Отвоеванная внешняя политика 2 страница

В любом случае англичане были под сильным впечатлением от услышанного, и хотя еще раз представилась возможность изолировать Гитлера, когда Совет Лиги наций 17 апреля осудил нарушение Версальского договора Германией, и Франция вскоре после этого заключила договор о союзе с СССР, они соблюдали оговоренные в Берлине сроки переговоров о морском договоре. Судя по всему, Гитлер уже в этом разглядел кардинальное признание слабости, которое он собирался теперь использовать. Он дал указание своему специальному уполномоченному Риббентропу начать беседу в Форин оффис 4 июня ультимативным требованием принять соотношение сил на море как 35: 100; это не просто немецкое предложение, а непоколебимое решение фюрера, принятие которого является непреложной предпосылкой начала переговоров. Побагровев от гнева, Саймон одернул главу немецкой делегации и покинул затем помещение, но Риббентроп упорно настаивал на своем условии. Претенциозный и ограниченный, он явно не чувствовал, каким афронтом для другой стороны были выдвинутые им сразу в начале переговоров требования согласиться с тем, что она совсем недавно осудила в «Белой книге», потом в ноте протеста в связи с восстановлением всеобщей воинской повинности, затем в Стрезе и только что в Совете Лиги наций. Все возражения Риббентроп, пользуясь любимым словом его заключительного доклада, «категорически» отметал, он говорил об «историческом немецком предложении», назвал срок союза просто‑напросто «вечным», а на соответствующее возражение ответил, что все равно, когда обсуждать трудные вопросы – в начале или в конце [23]. Кончилось дело тем, что участники бесед безрезультатно разошлись.

Тем сильнее было удивление, когда двумя днями позже англичане попросили о новой встрече, которую они начали заявлением, что британское правительство решило принять требования рейхсканцлера за основу дальнейших переговоров между двумя странами о флотах. И как будто те особые доверительные отношения с Англией, которых добивался Гитлер, уже стали налаживаться, Саймон со сдержанным жестом сообщника сказал, что надо всего лишь переждать несколько дней, «считаясь особенно с положением во Франции, где позиции правительства, к сожалению, не столь стабильны, как в Германии и Англии» [24]. Когда несколькими днями позже переговоры по согласованию текста договора, который не представлял больше проблем, были завершены, днем подписания избрали – не без чувства символики – 18 июня, день, когда 120 лет тому назад британцы и пруссаки победили французов у Ватерлоо. Риббентроп вернулся в Германию великим государственным деятелем, «еще более великим, чем Бисмарк», как заметил позже Гитлер. Сам Гитлер назвал этот день «самым счастливым в своей жизни» [25].

Это был действительно необыкновенный успех, он давал Гитлеру все, на что он мог надеяться в данный момент. Британские апологеты постоянно ссылались на потребности Великобритании в безопасности и на шанс укротить Гитлера при помощи уступок; но все же остается вопрос, могли бы эти потребности и расплывчатые ожидания оправдать действия, в силу которых санкционировалась политика дерзких нарушений договоров, окончательно взрывалась изнутри западная солидарность, и политическая ситуация Европы пришла в движение, о котором никто не мог знать, когда и где оно остановится. Морской договор по праву называли «событием века», «симптоматическое значение которого несравненно больше его конкретного содержания» [26]. Прежде всего оно укрепило Гитлера в представлении, что средствами шантажа можно добиться прямо‑таки всего, и подпитывало его надежду на великий союз по дележу мира: этот договор, восторженно говорил он, представляет собой «начало нового времени… Он твердо верит в то, что британцы добивались взаимопонимания с нами в этой области лишь в качестве начала сотрудничества, которое идет гораздо дальше. Германо‑британская комбинация будет сильнее всех остальных держав, вместе взятых». Ввиду серьезности его исторических претензий вручение Гитлеру точной копии меча Карла Великого в начале сентября в Нюрнберге было, пожалуй, чем‑то более значительным, чем просто пустым торжественным жестом.

Заключение англо‑германского морского договора привело, однако, к еще одному результату, – именно он по‑настоящему закрепил поворот в европейских отношениях. Два с половиной года после назначения Гитлера рейхсканцлером Муссолини, несмотря на все идеологическое родство, придерживался в отношении Гитлера политики критической сдержанности, «более ясно ощущая экстраординарное и угрожающее в национал‑социализме, чем большинство западных государственных деятелей» [27]. Личное удовлетворение победой фашистского принципа в Германии не могло заглушить глубокое беспокойство по поводу существования соседа на севере, который обладал той динамикой, жизненной силой и дисциплиной, которые он упорно и не без трудностей старался внушить собственному народу. Встреча в Венеции скорее подтвердила его скепсис в отношении Гитлера, но и, вероятно, впервые уже пробудила тот комплекс «второсортности», который он все больше и больше стремился компенсировать гримасами гордости, имперскими акциями и ссылками на прошлое, но который, в конечном счете, все глубже затягивал его в роковое партнерство с Гитлером. Три тысячелетия истории позволяют итальянцам, сказал он в одной из речей вскоре после встречи, имея в виду расовые теории Гитлера, «с величественным равнодушием взирать на известные доктрины, существующие по ту сторону Альп, разработанные потомками тех людей, которые в дни Цезаря, Вергилия и Августа еще не знали грамоты». По свидетельству из другого источника, он назвал Гитлера «фигляром», заклеймил расовое учение как «еврейскую выдумку» и саркастически выразил сомнение, удастся ли превратить немцев в «расово чистое стадо»: «При самом благоприятном раскладе… для этого потребуется шесть столетий» [28]. В отличие от Франции или тем более Англии он временами был готов ответить на наглые внешнеполитические вылазки Гитлера демонстрациями военной силы: «Самый лучший способ затормозить немцев – призвать в армию родившихся в 1911 году». После убийства Дольфуса он перебросил на северную границу несколько итальянских дивизий, обещал по телеграфу австрийскому правительству всяческую поддержку в защите независимости страны и в конце концов разрешил итальянской прессе популярные в стране выпады против Гитлера и немцев.

Теперь он ожидал награду за столь долгое образцовое поведение. Его взоры обратились при этом на Эфиопию, которая занимала империалистическую фантазию Италии уже с конца XIX века, когда попытка расширить колонии Эритрею и Сомали позорно провалилась. Англия и Франция, как он ожидал, не станут чинить препятствий завоевательному походу, поскольку они и далее нуждаются в Италии для организации отпора Гитлеру. Расположенная в своего рода «ничейной земле» Аддис‑Абеба для них не могла в реальности быть важнее Берлина. Половинчатые выражения согласия, высказанные Лавалем во время его январского визита в Рим, и молчание британцев в Стрезе он истолковал как знак осторожного одобрения. Кроме того, он отдавал себе отчет в том, что морской договор еще более повысил ценность Италии для западных держав, прежде всего для Франции.

При помощи подстроенных пограничных инцидентов и конфликтов в районах оазисов он нагнетал настроения в пользу колониальной войны, которая производила впечатление странного анахронизма. Франция, опасаясь лишиться еще одной опоры в своей системе союзов, заверила его в пассивной поддержке, все посреднические попытки он отметал жестами Цезаря. И тут, как ни удивительно, в дело вмешалась Англия. После того как она еще в апреле отказалась применить санкции в ответ на подрывающие мир действия Гитлера, она потребовала их в отношении Муссолини и в знак своей решимости демонстративно усилила средиземноморский флот. Но здесь стала возражать Франция, которая не собиралась рисковать добрыми отношениями с Италией как раз ради Англии, которая только что в сговоре с Гитлером показала себя весьма ненадежной союзницей; это, в свою очередь, вызвало раздражение Англии, в то время как в Италии лихорадочное возбуждение дошло до того, что стали хвастливо говорить о превентивной войне против Великобритании (ее насмешливо называли «Операция "Безумие"») – короче говоря, все договоренности и долголетние дружественные связи теперь открыто распадались. Во Франции влиятельные сторонники Муссолини, прежде всего многочисленные интеллектуалы, открыто поддерживали экспансионистские устремления Италии. Шарль Моррас, видный представитель французских правых, публично угрожал смертью всем парламентариям, требовавшим санкций против Италии; пораженческая ирония забавлялась вопросом: «Чего ради умирать за негуса[29]?»; а вскоре такой же вопрос зададут и о Данциге [30].

Жест Англии мог иметь оправдание, тем более, если принять во внимание, каков был Гитлер, только в том случае, если бы британское правительство было готово со всей решительностью выступить против агрессии Муссолини и при этом не побоялось бы риска войны. Но Англия явно не собиралась идти так далеко в реализации своего решения, и поэтому последнее должно было лишь ускорить роковую развязку. Теперь Муссолини мог в любом случае считать гордость и честь Италии задетыми прозвучавшими угрозами в такой степени, что можно было начинать военные действия. 2 октября 1935 года он заявил на массовом митинге, трансляцию которого слышало более 20 миллионов человек на улицах и площадях во всех частях страны, что Италия по собственному решению объявляет войну Эфиопии: «Пробил великий час в истории нашего Отечества… Сорок миллионов итальянцев как скрепленное общей клятвой сообщество не позволят лишить себя места под солнцем!» Достаточно было перекрыть Суэцкий канал или ввести эмбарго на поставки нефти, чтобы тут же сделать небоеспособной насыщенную военной техникой итальянскую экспедиционную армию и нанести Италии такое же сокрушительное поражение, какое ей 40 лет тому назад на той же территории приготовил император Менелик; Муссолини заверял позже, что это было бы для него «невообразимой по своим последствиям катастрофой» [31]. Но Англия и Франция, равно как и остальные нации, на это не отважились; дело ограничилось половинчатыми мерами, неэффективность которых лишь снизила тот престиж, которыми еще обладали демократии и Лига наций. Конечно, за этой осторожностью скрывались многие причины. Например, чехословацкий премьер‑министр Бенеш, который отличился в роли особо энергичного поборника экономических санкций, благоразумно не распространял их на собственный экспорт в Италию.

Внутренние противоречия Европы предоставили Муссолини почти неограниченную свободу маневра. Итальянская армия, оснащенная современным вооружением, стала громить и уничтожать неподготовленного, почти безоружного противника с небывалой жестокостью, утверждая новый стиль бесчеловечного ведения войны, применяя даже отравляющие газы. Столь же беспрецедентным моментом было то, что известные офицеры, в том числе сыновья Муссолини Бруно и Витторио с гнусным высокомерием хвастались, что они устраивали веселую охоту на целые толпы, сотни и тысячи людей и истребляли их зажигательными бомбами и бортовым оружием своих самолетов [32]. 9 мая 1936 года итальянский диктатор мог наконец объявить с балкона палаццо Венеция перед восторженной толпой о «своем триумфе над пятьюдесятью нациями» и о «воскрешении империи на судьбоносных холмах Рима».

Гитлер поначалу придерживался в абиссинском конфликте строгого нейтралитета – не только потому, что у него было достаточно причин обижаться на Муссолини, скорее дело было в том, что эфиопская авантюра дуче создавала помехи осуществлению его главной внешнеполитической концепции, в основе которой с момента ее возникновения постоянно была идея партнерства с Англией и Италией. Начавшаяся схватка приводила к противостоянию двух важнейших будущих партнеров и ставила Гитлера перед непредусмотренной альтернативой [33].

Как это ни удивительно, он после продолжительных колебаний решил поддерживать итальянскую сторону и стал поставлять ей сырье, прежде всего уголь, хотя он за несколько месяцев до того приветствовал англо‑германский договор как начало нового времени. Так он поступил не из идеологических соображений и явно не по экономическим причинам, сколь бы весомы они ни были при принятии данного решения. Гораздо важнее было то обстоятельство, что он видел в конфликте шанс взломать устоявшийся порядок в Европе. Логика наращивания кризиса требовала помогать слабой стороне против более сильной. Так, уже летом 1935 года Гитлер направил негусу в ходе двух трансакций, проводившихся в обстановке высочайшей секретности, военную технику на 4 млн. марок, в том числе 30 противотанковых пушек, которые явно предназначались для боев с итальянским агрессором, и точно так же он поддерживал теперь Муссолини в противостоянии западным державам [34]. Принять такое решение было ему тем более легко, поскольку он, как показывает его секретное выступление в апреле 1937 года, не принимал всерьез обязательства, взятого на себя Англией, ибо те принципы, за которые она выступала: неприкосновенность малых наций, защита мира, право на самоопределение – для него ничего не значили, в то время как империалистическая акция Италии была в его глазах реализацией закона и логики политики. Это была та же серьезнейшая ошибка, которую он повторил в августе и сентябре 1939 года, она была связана с его рационалистической неспособностью принимать в расчет какие‑либо иные интересы, кроме голых мотивов борьбы за власть. Кроме того, вдохновленный своими быстрыми успехами, он чувствовал себя уже достаточно уверенно, чтобы в известной степени испытать на прочность только что заключенный союз с Англией ради завоевания на свою сторону и другого союзника, который пока,, несмотря на все усилия, почти враждебно отворачивался от него.

Однако Гитлер использовал войну в Абиссинии не только для прорыва изоляции на юге. Еще важнее было для него воспользоваться ставшей очевидной нерешительностью западных держав, а также параличом Лиги наций для нового ошеломляющего внешнеполитического демарша: 7 марта 1936 года немецкие войска заняли Рейнскую область, которая являлась демилитаризованной зоной со времени заключения Локарнского договора. По логике событий это было неизбежным следующим шагом, но, по всей видимости, он совершился даже для Гитлера неожиданно быстро. Судя по документам, он стал в середине февраля размышлять, не целесообразнее ли провести эту акцию, которая первоначально намечалась на весну 1937 года, ввиду сложившегося международного положения в более ранний срок [35]. И, очевидно, уже несколькими днями позже он решился провести эту операцию, поскольку Муссолини два раза подряд с небольшим интервалом заверял его, что дух Стрезы мертв, и Италия ни в каких акциях против Германии участвовать не будет. Правда, Гитлер и на этот раз ожидал повода, который позволил бы ему выступить перед миром в великой роли обиженного и сослаться, выдвигая контробвинения, на совершенную в его отношении несправедливость.

Предлогом ему послужил на этот раз французско‑советский договор о взаимопомощи, переговоры о заключении которого шли уже долгое время[36], но он еще не был ратифицирован. Договор, тем более подходил в качестве предлога для ответного хода Гитлера, что был предметом долгих споров внутри Франции и вызывал значительную озабоченность далеко за ее пределами, прежде всего в Англии. Для маскировки своих намерений он дал 21 февраля интервью Бертрану де Жувенелю, в котором выразил свое желание обоюдного сближения и в особенности дистанцировался от резко антифранцузской тональности книги «Майн кампф». Тогда, заявил он, Франция и Германия были врагами, но тем временем все основания для конфликтов исчезли. На вопрос де Жувенеля, почему книга, которая повсеместно считается своего рода политической библией, переиздается все вновь и вновь в неизменном виде, Гитлер ответил так: он не писатель, который перерабатывает свои произведения, а политик: «Мои исправления я провожу в своей внешней политике, которая сориентирована на взаимопонимание с Францией… Мои исправления я вношу в великую книгу истории!» [37]. Когда интервью было опубликовано в «Пари‑Миди» лишь неделей позже и как раз на следующий день после ратификации французско‑советского пакта палатой депутатов, Гитлер счел себя обманутым. С послом Франсуа‑Понсе, который посетил его 2 марта, он говорил в раздраженном тоне, разгневанно заявив, что его хотели обвести вокруг пальца, что своевременная публикация интервью была сорвана из‑за интриг политических кругов, все его заявления с того момента устарели и теперь он выдвинет новые предложения.

Тем же 2 марта датирована директива фон Бломберга, касающаяся занятия Рейнской области. Гитлер осознавал большой риск своего шага, позже он назвал первые двое суток после утра 7 марта 1936 года, когда его части под аплодисменты населения, засыпаемые букетами цветов, переходили Рейн, «самым волнующим моментом» своей жизни, в ближайшие десять лет он не хочет брать на свои плечи подобного груза, заверил он. Ведь строительство вермахта только начиналось, в случае серьезной схватки он мог выставить лишь горстку дивизий против почти двухсот дивизий Франции и ее восточноевропейских союзников, в состав которых теперь надо было включать и вооруженные силы Советского Союза. И если у самого Гитлера, очевидно, никакого нервного срыва, вопреки утверждению одного из участников событий, не было, нервы отказали у его сангвинического военного министра, который вскоре после начала акции возбужденно советовал отвести части назад ввиду ожидавшейся французской интервенции. «Если бы французы вошли тогда в Рейнскую область, – признал все‑таки Гитлер, – нам пришлось бы с позором и бранью отходить, ибо имевшихся у нас военных сил не хватило бы даже для умеренного сопротивления [38].

Тем не менее Гитлер не колеблясь пошел на риск, и его готовность к этому шагу была, бесспорно, связана с заметно становившейся все более презрительной оценкой Франции. Прикрытие акции он обеспечил уже отработанным способом. Он опять назначил ее на выходные дни, когда, как он знал, руководящие органы западных держав не способны принять решения, опять он сочетал на этот раз двойное нарушение договоров – Версальского и Локарнского – с клятвами в благонамеренности своего поведения и головокружительными предложениями союза, в том числе даже пакта о ненападении с Францией на 25 лет и возвращения Германии в Лигу наций, опять он подвел под свою акцию демократическую законную основу, проведя плебисцит, на котором он впервые получил «показатель, о котором мечтают тоталитарные режимы» [39]– 99 процентов голосов, «это оказало сильнейшее воздействие на людей в стране и за ее пределами», – отмечал он позже. То, что концепция внезапных насильственных действий, сопровождаемых маскирующей болтовней, применялась сознательно, следует из его замечания в ходе одной из «застольных бесед», в котором он критиковал уступчивость Муссолини перед папской курией: «Я бы ввел войска в Ватикан и вытащил оттуда всю компанию, а потом бы сказал: „Извините, я ошибся!“ – но ее бы там уже не было!» Эту фазу, которой его тактика придавала столь характерный облик, он не без основания называл «эпохой свершившихся фактов» [40].

Речь в рейхстаге, которой Гитлер оправдывал акцию в Рейнской области, была шедевром демагогической игры на противоречиях, страхах, желании мира, характерных и для Германии, и для Европы. Он пространно живописал «ужасы интернациональной коммунистической диктатуры ненависти», опасность с жуткого Востока, которую Франция тянет в Европу, ратовал за то, чтобы «вывести проблему общих противоречий между народами и государствами из сферы иррационального, из области страстей и рассмотреть ее спокойно в свете высшего разума». Конкретно он обосновывал свой шаг тем, что по нормам немецкого права французско‑советский пакт о взаимопомощи должен рассматриваться как нарушение Локарнского договора, поскольку он однозначно нацелен против Германии; французы возражали, но доводы Гитлера все же не были лишены оснований [41], хотя именно его политика радикального пересмотра существующего порядка заставила Францию, озабоченную своей безопасностью, пойти на данный союз. Как бы то ни было, его аргументы и заверения произвели свое впечатление. Хотя, как нам теперь известно, правительство в Париже в какой‑то момент подумывало о военном контрударе, но, учитывая господствовавшие в стране пацифистские настроения, побоялось проводить всеобщую мобилизацию. Англия снова понимала вообще с трудом возбуждение французов, по ее оценке Германия всего‑навсего возвращается «в свой собственный сад»; когда Идеи посоветовал премьер‑министру Болдуину учесть обеспокоенность Франции и по меньшей мере установить контакты между штабами вооруженных сил, он получил такой ответ: «Нашим ребятам неохота заниматься этим» [42]. По сути дела, среди французских союзников готовность вмешательства продемонстрировала только Польша; но французское правительство своей пассивной позицией дезавуировало ее, и в конце концов поляки попали в весьма затруднительное положение, когда им пришлось искать более или менее невинно звучащее обоснование готовности вмешаться в события, когда об этом стало известно в Берлине.

Таким образом, все шло по модели предшествовавших кризисов. За молниеносной акцией Гитлера последовали громкие протесты и угрозы, затем озабоченные консультации, потом конференции (с Германией и без нее), и так до тех пор, пока всплеск энергии, вызванный актом попрания права, не уходит в тягучую болтовню. Хотя взволнованный Совет Лиги наций поспешил собраться на чрезвычайное заседание в Лондоне и единогласно объявил Германию виновной в нарушении договоров, он тем не менее не преминул отметить с чувством благодарности вновь проявленную Гитлером «волю к сотрудничеству» и предложил вступить в переговоры с нарушителем договора, как будто данная Советом оценка случившегося была плодом всего лишь абсурдного каприза. Когда решение Совета потребовало создания в Рейнской области двадцатикилометровой нейтральной зоны и отказа Германии от укреплений в этом районе, Гитлер лаконично заявил, что он не подчинится никакому диктату и что немецкий суверенитет восстанавливался не для того, чтобы тут же позволить его ограничить или аннулировать: державы‑победительницы последний раз говорили тоном победителей, тоном одержавших ту победу, которая уже давно выскользнула из их рук. Очевидно, именно это не в последнюю очередь имела в виду лондонская «Тайме», которая в своей публицистике продолжала, невзирая ни на что, бодро выступать в качестве выразителя благожелательности к Германии и увидела в поведении Гитлера «шанс заново построить здание» международных отношений, – так она озаглавила свою передовицу.

Все эти реакции трудно было истолковать иначе, как неспособность или нежелание западных держав защищать далее свою созданную в Версале и после него систему сохранения мира. Уже год тому назад, после вялой реакции на восстановление всеобщей воинской повинности, Франсуа‑Понсе с озабоченностью отмечал, что Гитлер, должно быть, теперь убежден в том, что может «позволить себе все и диктовать Европе законы» [43]. Ободренный в равной степени ликованием собственного народа, а также слабостью и эгоизмом другой стороны, он, подобно альпинисту, пробирающемуся по карнизу над пропастью, подымался все выше и выше. Во время возвращения из триумфальной поездки по вновь занятой Рейнской области, после речи перед Кельнским собором, которую предварял звон колоколов, а завершала Нидерландская благодарственная молитва и последующая пятнадцатиминутная пауза в работе радиостанций, он еще раз выразил в своем специальном поезде в небольшом кругу приближенных облегчение тем, что другая сторона была так нерешительна: «Как я рад! Господи, как я рад, что дело прошло так гладко. Да, мир принадлежит смелому. Ему помогает Бог». Во время поездки через ночной Рур, мимо зарниц домен, мимо отвалов и шахтных копров, им овладело одно из тех настроений взлета над своим обычным «я», которое пробуждало в нем желание слушать музыку. Он попросил поставить пластинку с музыкой Рихарда Вагнера и после увертюры к «Парсифалю» впал в медитацию: «Свою религию я строю из „Парсифаля“. Служба Богу в торжественной форме… Без наигранного смирения… Богу можно служить только в одеянии героя». О том, как недалеко он ушел от своего начального этапа эволюции с его пропитанной обидами затхлостью даже теперь, когда он был избалован почти непостижимыми успехами и был еще почти оглушен ликованием, как мало спокойствия и великодушия было в нем даже в моменты счастья, свидетельствует его замечание, сделанное после того, как прозвучал траурный марш из «Гибели богов»: «Впервые я услышал его в Вене, в опере. До сих пор помню, как будто это было сегодня, какое омерзение у меня вызвал вид лопочущих между собой евреев, в их лапсердаках, мимо которых пришлось пройти, возвращаясь домой. Более резкого противоречия вообще нельзя себе представить: великолепная мистерия умирающего героя и это еврейское отребье!» [44]

Поначалу занятие Рейнской области почти не изменило фактического соотношения сил между европейскими державами. Но оно позволило Гитлеру получить прикрытие на Западе, которое было ему безусловно необходимо для достижения целей на Юго‑Востоке и на Востоке, становившихся все более близкими. Как только волнения из‑за этой акции улеглись, он начал сооружать линию укреплений вдоль немецкой западной границы. Германия поворачивалась на Восток.

Частью психологической подготовки поворота на Восток было усиливающееся осознание коммунистической угрозы. И как будто бы он сам сидел за клавишами исторического процесса, события стали идти по весьма выгодному для Гитлера руслу. Одобренная прошедшим летом Коминтерном новая тактика Народного фронта привела к впечатляющим успехам сперва в феврале 1936 года в Испании, а вскоре затем и во Франции, где победа объединенных французских левых на выборах помогла прежде всего коммунистам, которые смогли увеличить число своих мандатов с 10 до 72; 4 июня 1936 года Леон Блюм сформировал правительство Народного фронта. Шестью неделями позже, 17 июля, военный мятеж в Марокко положил начало гражданской войне в Испании.

На обращение испанского правительства за помощью к французскому правительству Народного фронта и к Советскому Союзу вождь мятежников генерал Франко ответил аналогичной просьбой в адрес Германии и Италии. Вместе с испанским офицером два национал‑социалистических функционера отправились из марокканского города Тетуан в Берлин, чтобы передать Гитлеру и Герингу личные письма Франко. Хотя и в МИД, и в военном министерстве отказались официально принять делегацию, Рудольф Гесс решил проводить их к Гитлеру, который находился на ежегодном вагнеровском фестивале в Байрейте. Вечером 25 июля три посланца передали письма возвращавшемуся с открытой фестивальной площадки Гитлеру, и под воздействием эйфорического настроения момента, без согласования с соответствующими министрами было принято решение активно поддержать Франко. Геринг как главнокомандующий люфтваффе и фон Бломберг незамедлительно получили соответствующие указания. Самой важной и, может быть, сыгравшей даже решающую роль мерой было скорейшее направление нескольких соединений самолетов Ю‑52, при помощи которых Франко мог перебросить свои части через море и создать плацдарм в континентальной части Испании. В последующие три года он получал поддержку в виде поставок военной техники, технического персонала, советников и прежде всего помощи известного легиона «Кондор», однако немецкое содействие не оказывало существенного влияния на ход войны, по своим масштабам оно бесспорно далеко уступало численности сил, выделенных Муссолини. Изучение документов, касающихся этой войны [45], позволяет сделать весьма примечательный вывод, что Гитлер и в этом случае опять руководствовался в своих действиях прежде всего тактическими соображениями, проявляя холодный рационализм, совершенно свободный от идеологических факторов: он годами почти ничего не предпринимал для обеспечения победы Франко, но делал все, чтобы не дать погаснуть конфликту. Он давно понял, что его шанс был связан только с кризисом. Лишь необходимость признаться в подлинных интересах, чего требует каждая критическая ситуация, разлад прежних связей, их разрыв и переориентация дают простор для игры политической фантазии. Поэтому подлинная выгода, которую мог извлечь Гитлер из гражданской войны в Испании и действительно извлек, искусно управляя ходом событий, состояла в той встряске, которой он подверг прочно сложившиеся отношения в Европе.

В сравнении с этим блекнет всякий иной выигрыш, как бы велико ни было значение возможности опробования немецкой авиации и танковых частей в боевых условиях. Еще более весомым моментом было впервые продемонстрированное в военной схватке превосходство над всеми соперничавшими политическими системами. В криках возмущения, наполнявших весь цивилизованный мир в связи с обстрелом порта Альмерия или бомбардировкой Герники, сквозил все же и трепет извращенного уважения к нечеловеческой дерзости, с которой здесь был брошен вызов коммунистической угрозе и в конце концов дан ей отпор: это был, в более широкой сфере, старый опыт Гитлера, приобретенный во времена побоищ в залах собраний, который говорил о привлекательной силе воздействия террора на массу.

Уже вскоре стало различимо то направление, в каком война толкала развитие событий: она и здесь демонстрировала давным‑давно известные черты. Конечно, верно, что антифашизм создал на полях битв в Испании свою легенду [46], когда расколотые на многочисленные клики и фракции, измотанные внутренними распрями левые сплотились в интербригады словно для того, чтобы дать последний и решительный бой и еще раз показали, что старые мифы еще сохраняют свою силу. Однако тезис о мощи и опасности левых никогда не был чем‑то более существенным, нежели легендой, и в качестве легенды он сыграл свою самую серьезную по последствиям роль: сплотил и мобилизовал силы противостоящей стороны.

Дата добавления: 2015-06-04