Талиг. Вараста. Ежанка. Оллария

400 год К.С. 17—18-й день Весенних Молний

Навстречу проскакал очередной патруль, и Бочка зафыркал, вскинул голову и нахально, не по-военному, заржал. Надо же, заинтересовался, твою кавалерию…

– Жилье чует! – весело сообщил черноусый адуан. – Добрались, почитай.

У адуана имелось имя, но про себя Матильда обзывала навязанного ей беднягу камеристом. Это помогало злиться на Бонифация и на старую дуру, попершуюся на чужую войну вместо того, чтобы выдрать Альберту последние волосы и гордо удалиться грызть сакацкие елки.

Принцесса без всякой нежности ткнула развеселившегося Бочку шпорой в слегка опавший бок, объезжая груженную мешками фуру. Жизнь на тракте прямо-таки кипела, подтверждая близость армии. Возглавляемая пузатым преосвященством кавалькада обгоняла один обоз за другим, встречные патрули появлялись чуть ли не каждые полчаса, и это не считая групп адуанов и отдельных отрядов. В приличных талигойцах Матильда пока разбиралась плохо, а знакомых по Тронко мундиров встречалось немного. Сейчас глаза мозолили варастийские ополченцы, которых так старательно гонял зимой хворый Дьегаррон. Шагали они бодро и вовсю горланили о далекой милой, которой предлагалось сидеть и ждать, пока ненаглядные вдосталь навоюются. В Алати пели по-другому, но о том же. Это в Агарисе выли либо о несчастной любви, либо о казненных страдальцах. Ее высочество попыталась вообразить Анэсти, Хогберда и «Каглиона», радостно марширующих на войну, и едва не сплюнула. Нет бы подумать, может ли твой принц поднять саблю и задницу и что у него за приятели, а она полезла гладить по головке и кормить сахарком.

Бочка опять заржал. Дружелюбно, и Матильда поняла, что сейчас воспоследует. Бонифаций. Явился проверять «заблудшую овцу». Обычно Матильда делала вид, что оглохла, но сейчас хотелось цапнуть если не себя шестнадцатилетнюю и не Анэсти, то олларианского пьяницу.

– Что, дочь моя? – Олларианец умело пристроил своего мерина рядом с рысаком. – Вижу, алчет душа твоя, только чего? Касеры или ссоры?

– Одуванчиков! – огрызнулась принцесса. Бонифаций почесал нос.

– Сын мой, – весело велел он адуану, – набери-ка нам одуванчиков. Если лысые, то им не в укор, ибо исполнили они предназначение свое, а нам сие только предстоит.

Матильда сжала хлыст. Епископ заржал. Выглядел он в точности как Бочка, стань тот олларианцем, о чем Матильда и сказала. Бонифаций довольно кивнул.

– Злись, дочь моя, – разрешил он, – сколь душе твоей заблудшей угодно. Злость сия есть дело благое и для тебя полезное, а мне она – что хряку дробина. Не пробьет, но почешет.

Принцесса не ответила – олларианец в ответах не нуждался. Хотел вещать и вещал, размахивая похожим на огурец пальцем. Можно было не смотреть, не слушать не выходило.

– Есть злоба и злоба, – наставлял епископ. – Та, что под корягой сидит да прохожих за пятки кусает, – от Врага. И надобно ту корягу отвалить и башку, ядом истекающую, каблуком кованым расплющить. А есть злоба, что из-под коряги выгоняет да на гору лезть велит, падать, обдираться, но лезть. Эта злоба – от Создателя. Лежащие да стенающие неугодны Ему, злость и обиды для них как кнут да шпоры для коня застоявшегося. Дохнут души от лежания, от стенаний же и жалости к себе протухают. Смраду от них, точно от паралитика, что под себя ходит. Создателю то нюхать невместно, а Врагу в его болоте радость: дескать, не токмо у меня смердит, но и до Создателя долетает. Уразумела?

Достойного ответа не было, разве что вытянуть надоеду хлыстом, но Матильда это уже пробовала на третий или четвертый день пути. Жирная туша оказалась на редкость увертливой, а самой Матильде пришлось выслушать проповедь о тех, кто замахивается, а ударить толком не может. Этого хватило. Женщина перестала отвечать, если речь не заходила о делах уж совсем житейских. Она просто ехала вперед, равнодушно глядя на варастийские просторы. Собственно, не болтайся рядом Бонифаций, Матильда вряд ли стала бы более склонной к общению. Не то было настроение, чтобы болтать с молоденькими офицерами из конвоя…

– А вот и Ежанка. Приют кратковременный воинов благочестивых! – Кабан сменил назидательный тон на человеческий. – Скоро омоем мы прах с ног наших и утолим голод и жажду.

Булькнуло. «Скоро» для епископа равнялось «немедленно». Матильда переложила поводья в левую руку и привстала в стременах, рассматривая с небольшого холма многочисленные дома, среди которых виднелись и каменные, полукольцом охватывавшие небольшой форт.

Ежанка, служившая сейчас базой для армии Дьегаррона, два года назад была пограничной заставой, разгромленной и сожженной в самом начале бирисских набегов. Последующие события сказались на развалинах и пепелищах самым благим образом. Заставу, само собой, восстановили, но этим дело явно не ограничилось. Принцесса разглядывала не успевшие потемнеть крыши и запруженные повозками и фурами – это было видно даже издали – улочки.

– Скоро сие скопище отправится творить богоугодные дела, – обрадовал Бонифаций. – Возрадуются праведные, и содрогнутся нечестивые. А вот и гонцы наши.

Навстречу кавалькаде вверх по склону поднимался адуанский теньент, утром отправившийся к маршалу, предупреждать о гостях. Пару адуану составлял всадник на хорошо знакомом Матильде сером. Хавьер Торрихо. Значит, Дьегаррон в Ежанке.

– Резиденция ее высочества готова. – Адъютант командующего указал на группу каменных домов, стоявших отдельно на восточной окраине поселка. – Маршал освободится к вечеру и просит присоединиться к нему за ужином, но только просит. Если вы устали, ужин будет доставлен к вам. Дом маршала – вон тот большой, справа. Ваше высокопреосвященство, маршал предлагает вам свое гостеприимство.

– Еще б не предложил, – буркнул Бонифаций. – Приютивший слугу Его пройдет Вратами Рассветными, хотя Дьегаррон сей и без того спасен будет, ибо доброе дело делает. Бакраны здесь уже?

– Ждем завтра. Ваше высокопреосвященство, ехать лучше в обход. Сразу с двух сторон подошли обозы.

Маки, до которых они все-таки дошли, и в самом деле цвели. Мощные кусты грозили торчащими на жестких сочных стеблях цветами. Пронзительно-оранжевые и чужие, они ничем не напоминали алых бабочек, словно бы присевших на клонящиеся от росы стебельки. Это были придворные маки, не видевшие ни радуг, ни конских табунов…

– Я опять не подумала… – прошептала Катари. – Я просила посадить маки, их посадили. Такие, какие нашли. Будет жаль, если моими последними маками станут эти.

– Прекрати, – велел Иноходец, пытаясь загородить горящее на клумбах безумие. – Следующей весной к твоим услугам будут все маки Эпинэ. Я верю в Валмона.

Катари не ответила. Она смотрела на цветы, привычно теребя кисти шали. Женщины боятся, когда наступает их срок, потому что остаются одни. Мужчина, как бы ни хотел помочь, может лишь ждать, кто победит – смерть или жизнь. И молиться, если хватает веры. Последнего Робер не пробовал очень давно, даже если считать молитвой невнятную просьбу дать продержаться до ночи, сохранить братьев и утопить Кавендиша…

– Я готова, – внезапно решила сестра, – я видела… Нужно идти. У нас много дел – у тебя и у меня. Их надо сделать, их все равно надо сделать, только ты не перебивай. Ты и Марианна… Вы должны быть вместе. Пока я регент, я могу расторгнуть брак, но Капуль-Гизайль должен об этом просить, иначе будет незаконно, я проверяла. Брак бесплоден, пусть барон возьмет это на себя. Марианна останется баронессой, я сделаю ее своей дамой. На Осенний Излом вы сможете пожениться. Вот тогда и поймешь, что значит… Что значит иметь дома одну и ту же женщину.

– Я уже понимаю. Это счастье.

– Надеюсь, для тебя так и будет! Как хорошо, что Марианна здорова. Когда Айри согласилась… я за вас просто испугалась. Девочка сама не понимала, как больна. Она могла просто не перенести первой ночи. Я чувствовала, что тебе нужна другая женщина, но ты так хотел быть рыцарем…

– Айри умерла не от болезни, а я… Я не кагетский посол, чтобы задним числом объявлять себя тем, кем никогда не был.

– Бедный Бурраз, – улыбка Катари была неожиданной и грустной, – вот он и стал дураком и трусом, а верно, если верно, лишь что-то одно…

– Я тебя опять не понимаю. – Спасибо Бурразу, о нем не больно говорить.

– Ты хорошо помнишь Адгемара? Он был дураком?

– Нет. – Казар был умнее их всех и едва не спас Талиг от Альдо, но Мильжа не позволит вспомнить Лиса добром. Никогда!

– Умный не отправит к сильному соседу послом дурака, особенно перед войной. Или отправит, но для Гайифы. Тогда рядом будет настоящий посол, которому придется договариваться, если Гайифа проиграет.

– Может, ты и права, но менять казаров по восемь раз тошно. Хорошо, что я не посол.

– Те, кто после смерти Альдо отправил вас с Дэвидом в Багерлее, не были послами.

Кракл, Вускерд, Кортней… И тут же Карлион с Берхаймом и Феншо. Дураки, причем тошнотворные. Рядом с ними любой выходец человеком покажется.

– Ты опять права, а выходцы… давно хотел спросить. Ты как-то говорила, что видела в Нохе монахов и слышала колокол…

– Ты ходил в Ноху? – Катарина остановилась и подняла лицо. – Зачем?!

– Охотился на призраков. Слишком уж много о них говорят. Что ты видела?

– Это был моровой ход… Они молились о прекращении чумы… Колокол звонил, монахи шли и умирали со свечами в руках. Через них переступали и шли дальше. Мор прекратился, когда в последнем аббатстве умер последний монах… Умер, не прекращая молить Создателя о милости к городу… Я не знаю, что за аббатство это было, но мертвые пытаются нас отмолить. Снова…

Солнце, птичий щебет, синее небо с белыми облаками, и все равно страшно. От этих ее слов, от так и не забытых кошмаров.

– Ты только на ночь такое не рассказывай.

– Ты же хотел знать…

– Больше не хочу, да и не видел я никого. – В том, что она говорит, может быть смысл, но тогда… Нет монахов, нет и опасности! – Тебе что-нибудь нужно? Негоцианты ради тебя весь Талиг перероют.

– Поблагодари их, мне ничего не надо… Придумала! Скажи им, чтоб нашли серебряных оленей… Ардорские статуэтки. Когда приедет Арлетта, пусть ее встретят олени. Поблагодари своего Карваля от меня за новости… С Арлеттой и Марианной мне будет легче. Робер, как же я устала… от Дженнифер, от Одетты. Раньше они не ссорились, теперь спорят из-за каждой мелочи, а я должна решать… Да мне все равно, что есть в обед и чем мыть руки! И им все равно, но они так хотят быть главными.

– Ну так стань не такой святой и прогони.

– Не издевайся. Я не святая… Ты не представляешь, что я делала. По молодости, от безысходности, но делала… Это не на тебе кровь, на мне.

– Катари!

– Дай мне договорить, я не знаю… Не знаю, будет ли у нас время и захочу ли я говорить… Я шла в сад за памятью о доме, а тут… Не думай обо мне лучше, чем я есть. Я сожалею, что вернула к себе прежних дам, что не объяснила Окделлу его место, что выпустила Штанцлера, что обещала ему аудиенцию, но я не могу брать слово назад! Я регент, а все вокруг… оно ужасно. Значит, власть должна держать слово особенно крепко. Я ошибалась, я их… почти ненавижу, но пока я регент, все останется, как я сказала. Потом Рокэ все исправит. Пусть прощает или судит, я… я уже буду свободна.

– Почему ты так говоришь? Тебе плохо?

– Не обращай внимания, это из-за маков. Из-за того, что они не такие, как дома… Знаешь, в нашей памяти есть что-то от цветов. Стыд – крапива, гиацинты – надежда, маки – несбывшееся… Ты должен будешь подтвердить развод у нового регента, это обязательно. Не забудешь?

Дьегаррон заявился, когда его никто не ждал. Решившая не пугать на ночь глядя командующего Матильда отказалась от приглашения, накорябав на сей счет вежливую записку. Покончив с ужином, принцесса принялась расспрашивать о ежанских делах невысокую плотную тетку лет пятидесяти, мобилизованную по приказу маршала гостье в камеристки. Тетку звали Натали, и она ни разу в жизни не видела гайифских париков и корсетов. Мало того, Натали не кудахтала и не косилась с ужасом на мужские сапоги и фляги, в которых Матильда назло Бонифацию возила воду. Ее высочество успела узнать, что мужа ее новой служанки убили седуны и что та скорее сдохнет, чем уедет из Ежанки, и тут с крыльца завопил дежурный адуан.

Дьегаррон пришел пешком в сопровождении одного лишь Хавьера, но с букетом желто-лиловых ирисов.

– К сожалению, я не представлял, что задумал его преосвященство, – признался кэналлиец. – О вашем прибытии мне стало известно только сегодня. Надеюсь, путешествие вышло не слишком обременительным.

– Не слишком, – подтвердила Матильда.

Первую неделю пришлось поспешать, догоняя ушедшую вперед армию, но Бонифаций поспешал разумно, и выходила совсем не та бешеная скачка, как зимой, при бегстве из Олларии. Да и с кормежкой дело обстояло гораздо лучше, но хвалить олларианца не тянуло. Матильда молчала, разглядывая гостя. Маршал все еще выглядел больным, но держался бодрее, чем в Тронко. Это радовало, но о чем с ним говорить, не о погоде же?

– Нам повезло с погодой, – сообщила принцесса и спохватилась: – Прошу вас, садитесь.

– Я люблю степные дороги, – негромко сказал кэналлиец, – хотя они могут показаться однообразными. Каждый день – одна и та же отцветающая степь, одно и то же небо, те же спутники и разговоры… Вы довольны ужином и домом?

– Я довольна всем, а вот те, кого вы по моей милости выставили…

– Выставлять было некого. – Дьегаррон улыбнулся и сразу же, как и прежде, поморщился. – Дом построен для офицеров будущего гарнизона, из средств, выделенных соберано на восстановление пограничных застав. Надеюсь, вам здесь будет удобно.

– А я надеюсь, что ваш кабан знал, что делал, когда тащил меня сюда. Я в самом деле нужна? Для чего?

– А что говорил его высокопреосвященство?

– Вы разве не решили, что станете врать? Да, благодарю вас за цветы и пистолеты. Не стоило беспокоиться.

– Как они бьют?

– Хорошо… – До чего она дошла, если ей все равно. – Очень хорошо, но цветы в мои годы – это слишком.

– Там, где появляются женщины, появляются и цветы. – Кэналлиец упрямо не спускал флаг вежливости. – Эти ирисы видели многое. Они росли у старой таможни. Ее сожгли, адуанов вырезали, а цветы выжили. Не все, только те, что росли с краю, у канавы. На следующий год они расцвели. Их увидел известный вам Шеманталь, он как раз инспектировал бывшие посты. Нужно было решать, отстраивать ли Ежанку, или строить форт на новом месте. Нам ответили ирисы и куст сирени. У вас должны стоять именно эти цветы, сударыня.

Дарить то пистолеты, то ирисы с пожарища… Анэсти б сдох, до такого не додумался, а внук – тем более.

– Вы – странный маршал.

– Я – кэналлиец, мы все суеверны. Не знаю, что вам говорил Бонифаций, но вы приехали, и я вам за это благодарен. Я не считал себя вправе просить вас о таком одолжении.

– Да вы хоть знаете о каком?

– Я уже сказал: я суеверен, – маршал поднес руку к загорелому лбу, – и нам в самом деле очень нужны свидетели… Свидетели того, что мы всего лишь исполняем свои обязательства перед союзниками. Но ваше возвращение значит гораздо больше.

– Возвращение?! – Если все кэналлийцы такие сумасшедшие, надо было ехать не в Агарис, а в Алвасете! – Твою кавалерию, я дальше вашего Тронко не забиралась!

– Вы вернулись к нам, а куда именно, не важно. Армия не пускает корней. Скоро мы отсюда уйдем, хотя неделю, а может, и больше простоим в Ежанке. Сейчас вы утомлены, я тоже, но завтра… Скажем, за обедом я готов рассказать о Сагранне и положении дел в Кагете и Гайифе. Вы ведь предпочитаете птице мясо?

Что ж, на войну так на войну, свидетелем так свидетелем… Война – это не только смерть, но и жизнь, горение вместо гниения, чего еще можно желать на старости лет?

Ее высочество тронула морисские пистолеты и сообщила:

– Я ем все, но без имбиря и этого вашего… преосвященства.

– Я не могу выпускать животное к посторонним в таком виде, но мой куафер решительно отказывается иметь с ним дело. – Коко озабоченно вздохнул. – Я просто не знаю, как быть. С одной стороны, мы в ответе за тех, кого нам оставили друзья, с другой – это опасно для жизни, с третьей – Фальтак и Сэц-Пьер едят все больше… Если б я мог выпускать к ним Готти, с ними стало бы легче разговаривать.

– А почему бы вам их просто не выгнать? – поддержал разговор Робер. Собачьи прически и прожорливость философов Иноходца беспокоили в последнюю очередь, но он не представлял, с чего начать разговор.

– Они истинные жрецы. Я далек от дурных каламбуров и не называю их жрецами форели, хотя они и потребляют ее чрезмерно. Нет, дорогой друг, они истинные жрецы некоего идола, который они называют натурой, а я, как вы знаете, к идолам неравнодушен. К тому же так волнующе наблюдать нечто малопонятное и местами пугающее непосредственно перед ужином… И все же как мне поступить с собакой дорогого Марселя?

Момент был самый неподходящий, но говорить о псах и адептах натуры с человеком, чью жену он вознамерился отобрать, Эпинэ не мог.

– Барон, я должен вам сообщить…

– Конечно, я заплачу куаферу за риск, но что, если Готти укусит его не куда-нибудь, а в руку? В правую. Мне придется искать другого мастера, а это невозможно. В смене куафера есть нечто отталкивающее и ужасное, как и в смене вероисповедания. Это либо насилие, либо отрицание всей прошлой жизни.

– Сударь, – прервал излияния Робер, – я должен с вами поговорить. Очень серьезно!

– Надеюсь, это не касается молодого человека, которого моя жена отказывается принимать? Понимаете, я считаю правильным предоставлять ей полную свободу в выборе друзей. Недоверие и, того больше, претензии – это в высшей степени вульгарно.

– Барон, я говорил с Катари… Леворукий, я люблю Марианну, а она – меня! Мы просим вас о разводе. Разумеется, я… Я заключу с вами договор насчет имущества. Я в этом ничего не понимаю, но мэтр Инголс…

– Договор? – скривился барон. – Не терплю бумаг! Благородные люди обходятся честным словом и при необходимости шпагой, этого вполне достаточно. Постойте… Вы хотите забрать Марианну… то есть связать с ней свою судьбу при помощи законников и церкви? Это несколько неожиданно. Идемте в кабинет, такие вещи всегда обсуждают в кабинетах, к тому же я покажу вам новую камею. Слоистый агат… Танец среди молний… И после этого говорите, что совпадения случайны! Чушь, что бы ни утверждали матерьялисты. Они пытаются оскопить наши чувства, но оскопленные существа противны той самой натуре, о которой пекутся эти своеобычные господа.

Дориан, «Слезу блудницы» семьдесят девятого года в мой кабинет. Хотя нет… Это название в нашем положении звучит двусмысленно. «Змеиную кровь» восемьдесят второго! И гигантские оливки… Проходите же!

– Сперва скажите, – Робер встал на пороге, напоминая самому себе деревенского осла, – вы согласны дать Марианне развод?

– Не подумайте, что я против, – качнул паричком Коко, – но я не могу пойти на это до окончания войн. Понимаете, мой дорогой друг, я отвечаю за Марианну и не могу позволить ей остаться вдовой в чужом доме. Не спорю, быть маршалом очень достойно, это нравится женщинам и окрыляет молодых людей, но маршалы слишком часто оставляют вдов, а я хочу быть уверенным в том, что моя дорогая жена счастлива и обеспечена. Только тогда я с чистой совестью устрою собственную судьбу. Признаюсь вам, я был бы счастлив найти где-нибудь в провинции девушку, почти девочку. Юную, чистую, прелестную, как сама любовь, и открыть ей мир красоты.

– Вы собираетесь жениться? – не понял Робер. – На ком? Когда?!

– Как только найду достойный огранки бриллиант. Да, на этот раз это будет не рубин, а бриллиант или сапфир! Юная женщина с золотыми волосами и синими или же фиалковыми глазами… Конечно, придется сменить обивку и, возможно, заказать новые витражи…

– Я не так богат, как Валме, – понял намек Робер, – но я уже говорил. Мэтр Инголс…

– Я уже просил вас, герцог, не упоминать о столь отвратительных вещах, как законники, бумаги и тем более расписки. – Маленький барон выпятил грудь и привстал на цыпочки, чем-то напомнив давешнего голубя. – Иначе я сочту себя оскорбленным. Дорогая, как ты некстати…

– Даже с вином? – Марианна ловко пронесла поднос с бокалами между мужем и любовником и водрузила на обширный стол. – Я думала, запрет на посещение твоего кабинета распространяется только на собак.

– Дело не в кабинете, – объяснил барон, – а о некоем предмете, который мы обсуждаем с герцогом Эпинэ.

– Я вынуждена считать себя оскорбленной. Вы говорите о «некоем предмете», подразумевая меня. Вы зашли слишком далеко, господа. – Марианна спокойно разлила вино. Этого платья Робер у нее еще не видел; золотистое с терракотовой отделкой, оно великолепно сочеталось с портьерами и леопардовыми лилиями на плафоне.

– Дорогая, если тебя и можно назвать вещью, то немыслимо дорогой, – нашелся барон. – Положительно, меня сегодня тянет на неудачные каламбуры… Да, я же обещал показать дорогому Роберу свою камею! Сядьте. Да сядьте же! Нужно, чтобы свет падал под определенным углом. А теперь смотрите.

Всадники! Всадники, летящие сквозь расколотую молнией осень. И это всего лишь слоистый агат?! Обработанный камень?! Этот полет и это пламя, опаляющее души спустя тысячелетия после смерти мастера!

– Я надеюсь, – возвестил барон, – что она сделана по эскизу самого Диамни Коро. К несчастью, гальтарские мастера не подписывали свои творения, а клеймо нам, сегодняшним, ничего не говорит.

– Но тут какие-то буквы, – возразил Эпинэ, не в силах оторвать глаз от распластавшихся в полете коней, – разве это не подпись?

– Нет, конечно. «Лэйе Астрапэ» – всего лишь хвала одному из древних божеств…

– Лэйе Астрапэ?!

– Да, именно так призывали вашего семейного и должностного покровителя. Лично я предпочитаю Унда, он одарил нас музыкой, а не войной, но я не маршал и не намерен им становиться. Пожалуй, я презентую эту камею вам на свадьбу. Разумеется, если вы выполните мое условие.

– Какое? – глухо спросил Робер, впервые в жизни понимая воров и грабителей.

– Остаться в живых до конца нынешних беспорядков. Дорогая, раз уж ты с нами, позволь поднять этот бокал в твою честь. Конечно, муж, пьющий за собственную жену, кажется смешным и навязчивым, но здесь все свои. Не правда ли, герцог?

Что мог ответить Робер? Ничего. Только пригубить «Змеиной крови».

Пистолеты били отменно, а вот запястье после нескольких выстрелов заболело. Отвыкла. Принцесса сердито растерла руку и уселась на один из присланных Альбертом сундуков. Великолепная Матильда вышвырнула бы подарки или, того верней, сожгла вместе с братними писульками, но великолепие околело, а отупевшая старуха даже не догадалась раздать дорогущие тряпки. В Тронко полно девчонок, видевших бархат только на губернаторских штанах, а уж алатские шали… Сколько было бы счастья, хотя еще не поздно! Оставить себе пяток платьев для кагетов и козлов, а остальное отослать кому помоложе…

Матильда рывком распахнула первый из четырех сундуков и принялась за дело. Бонифаций, даже не подумав спросить, поволок все это добро в Сагранну, ну так пусть озаботится доставить назад! А братец не поскупился. Ни одной дряни.

Атлас к атласу, шерсть – к шерсти, лен – ко льну… Начнешь разбираться, разберешься во всем! Хоть в тряпках, хоть в собственной глупости, только на прошлое редко смотришь заново. Мертвая Мупа, странный врач, знающий про еще более странную отраву, и совсем уже странный вор, позарившийся на старую шкатулку. Альдо выпросил рассохшийся гроб… До этого внука к старью не тянуло, но сидеть всю жизнь в Агарисе он не собирался, вот и рыпался, пока не влип по уши. До сих пор не ясно во что, да и не все ли теперь равно? Светловолосого мальчонку, то ласкового, то своевольного, не вернешь, а выросшего зверя можно любить только мертвым…

С первым сундуком было покончено, в окно таращилась подрастающая луна, перекликались стоящие на часах адуаны, пахло кострами и отцветающей степью. Такой ночью, если не любить, не выть и не пить, только и остается ворочать сундуки, пока не рухнешь от усталости и не уснешь. Без слов и без мыслей!

Постели, куда принцесса вываливала барахло, не хватило, и нижняя юбка звездчатого атласа, из которой вышел бы недурной полог, полетела в сторону кресла.

– Прошу прощения, фокэа. С вашего разрешения я переложу этот предмет туалета на скамью.

Матильда обернулась. В кресле расположился олларианец. Тот самый, с кладбища и из кошмаров. Женщина закрыла и открыла глаза. Олларианец остался. Только теперь он стоял.

– Садитесь, – нашлась великолепная Матильда, почти падая на последний нераспотрошенный сундук. – Твою… Кто вы такой?

– Согласен, это имеет значение, – негромко произнес клирик и сел. – Благодарю вас, фокэа.

Имеет значение… Еще бы не имело! Матильда скрестила руки на груди. Чтобы не тянулись к эспере или пистолетам. Первое было глупо, второе – тем более, и в придачу невежливо. В конце концов, на кладбище клирик ее спас.

– Я помню вас по Агарису. – Женщина провела рукой по лицу, нос был на месте. – Вы заставили меня влезть на могилу Руция.

Олларианец засмеялся; у него был хороший смех. Людям, которые так смеются, веришь.

– Памятник был живым. – Принцесса почувствовала, что улыбается. Может быть, от воспоминаний, довольно-таки неприличных для ее возраста. – Сколько раз мы с вами встречались? Два или три?

– Можно считать и так, и так, но я бы советовал полагать эту встречу второй.

– Значит, этот мерзкий пир…

– Забудьте! – Олларианец блеснул взглядом не хуже Адриана. – Вам там было не место.

Забудешь такое! Одна девчонка на столе чего стоила… А внук танцевал с дохлым Айнсмеллером. Дотанцевался…

– Как мне вас называть?

– Как угодно. Имя – это служба, а я никому не могу служить. Я рад, что вы решили остаться.

– Я еще ничего не решила, – возразила Матильда, – я обещала вашему… Бонифацию прокатиться в Кагету, и только. Что мне делать в Сакаци? Рыдать?

– Я имел в виду нечто другое. Я дважды выбирал за вас, потому что вам не давали выбора, но на этот раз решали вы. Вас ждал я, вас ждал другой. Когда-то мы с ним были связаны, но после… некоторых событий его присутствие исключает мое, и наоборот. Пришедший первым получает то, за чем пришел. Или не получает, но не по вине второго. Сегодня мой знакомый от вас отказался, для вас будет лучше, если навсегда. Он может быть убедителен, в некоторых случаях он даже бывает уместен, но его предложения не для вас. Я понял это еще при первой встрече, потому и вмешался. Вы помните наш разговор?

– Помню, – заверила Матильда. Она действительно помнила. – Цена Зверя – жизнь. Имя Зверя забыто, а Зову цена – смерть…

Цена – смерть, и Альдо умер. Глупо, неожиданно… Внук бредил непонятным старьем, собирал его, где мог…

– Где он? – почти взвыла Матильда. – Где этот Зверь? Он ведь вылез? Альдо его вызвал!

– Не он и не вызвал. Нужен привал, фокэа. Пусть начнется охота, новая охота за голубой звездой, тогда идите вперед и ломайте лежащие позади мосты, но не раньше. Сейчас – покой. Вы поняли? Полный покой, чтобы не расплескать колодцы.

– Нет! – возопила Матильда. – Я больше не могу! Это для… Для Адриана с Левием и для бочки этой бровастой!.. Я не клирик, я – старая дура… Пошли к Бонифацию. Ничего, что ночь, проснется!

– Не получится. – Улыбка. Странная, обреченная… – Я прихожу к вам и, может быть, дойду до еще одного человека. Если смогу. Так вышло. Вам снились сны, особые сны. Молния была рядом, она позволяет видеть. Я увидел вас, вы увидели меня. Несмерть слышит нежизнь, хоть и не понимает. Нежизнь понимает несмерть, но не может всего объяснить.

– Твою кавалерию! – Больше Матильда не выбирала слов. – Я трезва, и я ни кошки не понимаю. Вы можете выражаться понятней?

– Нет. – Олларианец не собирался ни обижаться, ни говорить по-человечески. – Запоминайте, фокэа, потом расскажете тем, кто поймет. Они придут к вам очень скоро. Они должны узнать про свечи и Зверя, но главное – не расплескать колодцы!

Глава 5

Дата добавления: 2015-06-04