прежде чем отправиться в дыру

*

, хочу успеть еще написать тебе. Только сегодня вернулась из Лондона

*

смертельно уставшая и простуженная. Партсъезд произвел на меня очень угнетающее впечатление; Плеханов — конченый человек и горько Разочаровал даже своих вернейших последователей. Он в состоянии только еще рассказывать анекдотцы, притом совсем старые, которые от него слышат вот уже двадцать лет. Бернштейн и Жорес искренне обрадовались бы ему, если бы только смогли понять его русскую политику. Я храбро дралась и нажила себе массу новых врагов. Плеханов и Аксельрод (с ними Гурвич, Мартов и другие) — самое жалкое, что дает ныне русская революция. Позитивной работы партсъезд проделал крайне мало, но несомненно содействовал прояснению позиций. В духе принципиальной политики большинство составили: половина русских (так называемые большевики), поляки и латыши. […]

Раздел третий

Политическая борьба: теория и практика

Марксистов в том смысле, в каком сам Маркс не хотел быть марксистом, в партии нет и быть не может, ибо клясться словами учителя — лишь печальная судьба той школы, которая знает окончательную истину в последней инстанции. Никакой истины подобного рода марксизм не знает. Он не непогрешимая догма, а научный метод. Он не теория одного индивида, которой другой индивид может противопоставить другую, более высокую теорию; он, скорее, схваченная идеей классовая борьба; он вырос из самих событий, из исторического развития и меняется вместе с ними; поэтому он не пустая иллюзия, но и не вечная истина.

Франц Меринг, 1903 г.

*

Из литературного наследия Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Фердинанда Лассаля

(Рецензии на 4 тома, изданные Францем Мерингом)

*

Том I: Избранные работы Карла Маркса и Фридриха Энгельса с марта 1841 до марта 1844 г.

Штутгарт, 1902

I

Еще год назад буржуазный биограф научного социализма жаловался на то, что совершенно отсутствуют как «подробная биография Маркса», так и «полное издание Марксовых произведений, включая его журнальные статьи», а в обозримое время не приходится и думать, чтобы «эта работа была сделана кем-то одним».

[32]

В настоящий момент мы оказались на пути к тому, чтобы получить одним махом и то и другое: как научное издание трудов Маркса, так и подробную биографию творца научного социализма.

Правда, как явствует из предисловия Меринга, его публикация наследия Маркса и Энгельса должна стать не более чем подготовительной работой к полному научному изданию их произведений. Но если выходящие в ближайшее время тома будут выдержаны издательством Дитца в том же духе, то публикация Меринга уже является в лучшем смысле этого слова

научным

изданием работ наших старых наставников и одновременно тем, что мы в данном случае, когда речь идет о нашем Марксе, можем считать его биографией.

Однако уже вышедший том предлагает нам лишь несколько совершенно различных и не связанных друг с другом юношеских работ Маркса: его докторскую диссертацию о греческой философии, затем его статьи о цензуре и свободе печати, о краже леса, «К критике гегелевской философии права. Введение» и его реферат «К еврейскому вопросу», а также две статьи Энгельса о политической экономии и об Англии. Читаемые сами по себе, эти работы, конечно, представляют большой интерес как вехи идейного развития Маркса, но даже для внимательного читателя они останутся именно вехами, по которым он сможет лишь

догадываться

о проделанном Марксом развитии, не постигая при этом внутренних и внешних взаимосвязей между ними. Даже при очень прилежном и вдумчивом изучении марксовых параллелей между натурфилософией Демокрита и Эпикура было бы крайне трудно запросто расшифровать то значение, какое оба корифея античной философии имели для духовного становления Маркса и, с другой стороны, уяснить себе, каким же образом проблемы греческой философии смогли внутренне сочетаться с проблемами предмартовской прусской цензуры, кражей леса на Рейне и с гегелевской философией права.

Но тут на помощь нам приходит Меринг со своими суждениями, скромно названными им «введениями». И постепенно из пестрых, разрозненных фрагментов духовной деятельности Маркса перед нами предстает предельно насыщенная жизнь, почти осязаемо пластичная фигура человека, образующего центр, вокруг которого в большем или меньшем отдалении группируются близкие ему и формировавшие его идейную атмосферу люди: вырванные из забвения и вновь воскресшие в нашем воображении родственники, учителя, друзья, товарищи по учебе и соратники в борьбе, люди 30-х и 40-х годов. Мы видим их словно живыми, движущимися, борющимися, думающими, работающими, пребывающими в идейном контакте с Марксом и между собой, каждого — с присущими ему особенностями, со своими духовными установками и интересами, даже с собственным характером и темпераментом. Вокруг этой центральной группы, которая оказывается столь непосредственно приближенной к нам, что мы словно подслушиваем их мысли и слова, Меринг выстраивает амфитеатром всю историческую декорацию. В ближайшей перспективе видятся духовная и политическая среда, злоба дня и спорные вопросы, течения, направления, партии, университетская жизнь, литературный мир, буржуазное общество, официальные круги, а в более отдаленной — в общих чертах описанные исторические события, и, наконец, в качестве общего заднего плана он набрасывает крупными, но четкими мазками экономико-социальные условия в их сдвигах и изменениях.

Таким образом, Меринг сплетает как во времени, так и в пространстве отдельные куски духовной жизни Маркса в единое целое. Он не вырывает Маркса из его времени, не изображает нам его как когда-то жившего и умершего чужого человека, представшего перед нашими взорами, чтобы путаным, полупонятным языком рассказать нам о своих внутренних стремлениях и своей борьбе. Нет, наоборот, это нас Меринг вырывает из нашего времени и переносит в 30-е и 40-е годы, дабы мы очутились в самой гуще их, ощущали и переживали все сами и смогли увидеть нашего Маркса посреди

его

времени, его борьбы, его становления и его роста.

Меринг уже в «Истории германской социал-демократии» показал себя мастером описания исторической среды. Но только в ныне появившейся книге он кажется нам достигшим в этом еще большего. Вероятно, потому, что образ помещен в более узкие рамки и поэтому художественно отделан более тщательно, а может быть, и потому, что все группируется вокруг одной фигуры, на которую Меринг излил так много внутренней любви.

Но удивительным этот результат должен показаться именно потому, что Меринг уделил в книге такое сравнительно небольшое место своим «введениям», а также потому, что внешне он вынужден был вставлять их как отдельные, независимые друг от друга

тексты

и всякий раз говорящие о совершенно разных материалах фрагменты. В них обрисована то искусность правления Фридриха Вильгельма IV, то история греческой философии, то промышленное развитие Рейнской области, то судьбы и злоключения философских и политических журналов 30-х и 40-х годов. Но он умеет также одной-двумя чертами нарисовать фигуру, несколькими сильными штрихами обозначить историческую перспективу. Второстепенными фигурами он, собственно, занимается мало или почти не занимается вообще; однако совсем неожиданно из вкрапленных в другой связи кратких высказываний в их собственных письмах или в других адресованных им посланиях, из лаконичных случайных, но метких реплик перед нами сразу возникает характерная фигура, которую мы хорошо понимаем, равно как и ее отношения с Марксом. Благодаря этому мы видим на некотором от нас удалении фигуру Руге, чья буйная, несколько филистерская честность, полные энергии стремления и схватки наверняка внушают нам симпатию; но при этом мы ясно чувствуем, что идейно он не мог играть в развитии Маркса сколь-нибудь значительной роли.

Мы не раз встречаем вблизи Маркса Бруно Бауэра, духовная сила которого нам, несомненно, импонирует, но к которому мы испытываем некое инстинктивное недоверие и который, несмотря на то что он стоит на несколько голов выше своего окружения, предстает карликом в сравнении с огненным, еще незрелым, еще терзаемым внутренними противоречиями, ищущим и ощупью продвигающимся вперед юношей Марксом.

Не перенеси нас Меринг столь полно в жизнь, мышление и чувствования того времени, как смогли бы мы подружиться со старым, предельно честным Кёппеном, который с юношеским пылом прославляет Великого Фрица

[33]

как воплощение современного Просвещения, а также греческого стоицизма, эпикурейства и скептицизма, умения управлять государством и всех мыслимых добродетелей и талантов! Но мы отлично понимаем его, точно так же, как и его духовное влияние на Маркса, и хотели бы пожать его честную руку за то, что своему любимому труду он предпослал посвящение будущему творцу научного социализма. Один уже образ Кёппена, который Меринг впервые извлек из кучи историко-литературного мусора, — это настоящая жемчужина искусства.

Но больше всего красок потратил Меринг на тщательно выписанный образ старого Маркса. Германский рабочий класс впервые близко познакомится здесь с отцом своего величайшего передового борца. Нашим любимым и уважаемым другом станет превосходный человек, интеллигентность, духовная чистота и нравственная прямота которого, выраженные в письмах к сыну, восхищают нас.

Так мы оказываемся совершенно очарованными тем кругом людей, в котором вырос и окреп Маркс. Мы общаемся с духовными вождями того времени в Берлине, с живым интересом прослеживаем судьбы «Hallische-» и «Deutsche Jahrbucher», вместе с горсткой младогегельянцев сражаемся против ханжества, участвуем в схватках редакции «Rheinische Zeitung»

*

с цензорами в Кёльне, вместе с потерпевшими «кораблекрушение» редакторами ее переселяемся в Париж и напряженно вглядываемся в создание «Deutsche-Franzosische Jahrbucher»

*

, предчувствуя новые проблемы и новые перспективы.

Если под биографией такого человека, как Маркс, мы понимаем живое воспроизведение его духовной жизни во всех ее красках и во всем ее становлении, то Меринг — что касается того отрезка времени, которым он занимается в первом томе, — дал совершенную биографию Маркса. В ней учтены все моменты, которые могли оказать влияние на его развитие: личные и социальные, этические и научные, политические и экономические, причем каждый во всем своем объеме. Залогом того, что каждый из этих моментов был принят во внимание в должной пропорции, в присущей ему мере, является как раз то, что Меринг ни в малейшей степени не стремится дать биографию в традиционном смысле этого слова и не ставит себе целью задним числом «объяснить» зрелого, состоявшегося Маркса. Он поступает совсем наоборот, реконструируя по восходящей линии незрелого, пребывающего еще в процессе своего становления Маркса, шаг за шагом раскрывая лишь исходную основу каждого проявления его духа и тем давая целому самому воздействовать на читателя. И именно в гармоническом впечатлении, которое мы получаем от картины того времени и образа человека в нем, в том чувстве удовлетворения, с каким мы следим за его становлением и постигаем его, и лежит гарантия «достаточного основания» для объяснения Марксова развития, залог того, что всё и все именно так и именно в такой мере сыграли свою роль в жизни этого великого человека, как это показано Мерингом.

Маркс однажды (в данный момент мы не можем найти это место, поскольку оно находится где-то в примечаниях к I тому «Капитала») сказал, что проверка подлинно материалистического объяснения какого-либо события никогда не может быть дана обратным прослеживанием его причин, обращенным в прошлое, а может быть осуществлена только реконструированием данного события, исходя из самого прошлого. Так Маркс реконструировал и тем самым объяснил Февральскую революцию [1848 г. ] во Франции, государственный переворот [Луи] Наполеона. Так и Ме-ринг, по Марксову методу, реконструирует теперь самого Маркса как светозарное явление в духовной истории Германии. А поскольку он и в историософском плане остается здесь верен Марксу, объясняя этого человека его средой, саму среду — историей, а политическую историю — экономической, то меринговская книга о Марксе — это чудеснейшая дань уважения ученика к своему наставнику.

Мы не знали бы и того, что следует вообще понимать под «научным» изданием трудов Маркса и Энгельса, если бы не имели лежащей перед нами книги. Высшая заповедь научности — высвечивать любое духовное творение, исходя из личности самого творца и из его времени. Все публикуемое теперь из работ Маркса представляется нам совершенно ясным, исходя из взаимосвязи, с одной стороны, с его индивидуальным развитием, а с другой — с идейными течениями и общественными условиями Германии 30-х и 40-х годов. Меринг разъясняет каждую статью двояким образом: во-первых, по существу предмета самого по себе, а во-вторых, в связи с Марксом и его временем. Так, например, вместе с впервые публикуемой диссертацией Маркса мы одновременно получаем сжатый, носящий обзорный характер основательный очерк истории греческой философии вплоть до ее логического завершения в эпикурействе, стоицизме и скептицизме, а также очерк философского развития в Германии, включая точки соприкосновения его с названными греческими школами. И наконец, мы имеем оценку данной работы Маркса с точки зрения самого рассматриваемого предмета. Таким образом, мы всякий раз узнаем о том, что значил для Маркса и его времени затронутый вопрос, как и то, что он для них сделал. В заключение Меринг после каждой опубликованной работы дает также в лаконичной форме все необходимые для ориентировки и возможного более глубокого изучения предмета указания и библиографические ссылки.

Однако «научным» в смысле официального, традиционного, «ученого» издания (первый приходящий на ум пример — издание трудов Родбертуса Вагнером-Коцаком) труд Меринга никак не является. Здесь начисто отсутствует афишируемая, навязчивая личность самого господина профессора, который в предисловии к трудам своего «Рикардо экономического социализма» не сумел сказать о самом Рикардо, его трудах, его времени, его значении ни единого слова больше, чем то, что тот был великим классиком. Зато он пространно разглагольствует перед почтенной публикой о своих собственных страданиях при прочесывании бумаг из наследия Родбертуса и рассказывает о своей перебранке с издателями-конкурентами Рудольфом Мейером и Морицем Виртом, ведя себя при этом столь невоздержанно, что у читателя появляется желание нетерпеливой рукой оттолкнуть в сторону мешающего ему подойти к произведению издателя, который, подобно нерасторопному камердинеру, вместо того чтобы провести нас к своему хозяину, задерживает в приемной пустой болтовней о том, как он поутру плохо начистил ему сапоги и получил за то нагоняй.

Меринговские пояснения настолько переплетены в единое целое с произведениями Маркса, что даже и не воспринимаются как отдельная работа. Автор биографии полностью растворяется в авторе трудов, комментарий сливается с предметом рассмотрения в

единую

книгу. И книга эта учит нас понимать и любить Маркса. Германский рабочий класс может гордиться этим предназначенным прежде всего

ему

произведением; его величайший мастер обрисован в ней мастерски.

II

Ход идейного развития обоих творцов «Коммунистического манифеста» в общих чертах давно известен нам из их собственных позднейших высказываний. Маркс как недовольный младогегельянец, для которого фейербаховская гуманистическая ревизия Гегеля явилась «откровением» и толчком к созданию концепции исторического материализма, и Энгельс как человек хозяйственной практики, стимулируемый и просвещенный наблюдениями над английскими общественными условиями, встретились друг с другом на пороге научного социализма. Но этот внутренний процесс становления, особенно в том, что касается Маркса, никогда еще не был столь наглядно показан нам во всех его подробностях и в столь широкой взаимосвязи, как в книге Меринга.

При более внимательном анализе предложенного нам материала мы замечаем в первом периоде Марксова развития, который заканчивается изданием в 1844 г. «Deutsch-Franzosische Jahr-bucher» и установлением идейного контакта с Энгельсом, сразу две независимые друг от друга линии. Первая линия — это продолжающийся внутренний кризис, выразившийся в поисках «истины», а конкретно говоря, в поисках разрешения философского конфликта между мышлением и бытием, между материальным миром и мыслительным процессом. Другая линия — ряд контактов с практическим миром, с политическими и экономическими вопросами того времени и со спорными вопросами. Сюда относятся статьи Маркса о цензуре и свободе печати, о краже леса, редакционная работа над статьями о мозельских виноделах, работа о еврейском вопросе. Эти труды должны были иметь для развития Маркса двоякое значение.

Во-первых, благодаря постоянному контакту с практическим германским убожеством он получил здесь представление о тех политических условиях, которым несколько лет спустя вынесет смертный приговор; здесь он познакомился с той почвой, по которой его философской идее было суждено затем нанести «удар, подобный молнии». В то время как его прежние братья во Гегеле Бауэр, Штраус, Фейербах не выходили из сфер абстрактных философских рассуждений, Маркс формировался в практического

борца.

Живой непрерывный контакт с германской действительностью позволил ему в дальнейшем, когда Фейербах осуществил освобождение человека от давившего на него кошмара абстракции, сразу доказать, что «критика неба превращается… в критику земли,

критика религии

— в

критику права, критика теологии

— в

критику политики»

и поставить вопрос: «В чем же, следовательно, заключается

положительная

возможность немецкой эмансипации?»

[34]

Во-вторых, этот постоянный контакт с практическими вопросами времени всякий раз заставлял Маркса остро осознавать несостоятельность своего идеалистического миропонимания и таким образом снова толкал его к исследованиям и попыткам подойти к главной проблеме: к универсальной точке зрения, с которой можно было найти гармоническое освещение и единое решение всех частичных проблем практической и духовной жизни.

Меринг справедливо говорит, что, руководствуясь гегелевской точкой зрения, Маркс, верно, уже не справился бы с запланированной им для «Rheinische Zeitung», но так и ненаписанной последней статьей по чисто экономическому вопросу парцеллизации крестьянских хозяйств. Собственно говоря, эта точка зрения оказалась несостоятельной еще раньше, когда он занялся практическими вопросами. Правда, именно гегелевская диалектика явилась тем острым оружием, которое позволило ему с таким блеском критически разделаться с дебатами в рейнском ландтаге по вопросам свободы печати и закона о кражах леса. Но именно лишь

Дата добавления: 2015-06-04