Талиг. Оллария. Дриксен. Эйнрехт

Часть третья

«Влюбленные» [9]

Есть люди, в дурные дела которых невозможно поверить, пока не убедишься собственными глазами. Однако нет таких людей, дурным делам которых стоило бы удивляться после того, как мы в них уже убедились.

Франсуа де Ларошфуко

Глава 1

400 год К.С. Ночь с 16-го на 17-й день Весенних Молний

Ноха вырастала на пути черной стеной, врезаясь в еще синее, но уже звездное небо. Робер придержал разогнавшегося Дракко, в сороковой раз разглядывая то, что так и не получил магнус Истины. Сумерки неотвратимо оборачивались тьмой, но кони не пугались, да и сам Эпинэ не чувствовал ни страха, ни отвращения, только досаду, что и эту ночь они с Марианной потеряют. Призрачные зеленые столбы и незримый колокол не вызывали даже любопытства, но Иноходец обещал Эрвину отыскать хоть что-то, объясняющее приказ Алвы и, возможно, интриги «истинников». Ноха была последней, а начал он с Лаик, угробив день и две ночи и ничего не найдя. Даже сожалений об ушедшей молодости. Для очистки совести Робер велел перерыть здание от подвалов до чердаков. Новый комендант, бывший теньент, зимой потерявший в схватке с мародерами глаз, поклялся поставить Лаик дыбом, но это было бессмысленно, как и визиты в Дору.

Иноходец заставил себя обойти все дворы и соединяющие их проходы. Он стоял возле мертвого фонтана, чего-то ждал над засыпанными ямами, заглядывал в ниши и сточные канавы. Ничего, кроме памяти о чужих смертях и своих ошибках. Эмма Маризо уехала в Эпинэ, она не упрекала, она даже благодарила. Деньги они с мужем тоже взяли, и эта их благодарность была страшней ярости и оскорблений. В Доре же теперь пахло не плохим вином, розовым маслом и смертью, а мокрой зеленью. Аббатство заполонили одуванчики и кошачьи вьюны, а сторожа умудрились завести кур. Пестрая нелетающая стайка деловито копошилась в грудах мусора, знать не зная ни о девочках Маризо, ни о кастрюлях и бульоне с потрошками.

Призраков Робер бы пережил, а вот куриная возня на месте рухнувшей галереи заставила сбежать к Капуль-Гизайлям. Разрубленный Змей, какую чушь он тогда нес, но Марианна поняла все. Она больше чем поняла…

Немалым усилием воли отогнав мысли о золотистом будуаре, Робер окликнул Жильбера:

– Можешь быть свободен.

Сэц-Ариж освобождаться не желал, о чем и сообщил. Он жаждал отправить монсеньора отдыхать и заняться ловлей призраков самолично. Трогательно, бесполезно и… заманчиво!

– Ты не видел того, что видели мы с Клементом, – напомнил не столько адъютанту, сколько себе Иноходец, – и не разберешь, что важно, а что – нет.

– Я обо всем доложу, – попробовал настаивать адъютант, но Робер, не особо рассчитывая на собственную волю, затягивать разговор не рискнул.

– Вот утром и доложишь. Обо всем, что случится за ночь. Все. Пошел вон!

Разобиженный Сэц-Ариж развернул коня с нарочитой четкостью, словно на смотру. Что ж, спокойной ночи! Эпинэ проверил сумку с Клементом и подъехал к почти крепостным воротам. Его крысейшество мирно дрых – он был сыт и спокоен, как и Дракко, а ведь зимой кони шарахались от ночной Нохи, как от чумы… Проклятье, вот ведь привязалось словечко, еще накличешь!

Постучать Робер не успел – открыли и так. Дракко без колебаний ступил на монастырские плиты, вряд ли осознавая, что является исключением. Почетным. Левий так и не отменил приказа, запрещавшего приводить во Внутреннюю Ноху не принадлежащих Церкви лошадей, зато даровал Роберу Эпинэ свободный проход в любое время дня и ночи. Это было не только удобно, но и приятно, хотя доверие обязывало.

Эпинэ спешился и отдал повод вышедшему солдату. Рядом уже крутил усы Мэйталь. Встречает, а ведь просили же…

– Доброй ночи, полковник. Вы очень любезны, но мне не хотелось бы лишать сна еще и вас.

– А я не намерен ничего лишаться. – С маршалом Талига церковник держался теплей, чем с Первым маршалом великой Талигойи. – И вам не советую. Если красавчики не покажутся до двух, они не покажутся вовсе. Зато вас будет ждать его высокопреосвященство.

– В два ночи?

– Его высокопреосвященство ложится не раньше пяти.

– Я тоже, – признался Эпинэ, ощущая невольную досаду. В три часа он еще мог завернуть к Капуль-Гизайлям, в пять это будет слишком, но оттягивать разговор с Левием и дальше нельзя. – Наверное, лучше начать с колодца?

– С колодца? – Полковник озадаченно нахмурился. – А, с места, над которым видят зеленый столб? Там ничего нет. Его высокопреосвященство распорядился снять верхние плиты, под ними была земля, и, похоже, всегда.

Последние сомнения отпали, когда монахи не свернули на Липовую тропу, а, спустившись по лестнице Двух Лебедей, двинулись вдоль реки. Адрианианцы. Никто другой этой дорогой среди ночи не пойдет, и никто другой не объявился бы так быстро. Стражник отсутствовал не более часа, но в нише звезд не разглядеть, к тому же Руппи зверски замерз. И поделом, надо было подхватить плащ, не свой, так хотя бы щеголя. Противно? Не противней, чем чихать и шмыгать носом.

Монахи двигались довольно шустро, но Эйна собиралась вильнуть, и Руппи, срезая поворот, свернул в больше смахивавший на рощу парк. Перехватить святых отцов удобней всего было на полпути между лестницей и аббатством, благо там имелся спуск. Вернее, то, что было спуском для горца, но не для клирика в балахоне и не для стражников в кирасах и с алебардами. Оставалось придумать, с чего начать разговор, чтобы адрианианцы не схватились за оружие. Отец Александер стрелял отменно, да и прочие корабельные священники понимали не только в молитвах. Конечно, в столице смиренные слуги Создателя с абордажными тесаками не разгуливают, но, покидая среди ночи обитель, они могли прихватить пистолеты или хотя бы кинжалы.

Речной ветер взъерошил волосы, не дожидаясь, когда это сделает сам Руппи, и напомнив о звездах и радости, которых в Эйнрехте больше нет. А на нет и суда нет, никто не обещал, что твоя жизнь будет сплошным танцем, то есть обещал, но ты не свободен. Ты адъютант Кальдмеера, и ты должен, как должен тот же Бешеный.

Запах жасмина, птичьи трели… Жаль, слушать некому, хотя… Желтые огоньки у самой земли, живые и хищные. Кошка. Слушает соловья и будет слушать, пока не прыгнет. Отгонять от певца смерть Руппи не стал, а почему – не понял и сам. Лейтенант раздвинул мокрые от росы ветки; память не подвела – обрыв рассекала промоина, по которой можно сбежать или, если не повезет, скатиться на берег. Руппи побежал. Сквозь ночь и песню, от щелкающих, захлебывающихся трелей к упавшим в воду созвездиям. Ноги почти не касались земли, ветер путал волосы, это было почти полетом, и это стремительно кончилось. Хрустнула галька, разбег погас, половину неба отрезал обрыв, черный и скучный. Берег был пуст – монахи еще не миновали излучины, он успел!

Руппи подошел к самой воде, наклонился. Пить из Эйны после горных родников можно было, лишь умирая от жажды, но кровь со щеки и рук лейтенант смыть попытался. Сделать это полностью удалось вряд ли, но для ночи сойдет. А вот и святые отцы. Разговаривают. Негромко, но вода позволяет слышать голоса далеко. Руперт разгибаться не стал, наоборот, присел на корточки, продолжая полоскать руки, затем очень неспешно поднялся, пригладил вихры и медленно пошел навстречу остановившимся монахам. Они видели только силуэт. Одинокий. Шпага выдавала дворянина, походка – молодость, но больше о вышедшем навстречу сказать было нечего.

– Доброй ночи, – Руппи поклонился с нарочитой изысканностью, – поверьте, я не разбойник. Разбойники адептов Славы предпочитают обходить.

– Кто же ты, сын мой? – спокойно, точно в исповедальне, откликнулся один из монахов. Тот, что расспрашивал родича покойного барона.

– Путник, – с готовностью представился Руппи. – Путник, давно не бывавший в Эйнрехте. Здесь многое изменилось.

– О да, – подтвердил адрианианец, – но долг гостеприимства велит вести разговоры, лишь накормив усталого путника ужином или хотя бы ссудив его теплой одеждой. Брат мой…

Второй монах уже стаскивал свой шап.[10]Надо было отказаться, но от реки тянуло холодом, а под плащом милосердный брат носил что-то вроде куртки. Не пропадет.

– Благодарю. – Руппи принял одеяние и сообразил, что придется расстаться со шпагой. Это в планы лейтенанта не входило, по крайней мере в ближайшее время. – Я не могу это надеть. Прошу принять мои извинения.

– Лучше примите кинжал и пистолет. Он заряжен, а шпагу передайте – временно – брату Оресту. Он еще не отвык от мирской суеты. Так вам показалось, что в Эйнрехте многое изменилось?..

Робер еще никогда не искал встречи с нечистью. Детская прогулка, до сих пор напоминавшая о себе шрамом от дедова ножа, в счет не шла. Третьего сына маркиза Эр-При испугали не закатные твари и не темный парк, а люди – вроде бы свои и вдруг превратившиеся в чужих и злобных. Робер оставался собой всегдашним, а от него шарахались, пока в руку не впилось раскаленное железо. Тогда пришли обида и желание уйти и больше не возвращаться к тем, кто не поверил.

Почему он не пытался сбежать из дома, Эпинэ не помнил. Наверное, из-за бросившейся на деда Жозины, не мог же пятилетний мальчишка понять, что право уйти – счастье, доступное немногим!

Отзвонило полночь, напомнив о деле. Темные стены вобрали в себя звон. Тишина сошлась ряской на встревоженном камнем пруду. Ноха умело прятала свои ужасы, если они, разумеется, были. Покой казался блаженным. Монастырь спал глубоко и мирно, предвкушая суетливый, но добрый день. Придут паломники, заявятся вернувшиеся в свои архивы чиновники, захлопают птичьи крылья. Единственное, что вряд ли вновь услышат здешние стены, это звон шпаг, и хорошо. Хватит с Нохи крови.

– Пойдем, – предложил Эпинэ Клементу, – проверим?

В ответ даже не пискнуло. Иноходец проводил взглядом крупную ночную бабочку и пошел вдоль разделяющей дворы стены – старой, обшарпанной и удивительно мирной. Между кладкой и каменными плитами пробивалась трава, в месячном сиянии она казалась черной, как и деревце, нахально оседлавшее крышу часовни и присвоившее низкую звезду. Ничто не звонило, и никто не ходил. Было прохладно, но пахнущая жасмином свежесть кричала о жизни, а не о смерти. Хотелось нарвать цветов и бросить в окно Марианне, а потом забраться в то же окно самому. Эпинэ поднял глаза к молодой луне, которая и не думала гноиться. Споткнулся. Выслушал упрек Клемента, отправился дальше, но казавшаяся бесконечной стена вросла в здание, за которым дремала площадь. Напротив прижался к земле храм – там ждал своей участи присмиревший сюзерен, почти не покинувший места собственной смерти. Над ним и вставал светящийся столб, или это было чуть ближе к террасе, под которой горожане рвали Айнсмеллера?

На всякий случай Робер извлек из-за пазухи Клемента. Крыс сварливо пискнул, чихнул и ловко юркнул назад – он не боялся, он хотел спать, и он все сказал. Это хозяин, как дурной картежник, разыгрывал то одну масть, то другую, пытаясь понять, что за карты на руках у судьбы. Гибель Альдо положила конец гальтарским бредням, и тут объявились мориски, а Адгемар из своего Заката напомнил о том, что древних тайн лучше не касаться. Иноходец пытался вспомнить, говорил ли покойный казар о чуме, или слова Адгемара перепутались с приказом Алвы и советами Енниоля и Левия.

Гоган с эсператистом разными словами требовали одного – сделать то, что никто за тебя не сделает. Провести ночь в Нохе и доложить мог любой капрал, но капралы не вглядывались в ару, не врали «истинникам», не скакали на рожденном огнем жеребце. И не блуждали меж серых, испятнанных небытием стен, так похожих на стены Нохи, Лаик, Доры, Багерлее, сожженных морисками монастырей…

Когда Робер пытался представить разрушение Агариса, воображение отказывало во всем, кроме одного. Эпинэ видел, как молнии раз за разом бьют в шпили торквинианской обители, как взметнувшееся пламя рыжим бешеным конем мечется среди осклизлых камней, и те начинают, нет, не плавиться – пылать, а огненный скакун, сбивая грудью ворота, вырывается на улицу, ту самую, по которой уходили крысы.

Родичи Клемента покинули Агарис, кони не желали входить туда, и Святого града не стало. В Олларии кони тоже беспокоились, но это прошло, а крысы… Инспектировавший провиантские склады Робер насмотрелся на хвостатых мародеров вдосталь. Они были довольны жизнью и искать лучшей доли не собирались. Интенданты ругались, а Иноходец был рад, потому что хлеб подвезут, а исход крысиного племени будет равен приговору.

– Ты уверен, что все в порядке? – потребовал ответа Робер. – Проснись и посмотри как следует.

Его крысейшество не удостоил. Он был сыт и угрет, его нисколько не заботило, кого прикончили на этой площади и что здесь когда-то светилось.

– Эх ты, сплюшец, – укорил Эпинэ, вступая на облюбованную призраками дорогу. Ночь только начиналась.

В приемную, или чем там была эта комната, вело семь дверей. Запертых или нет, Руппи не проверял. Если он ошибся, исправлять поздно, нет – выказывать себя мнительным дураком невежливо и лень. Лейтенант сидел у огня и дрожал, несмотря на выпитое вино. Точно так же он трясся от холода и усталости в доме Бешеного. Похоже, это становилось привычкой – бросаться за помощью. Бездумно, как тот заяц, что, удирая от собак, кинулся к Мартину. Косой оказался прав, как и сдавшийся фельпам Руппи: если на твоих руках истекает кровью самый главный в твоей жизни человек, попросишь о помощи самого Леворукого, но сегодня промедление не было смерти подобно. Выходит, наследник Фельсенбургов и гордость бабушки Элизы сам по себе ни на что не способен? Ему требуется кто-то сильный, умный или хотя бы сумасшедший… Обидно.

Руппи с детства гордился своей решительностью, но, как оказалось, ее хватало лишь на то, чтобы куда-то ввязаться. До ума он так ничего и не довел, уповая то на удачу, то на дядю, то на адрианианцев, иначе с чего он принял приглашение, не от усталости же? Хотя так Руперт не уставал давно. Было даже хуже, чем в день хексбергского побоища, тогда лейтенант хотя бы не стоял в обнимку с каменюкой, боясь шевельнуться. Руппи зевнул и протер глаза, пытаясь сосредоточиться, однако двери, низкий потолок и рогатые подсвечники медленно, но неуклонно кружились, мешая собраться с мыслями. Лейтенант попробовал закрыть глаза – по красно-коричневому бугристому полю заплясали ядовитые пятна. Желтые, обрамленные рыжим, а между ними змеились то ли трещинки, то ли плохо прорисованные речки, как их изображают на картах. Руппи предпочел кружащиеся двери, одна из которых оказалась приоткрытой.

– Урррр… – Что-то толкнуло молодого человека под колено. Уркнуло и ткнуло еще раз, после чего показалось во всей красе. Пышная, как моток гаунасской пряжи, трехцветная кошка извивалась у ног Руппи, исходя нежным мурчанием.

– Уйди, – попросил Фельсенбург, – у меня ничего нет…

Кошка не поверила, а возможно, она была бескорыстна. Тяжело взгромоздившись на лейтенантские колени, тварь умело боднула Руперта под челюсть и заурчала еще громче. Когти шутя проникали сквозь сукно, впиваясь в беззащитное тело. Руппи помянул Леворукого. Подданная оного не обиделась, продолжая самозабвенно топтаться по гостю и не забывая оставлять на многострадальных штанах длинную шерсть.

– Я рад видеть вас гостем Адрианклостер, – раздалось за спиной. Лейтенант обернулся, потревоженная кошка сжала когти, но приглянувшийся ей человек все равно вероломно поднялся. Затекшая еще в нише поясница немедленно заныла, зато пушистая колючка шмякнулась на пол, тонюсенько мявкнула и немедленно принялась путаться в ногах.

– Простите, – извинился Руперт перед хозяином, – кошка…

– Вижу, – кивнул тот, и Фельсенбург по алому льву на стальной цепи узнал аббата. Рядом стоял давешний монах. Не Орест, а второй, постарше.

– Мы благодарны вам за доверие, лейтенант, – произнес он, и Руппи понял, что опознан окончательно и бесповоротно.

– Мне больше ничего не остается.

– Сейчас – да. Но вы сделали свой выбор раньше, я благодарю именно за него. Давайте присядем.

Руппи покосился вниз. Кошка продолжала изнывать от любви. Еще один монах попытался подхватить красотку, та оскалилась и замахала передней лапой.

– Любопытно, – заметил адрианианец. – Очень любопытно.

Четверть второго… Если верить полковнику, призраки еще могли появиться, но дожидаться Робер не стал. Желание закончить ночь у Марианны сделалось неистовым, и все же Иноходец отправился к его высокопреосвященству. Он не собирался скрывать приказ Алвы от Левия, но сперва хотел убедиться, что сам не отыщет ничего. Убедился.

Высокое крыльцо, мирное золотистое мерцание в окнах третьего этажа… И вновь дверь распахнулась прежде, чем Эпинэ преодолел последнюю ступеньку. Обитель была не такой уж и сонной, просто ее населяли совы, а совы – твари бесшумные.

– Его высокопреосвященство?

– Примет вас незамедлительно.

Знакомый запах шадди и аромат жасмина. Большой букет на зарешеченном окне, а рядом распласталась зеленоглазая жуть. Прижатые уши, кончик хвоста мечется из стороны в сторону. Кошка молчит, зато Клемент оглашает кабинет его высокопреосвященства громкой жалобой.

– Одну минуту! – Левий подхватывает Альбину под пузо и передает плечистому монаху. Новый секретарь не похож ни на ангела, ни на агнца, но, случись что, сможет таскать мешки и драться. Хорошая замена. – Я полагал, вы придете один.

– Понимаете, крысы очень многое чуют…

– Кошки чуют больше. – Кардинал уже колдовал над шадди. – Ваш зверек очень рисковал. Альбина не голодна, но она помнит свое предназначение, к тому же у нее нет выбора. У нас, насколько я понимаю, тоже.

– О чем вы?

– О том, что нам остается рассчитывать лишь на себя. Что ж, это даже приятно. Садитесь и пейте. Не знаю, как быть с вашим приятелем. Кошке сюда не пробраться, но крысы не ищут дыр, они их создают. Вы обещали мне какие-то новости…

Знает. Неважно откуда, но знает. Обмануть кардинала непросто, даже при сожженном Агарисе. Его высокопреосвященство лучше иметь в союзниках. Как и достославного из достославных, но союзники незаметно становятся близкими людьми. Приходишь по делу, а понимаешь, что просто рад встрече. Если б не Марианна, они бы с Левием проговорили до рассвета, но рассвет лучше встречать в постели и не в одиночестве.

– Ваше высокопреосвященство, мне остается только выпить шадди и откланяться. Вы все знаете лучше меня.

– Не равняйте меня ни с Создателем, ни с невеждой. Лишь первый знает все, и лишь второй так полагает. Итак, что я, по-вашему, знаю?

– То, что нам запрещено переходить Кольцо Эрнани, как если бы в Олларии была чума.

– Любопытно. – Левий отодвинул лежащую на столе книгу. Это была история падения Агариса. Первого падения. – Я об этом ничего не знал.

– Вы же только что сказали, что мы можем рассчитывать лишь на себя.

– Не знать не равнозначно «не думать». Раньше мы не получали известий, потому что так решили Валмоны и Фома, а купцы не везли товар, потому что их грабили. Теперь мы больше не Талигойя, мы снова Талиг. В Олларии не хватает очень многого, но здесь есть деньги и ценности. После восстановления порядка сюда не могли не хлынуть негоцианты, а их нет. Нет и известий, которые я бы обязательно получил, если б в Олларию разрешалось въезжать частным лицам, значит, это вновь запрещено. Кем? Либо Ноймариненом, либо Алвой, но я не вижу в этом смысла, разве что Алва пытается сохранить эсператистскую церковь и при этом не рассориться с морисками. Увы, это представляется неубедительным даже мне. Ваша прогулка как-то связана с искомой чумой?

– С предположениями Эрвина… графа Литенкетте. В Бергмарк есть что-то вроде суеверия. Там обращают внимание на любые странности… Они считают их знамениями.

– А знамений хватает, – задумчиво произнес Левий, – и самое явное – разгром Агариса. Святой град не знал святых, настоящих святых, а не тех, кого назначал таковыми конклав. Святой град рос как вздумается, и вместе с ним рос порт. Золото влечет золото и кровь, а не милосердие и не разум… То, что случилось, означает одно – церкви следует вернуться к гробнице Эрнани и очиститься от скопившейся скверны. Это будет возможно, если в войне победит Талиг, а в Талиге возобладает здравый смысл.

– Талиг и эсператизм? – растерялся Эпинэ.

– Именно. Олларианство – каплун. Оно бесплодно и не знает ни чудес, ни истинной святости. Это удобно, пока сильны владыки мирские, но стоит им пошатнуться – не уцелеет ничего. Эсператизм, изначальный эсператизм, полон смысла, но его надо вернуть. Это мог бы сделать единственный уцелевший магнус, но казненный морисками конклав в глазах верующих обрел то, чего ему не хватало последние годы. Святость. Покинувшего Агарис перед нашествием магнуса Славы, как бы прав он ни был, объявят либо отступником, либо трусом. Непричастные несправедливы, и чем дальше они от выбора, тем большего они хотят от выбравших. Аристиду никогда не стать Эсперадором. В отличие от меня.

Зашуршало – Клемент выбрался из-за пазухи и принялся обследовать стол. Робер видел, но мер не принимал, пытаясь переварить услышанное. Левий помог – вытащил свою настойку.

– Покорять мир готовы не только анаксы, – заметил он, – но я не собираюсь объезжать чужих лошадей. Этот конь мой по праву, и ему место в талигойской конюшне. Вы мне поможете?

– Да, – пообещал Робер и, вспомнив про Альбину, ухватил его крысейшество за шиворот. – Но что мы станем делать с чумой?

– Мы? А с чего вы взяли, что чума внутри Кольца, а не вне его? Святой Эрнани считал неправильным разделять Святой престол и имперский. Он перебрался в Кабитэлу и окружил ее кольцами аббатств и обелисков. Рискну предположить, что император знал про то, что мориски называют скверной, а вы – чумой. Ее попытались пронести сюда, но Кабитэла сбросила чуждое, как Моро сбросил Альдо Ракана. Беременность королевы, неуязвимость Алвы, гибель лжеанакса и большинства агарисских пришельцев – все это звенья одной цепи. Кабитэла хранит тех, кто ей угоден, и избавляется от зачумленных.

– Альдо говорил то же самое, но про себя… Про Ракана и эориев.

– Альдо говорил, Кабитэла делает.

– В Доре погибли не только Морен с Дейерсом.

– В Доре погибли те, кто прельстился подачкой зачумленного. Я не говорю, что Кабитэла милосердна, я даже не говорю, что она справедлива, но мы здесь, и мы должны принять ее волю как данность.

Глава 2

Дата добавления: 2015-06-04