Город из песка 5 страница

О Прекрасной Принцессе и Темном Принце! Как Глэдис, они всегда ждали, всегда были готовы утешить ее.

— Эти походы в кино! Смотри, никому не говори, — предупреждала Норму Джин Глэдис, она никому не верила, никому не доверяла, даже друзьям. Они могут неправильно понять и составить о Глэдис неверное суждение. Но сама Глэдис частенько засиживалась на работе допоздна. Были кое-какие нюансы в «проявке», которые начальство могло доверить только Глэдис Мортенсен; ее шеф целиком и полностью мог положиться только на нее; без участия Глэдис такие кассовые картины, как «Счастливые дни» с Дикси Ли и «Кики» с Мэри Пикфорд, потерпели бы полный провал. И вообще, Глэдис считала, что в «Египетском театре» Граумана вполне безопасно.

— Просто постарайся найти место в самом заднем ряду и у прохода, — наставляла она Норму Джин. — Смотри только перед собой, на экран. И пожалуйся билетеру, если кто будет к тебе приставать. И ни в коем случае не разговаривай с незнакомыми людьми.

Уже в полной тьме, возвращаясь домой и пребывая в восторженно-обалделом состоянии, мыслями вся еще в фильме, Норма Джин следовала и другим наставлениям матери — «идти быстро и уверенно, твердо зная, куда идешь, держаться поближе к фонарям и краю тротуара. В глаза никому не смотреть, и, если кто предложит подвезти, даже думать не смей. Никогда и ни за что!»

И со мной ни разу ничего не случилось. Это я точно помню.

Потому что она всегда была со мной. И он — тоже.

Темный Принц. Если он и мог существовать где-то, так только в кино. Чем ближе к «Египетскому театру», напоминавшему кафедральный собор, тем чаще начинало стучать сердечко. И первый взгляд на него — еще снаружи. Лицо на афише, красивый глянцевитый снимок за стеклом, точно редкостная картина, произведение искусства, которым можно налюбоваться вдоволь. Фред Астер, Гари Купер, Кэри Грант, Чарлз Бойер, Пол Муни, Фредерик Марч, Кларк Гейбл.

А внутри, внутри он просто гигантский, на экране, и в то же время такой доступный, такой близкий — кажется, только руку протяни и коснешься его, почти! Он говорит с другими мужчинами, обнимает и целует красивых женщин, и все равно он твой, твой!.. А эти женщины, о, они тоже совсем близко, их тоже почти что можно потрогать, они — твое собственное отражение в волшебном зеркале. Твой Волшебный Друг, только заключенный в чужое тело. И все эти прелестные лица неким таинственным образом тоже твои. Или в один прекрасный день станут твоими. Джинджер Роджерс, Джоан Кроуфорд, Кэтрин Хепберн, Джин Харлоу, Марлен Дитрих, Грета Гарбо, Констанс Беннет, Джоан Блонделл, Клодетт Кольбер, Глория Свенсон. И их истории смешиваются и повторяются, как повторяются сны. В этих снах были яркие и неприличные мюзиклы, были мрачные драмы, эксцентричные комедии, саги о путешествиях и приключениях, войне, древних временах — видения, в которых появлялись, исчезали и снова появлялись все те же выразительные волевые лица. В разном гриме и разных костюмах, населяющие разные судьбы. И там был он! Всегда! Темный Принц.

И его Принцесса.

Куда бы ты ни направилась, я тоже буду там. Но в школе это не всегда получалось.

Обитателями бунгало на Хайленд-авеню были преимущественно люди взрослые. Исключение составляла лишь кудрявая малышка Норма Джин, и все соседи ее очень любили. («Хотя, конечно, не слишком тут подходящая атмосфера для детей, иногда такие типы ошиваются», — сказала как-то Глэдис одна из соседок. — «Как это понять, «типы»? — несколько раздраженно осведомилась Глэдис. — Все мы работаем на Студии». — «Именно это я и хотела сказать, — рассмеялась женщина, — все мы работаем на Студии».) Но в школе были дети.

Я так их боялась! Особенно волевых ребят. Чтоб одержать над ними верх, надо было действовать быстро. Второго шанса могло и не быть. Без братьев и сестер ты совершенно одинока. Ты здесь совсем чужая. Наверное, я страшно старалась им понравиться, так мне теперь кажется. А они придумали мне прозвища: Пучеглазая и Пьяница. Почему — так никогда и не узнала.

Глэдис говорила друзьям, что «удручена жалким образованием», которое получает в школе дочь. Но за те одиннадцать месяцев, что проучилась в начальной школе Хайленда Норма Джин, мать побывала там лишь однажды. Да и то только потому, что ее вызвали.

Темный Принц не показывался там ни разу.

Даже в мечтах наяву, даже с крепко зажмуренными глазами, Норме Джин никак не удавалось увидеть его. Он ждал ее в других мечтах, в кино; и то была маленькая тайная ее радость.

— А у меня есть на твой счет кое-какие планы, Норма Джин. И это касается нас Обеих.

Маленькое белое пианино было так красиво, что Норма Джин не сводила с него завороженных глаз, робко гладила кончиками пальцев полированную поверхность. О, неужели это для нее?

— Будешь брать уроки музыки. Я всегда этого хотела.

Гостиная в трехкомнатном бунгало Глэдис была совсем крохотная и забита мебелью, но место для пианино все же нашлось. Раньше инструмент принадлежал самому Фредерику Марчу, часто хвасталась знакомым Глэдис.

Знаменитый мистер Марч, сделавший себе имя в немых фильмах, работал на Студии по контракту. Он «подружился» с Глэдис в студийном кафе; и он продал ей пианино «просто по смешной цене», в качестве чуть ли не одолжения, зная, что денег у нее немного. По другой версии, которую любила излагать Глэдис, когда ее спрашивали, как это ей удалось приобрести столь необыкновенное пианино, мистер Марч просто подарил ей инструмент, «в знак уважения». (Глэдис водила Норму Джин на фильм с Фредериком Марчем «Я люблю тебя, честно!», где играла также Кэрол Ломбард. Водила во все тот же «Египетский театр» Граумана. Мать и дочь смотрели эту картину раза три. «О, твой отец ревновал бы, если б узнал», — таинственно говорила при этом Глэдис.) Поскольку нанять профессионального преподавателя для Нормы Джин она не могла, пришлось договориться с соседом, тоже обитателем бунгало. Время от времени Норма Джин могла приходить к нему и брать уроки. То был англичанин по фамилии Пирс, работавший дублером нескольких ведущих актеров, в том числе Чарлза Бойера и Кларка Гейбла. Среднего роста мужчина, довольно красивый, с тонкими усиками. И однако никакой теплоты от него не исходило — не было «шарма». Норма Джин старалась угодить ему, дома занималась с усердием; ей нравилось играть на «волшебном пианино», когда она была одна. Но, слыша ее игру, мистер Пирс лишь вздыхал и корчил гримасы, и она начинала нервничать. И быстро обрела скверную привычку повторять ноты.

— Моя дорогая, зачем же так молотить по клавишам?.. — насмешливо и с легким акцентом, глотая слоги, говорил мистер Пирс. — Достаточно того, что вы, американцы, совершенно изуродовали английский язык.

Глэдис, которая в свое время немножко «насобачилась» играть на пианино, пыталась заниматься с Нормой Джин, но эти уроки носили еще более нервный и напряженный характер, чем у мистера Пирса. Потеряв терпение, Глэдис принималась орать на дочь:

— Неужели не слышишь, что берешь совсем не ту ноту? Неужели не чувствуешь разницы? Бемоль, диез? Ты что, напрочь лишена музыкального слуха? Или просто глухая?

И тем не менее уроки игры на пианино спорадически продолжались. Кроме того, время от времени Норма Джин брала у одной из приятельниц Глэдис уроки пения. Она обитала в тех же краях, в бунгало на Хайленд-авеню, и тоже работала на Студии, в музотделе. Мисс Флинн, так ее звали, часто говорила Глэдис:

— У вас совершенно замечательная малышка, милая, искренняя. Очень старается. Куда больше, чем некоторые молодые певцы, что работают у нас по контракту. Но пока что, — тут Джесс Флинн начинала говорить совсем тихо, так, что Глэдис едва слышала, — голоса у нее нет, совсем.

На что Глэдис отвечала:

— Ничего, будет!

Вот чем мы занимались, вместо того чтобы ходить в церковь. Вот каким богам поклонялись.

По воскресеньям, когда у Глэдис находились деньги на бензин (или же мужчина, который мог дать ей денег), они с Нормой Джин ездили смотреть особняки звезд. В Беверли-Хиллз, Бель-Эр, Лос-Фелиз и Голливуд-Хиллз. Всю весну, лето и часть засушливой осени 1934-го Глэдис с гордостью поясняла меццо-сопрано: дом-дворец Мэри Пикфорд, роскошный особняк Дугласа Фэрбенкса, великолепные владения Тома Микса и Теды Бара.

— Бара подцепила мультимиллионера, бизнесмена, вышла за него замуж и ушла из кино. Очень умно поступила.

Норма Джин смотрела во все глаза. Ну и огромные же дома! Действительно, прямо дворцы или замки, что она видела на картинках в сказках. Не было на свете людей счастливее матери и дочери, разъезжавших по этим сверкающим великолепием улицам. В такие моменты Норма Джин не раздражала маму заиканием, она вообще не раскрывала рта, говорила только Глэдис.

— А вот дом Барбары Ла Марр, ну, из фильма «Слишком красивая девушка». (Звучит как шутка, правда, дорогая? Ведь слишком красивой быть нельзя. Как и слишком богатой.) Дом У. К. Филдса. А вот это бывший дом Греты Гарбо — прелестный, правда, но мог бы быть и побольше. А вон там, видишь, вон за теми воротами, особняк в испанском стиле, там живет несравненная Глория Свенсон. А это дом Нормы Талмидж, «нашей» Нормы.

И Глэдис останавливала машину, чтобы вместе с дочкой вдоволь полюбоваться элегантным особняком из серого камня, в котором проживала в Лос-Фелиз Норма Талмидж вместе со своим мужем-продюсером. Вход в него охраняли целых восемь великолепных гранитных львов — точь-в-точь как с эмблемы «Метро-Голдвин-Майер»! Норма Джин смотрела и смотрела. И трава на лужайках тут была такая зеленая и сочная! Если Лос-Анджелес действительно был городом из песка, это никак не сказывалось здесь, в Беверли-Хиллз, Бель-Эр, Лос-Фелиз или же Голливуд-Хиллз. Дождей не выпадало уже несколько недель, трава повсюду была выжжена солнцем, лежала поникшая, мертвая, сухая, но в этих сказочных местах лужайки всегда были зеленые. А розовые и пурпурные бугенвиллеи — вечно в цвету. И еще там росли деревья совершенно необыкновенной формы — таких Норма Джин не видела больше нигде — итальянские кипарисы, кажется, так называла их Глэдис. И пальмы здесь были совсем другие, мощные, высокие, выше крыши. Совсем не то что растущие повсюду растрепанные хилые пальмочки.

— А это бывший дом Бестера Китона. А вон там — Хелен Чандлер. А вон за теми воротами — Мейбл Норманд. И Гарольда Ллойда. И Джона Барримора, и Джоан Кроуфорд. И Джин Харлоу — «нашей» Джин.

Норме Джин страшно нравилось, что Джин Харлоу и Норма Талмидж живут в таких прекрасных, утопающих в зелени дворцах.

И всегда над этими домами солнце почему-то светило мягко и нежно и совсем не слепило глаз. И если появлялись облака, то были они здесь какие-то особенно пушистые, белые, воздушные и так красиво выделялись на фоне безупречно голубого неба.

— Вон Кэри Грант! Такой молодой, а уже звезда. А вон там — Джон Гилберт. Лилиан Гиш — это только один из ее особняков. А вон тот, на углу, принадлежал покойной Джин Иглз. Бедняжка…

Норма Джин тут же осведомилась, что случилось с Джин Иглз.

Раньше Глэдис ответила бы грустно и просто: Она умерла. Но теперь мать лишь презрительно фыркнула:

— Иглз! Заядлая наркоманка. Тощая, как скелет, черт знает во что превратилась перед смертью. Уже в тридцать пять была старухой.

Глэдис ехала дальше. Экскурсия продолжалась. Иногда Глэдис начинала прогулку с Беверли-Хиллз, и лишь к концу дня поворачивали они обратно, к Хайленд-авеню. Иногда она отправлялась прямиком к Лос-Фелиз; а порой начинала с менее популярного места, Голливуд-Хиллз, где жили молодые звезды или личности, только собирающиеся стать звездами. Иногда, как будто против собственной воли, она, словно сомнамбула, сворачивала на улицу, по которой они уже проезжали сегодня, и повторяла свои реплики:

— Видишь? Вон гам, за воротами, дом в испанском стиле, там живет Глория Свенсон. А вон там, дальше, Мирна Лой. А там, еще чуть подальше — Конрад Нейджл.

Экскурсия с каждым разом становилась все более насыщенной впечатлениями, даже если Глэдис ехала медленно, всматриваясь в ветровое стекло вечно немытого грязно-зеленоватого «форда». Да и само стекло было постоянно затянуто тонкой пленкой пыли. Казалось, эти поездки имеют под собой некую неведомую подоплеку, неясную цель, которая, как в фильме со сложным, запутанным сюжетом, должна была раскрыться только в самом конце. И в голосе Глэдис, обычно полном энтузиазма и почтения, слышалась холодная непримиримая ярость.

— А вон там, вон он, самый знаменитый из всех — «ПРИСТАНИЩЕ СОКОЛА»! Дом покойного Рудольфа Валентино. Полная бездарность, совершенно никудышный актеришка! Он даже жизнь свою прожил бездарно. Но был фотогеничен, этого у него не отнимешь. И умер вовремя. Запомни, Норма Джин, самое главное — это уйти из жизни вовремя.

Мать и дочь сидели в грязно-зеленом «форде» 1929 года выпуска и пялились на барочный особняк величайшей звезды немого кино, Рудольфа Валентино. И им не хотелось уезжать отсюда, никогда.

И Глэдис, и Норма Джин одевались на похороны с величайшим тщанием и вкусом. Хотя кто бы заметил их в почти семитысячной очереди «скорбящих», растянувшейся по всему Уилшир-бульвар до входа в уилширский собор.

Собор был «еврейской церковью», так объяснила Норме Джин Глэдис.

А евреи — это «те же христиане», только куда более древняя, мудрая и трагичная раса. Христиане завоевали земли на западе, евреи же завладели киноиндустрией и сделали революцию.

Норма Джин спросила:

— А мы с тобой можем быть евреями, мама?

Глэдис хотела было что-то сказать, потом передумала, рассмеялась и ответила:

— Это только в том случае, если б они того захотели. Если б мы с тобой чего-то стоили. Если б могли заново родиться.

Глэдис, на протяжении нескольких дней твердившая, что знала мистера Тальберта — «ну, может, не близко, но всегда восхищалась его гениальным талантом», — выглядела просто сногсшибательно в черном платье из крепа в стиле двадцатых. В платье с заниженной талией, свистящей многослойной юбкой до середины икры и с изящнейшим черным кружевным воротником. Мало того, она надела черную шляпку-колокол с черной вуалью, которая то поднималась, то опускалась, то поднималась, то опускалась — от теплого и учащенного ее дыхания. И перчатки на ней были новенькие — черные шелковые до локтя. А на ногах — дымчатые чулки и кожаные черные туфли на высоком каблуке. Лицо под слоем макияжа отливало восковой бледностью и походило на лица манекенов, глаза и брови подведены — в стиле покойной женщины-вамп Полы Негри. Духи она выбрала какие-то невероятно сладкие, и пахли они, как подгнившие апельсины, пролежавшие в выключенном холодильнике бог знает сколько времени. А в ушах при каждом повороте головы блистали серьги из горного хрусталя, которые запросто можно было принять за бриллиантовые.

Никогда не жалей, что влезла в долги ради стоящей цели.

А смерть великого человека — как раз тот самый случай.

(Вообще-то Глэдис взяла все аксессуары напрокат. А черное креповое платье «позаимствовала» на Студии, в костюмерной, воспользовавшись моментом, когда там никого не было.)

Норма Джин, оробевшая при виде всего этого столпотворения незнакомых людей, полицейских верхом на лошадях, вереницы мрачных черных лимузинов и волн стонов, криков, воплей и даже взрывов аплодисментов, была в платье из темно-синего бархата с кружевными воротничком и манжетами. Наряд довершали накидка из ткани-шотландки, белые кружевные перчатки, темные чулки в резиночку и блестящие черные кожаные туфли. В школу она сегодня не пошла. И даже жалела об этом, потому что с утра ее совершенно задергали и затыркали.

С самого раннего утра, еще до рассвета, вымыли волосы (Глэдис всегда делала это крайне напористо и тщательно). Ночь у Глэдис выдалась тяжелая, от принятых таблеток ныло в желудке, мысли «путались в голове, как телеграфная лента». И вот кудрявые волосы Нормы Джин начали безжалостно выпрямлять, раздирать расческой с длинными острыми зубьями. А затем — чесать, чесать, чесать, до тех пор пока они не заблестели. А потом с помощью Джесс Флинн, которая слышала, как несчастный ребенок рыдает уже с пяти часов утра, они были аккуратно заплетены в косички и уложены вокруг головы. И, несмотря на заплаканные глаза и искривленный рот, Норма Джин была похожа теперь на принцессу из сказки.

Он будет там. На похоронах. Возможно, даже будет нести гроб или венок. Нет, он не заговорит с нами. Во всяком случае, только не на людях. Но он нас увидит. Увидит тебя, свою дочь. Когда именно, предсказать невозможно. Но ты должна быть готова к этому.

В квартале от уилширского собора толпа уже стояла по обе стороны улицы. Хотя не было еще половины восьмого, а похороны были назначены на девять. Множество полицейских, конных и пеших; снующие вокруг фотографы, жаждущие запечатлеть на снимках это историческое событие. На проезжей части и тротуарах были выставлены ограждения, а за ними собирались толпы мужчин и женщин. Они с жадным нетерпением ожидали появления кинозвезд и других знаменитостей, которые подъезжали в лимузинах с шоферами, выходили из машин и направлялись к собору, а затем, часа через полтора, выходили и уезжали. И все это на глазах глухо гудящей толпы, не допущенной на поминальную службу, огражденной от каких-либо контактов со знаменитостями. А народу тем временем все прибывало, толпа разбухала прямо на глазах; и Глэдис с Нормой Джин, притиснутые к каким-то деревянным козлам, стояли, вцепившись в них и друг в друга.

Наконец в широких дверях собора показался черный полированный гроб, его несли на руках элегантно одетые мужчины с мрачными лицами. Их узнавали, в толпе зевак послышались возбужденные возгласы: Рональд Колман! Адольф Менджой! Нельсон Эдди! Кларк Гейбл! Дуглас Фэрбенкс-младший! Эл Джолсон! Джон Барримор! Бейзил Рэтбон! А за ними, шатаясь от горя, шла вдова, Норма Ширер, тоже кинозвезда, с головы до пят в черном, красивое лицо затенено вуалью. А за ней, за мисс Ширер, выплеснулся из собора целый поток знаменитостей, точно золотая лава растеклась по тротуару. И все они были мрачны и скорбели, и их имена произносились с благоговением, и Глэдис повторяла их Норме Джин, мотавшейся где-то у нее под ногами, притиснутой к ограждению, возбужденной и испуганной, — только бы не затоптали. Лесли Хоуард! Эрик фон Штрохайм! Грета Гарбо! Джоэл Маккри! Уоллес Бири! Клара Боу! Хелен Твелветриз! Спенсер Трейси! Рауль Уолш! Эдвард Дж. Робинсон! Чарли Чаплин! Лайонел Барримор! Джин Харлоу! Граучо, Харпо и Чико Маркс! Мэри Пикфорд! Джейн Уизерс! Ирвин С. Кобб! Ширли Темпл! Джеки Куган!

Бэла Лугоши! Мики Руни! Фредди Бартоломью — надо же, в том самом бархатном костюме из «Лорда Фаунтлероя»! Басби Беркли! Бинг Кросби! Лон Чейни! Мэри Дресслер! Мей Уэст! И охотники за фотографиями и автографами прорывали баррикады, и конная полиция, чертыхаясь и размахивая дубинками, пыталась оттеснить их обратно.

Началась свалка. Сердитые возгласы, вопли, стоны. Кажется, кто-то упал. Кого-то, кажется, огрели резиновой дубинкой, кому-то на ногу наступила копытом лошадь. Полицейские свистели и орали команды в рупор. Кругом заводились автомобильные моторы, вскоре их рев начал перекрывать шум. А потом все вдруг быстро успокоилось. Норма Джин со съехавшей с плеча клетчатой накидкой, слишком испуганная, чтобы плакать, вцепилась в руку Глэдис мертвой хваткой. И мама меня не оттолкнула, она позволила!

Постепенно напор толпы начал ослабевать. Красивый черный катафалк, колесница смерти, отъехал, следом за ним отъехала и вереница длинных лимузинов с шоферами. Остались лишь зеваки, обычные люди, представлявшие друг для друга не больше интереса, чем стайка воробьев. Люди начали расходиться, с улиц и тротуаров сняли ограждения, и идти теперь можно было куда угодно. Но идти вроде бы было некуда, да и оставаться здесь тоже не имело смысла. Историческое событие, похороны одного из пионеров Голливуда Ирвинга Г. Тальберга завершились.

Там и здесь женщины вытирали глаза. Многие зеваки смотрели растерянно, словно понесли великую потерю, не понимая толком, в чем она заключалась.

Мать Нормы Джин была одной из них. Грим на лице за влажной липкой вуалью размазался, глаза были заплаканы и растерянно косили, точно две миниатюрные рыбки, готовые уплыть в разные стороны. Она смотрела на Норму Джин, но, казалось, не видела ее. Затем побрела куда-то, нетвердо ступая на высоченных каблуках. Норма Джин заметила двух мужчин, стоявших порознь, они не сводили с Глэдис глаз. Один из них несколько неуверенно присвистнул ей вслед. Все это напоминало сцену начала танца из мюзикла с Фредом Астером и Джинджер Роджерс — за тем исключением, что музыки не было и Глэдис, похоже, вовсе не замечала мужчину. И он тут же потерял к ней всякий интерес, развернулся и, зевнув, зашагал в другую сторону. Второй, рассеянно почесывая мошонку, точно был на улице один и никто его не видел, двинулся в другом направлении.

Цокот копыт! Норма Джин удивленно подняла глаза и увидела полицейского в униформе. Он сидел верхом на высокой и красивой гнедой лошади с огромными выпуклыми глазами и, щурясь, смотрел на нее сверху вниз.

— А где твоя мама, маленькая девочка? Ты ведь здесь не одна, нет?

Совершенно оробевшая Норма Джин лишь отрицательно помотала головой — нет, не одна. И бросилась вдогонку за Глэдис, и взяла Глэдис за руку в перчатке, и снова Глэдис не вырвала руку, не оттолкнула ее, а полицейский на лошади долго и пристально смотрел им вслед. Это случится скоро. Скоро, но не сейчас. Глэдис никак не могла вспомнить, где оставила машину. Но Норма Джин помнила или почти что помнила, и в конце концов они нашли ее, грязно-зеленый «форд» 1929 года выпуска припаркованный на торговой улице, перпендикулярной Уилшир. И Норма Джин вдруг подумала: как это странно, ну прямо как в кино, что у тебя есть ключ от какой-то машины; из сотен, тысяч машин у тебя есть ключ только от одной; ключ, который Глэдис называла «ключом зажигания». И когда ты поворачиваешь его, этот ключ от «зажигания», заводится мотор. И теперь ты уже не потеряешься, пусть даже до дома много-много миль.

В машине было жарко, как в печке. И Норме Джин хотелось в туалет, просто ужас до чего хотелось, она так и ерзала на сиденье.

Вытирая глаза, Глэдис раздраженно заметила:

— Не хотела плакать, и вот тебе, пожалуйста. Ладно, не будем об этом. — Потом вдруг злобно воззрилась на Норму Джин. — Что это ты сделала со своим платьем, черт побери, а? — Манжета зацепилась за неровную поверхность ограждения и порвалась.

— Я… я не знаю. Я ничего такого не делала.

— Тогда кто? Санта-Клаус, что ли?..

Глэдис хотела поехать на «еврейское кладбище», но понятия не имела, где оно находится. Несколько раз останавливалась на Уилшир, спросить дорогу, но никто не знал. Она продолжала ехать, закурила «Честерфилд». Сняла со шляпки колоколом липкую вуаль и швырнула на заднее сиденье, туда, где месяцами валялись газеты, иллюстрированные журналы, дешевые книжки в бумажных обложках, нестираные скомканные носовые платки и прочие мелкие предметы туалета. Норма Джин продолжала извиваться на сиденье, а Глэдис нараспев и задумчиво заметила:

— Может, когда ты еврей, как Тальберг, у тебя все складывается по-другому. Совсем другие перспективы, иной взгляд на Вселенную. Даже календарь у них не такой, как у нас. И то, что кажется нам новым, необыкновенным, для них давным-давно уже не новость. Ведь они наполовину живут в Ветхом Завете, среди всех этих нашествий и пророков. Если б у нас была такая перспектива… — Тут она умолкла. Потом покосилась на Норму Джин, которая изо всех сил старалась не описаться в машине, хотелось ей так сильно, что между ногами жгло, точно раскаленной иглой. — В нем была еврейская кровь. Еще одно препятствие между нами. И еще… он видел нас сегодня. Не заговорил, но глаза его сказали все. Он видел тебя, Норма Джин.

Это случилось примерно в миле от Хайленд-авеню, Норма Джин намочила штанишки — о, несчастье, о, стыд и позор! — но остановиться она никак не могла, стоило только начать, и все. Глэдис уловила запах мочи и, продолжая вести машину, принялась яростно шлепать и шпынять Норму Джин.

— Вот свинья! Маленькое животное! Испортила такое красивое платье, а ведь оно даже не наше! Ты это нарочно, назло, да, да?..

Четыре дня спустя задули первые ветры Санта-Ана.

Потому, что она любила этого ребенка и хотела избавить его от несчастий.

Потому, что была отравлена. И ее маленькая девочка тоже была отравлена.

Потому, что город из песка рухнул, объятый пламенем.

Потому, что в воздухе постоянно стоял запах дыма.

Потому, что рожденные под знаком Близнецов должны были согласно календарю «действовать решительно», а также «проявлять мужество в определении дальнейшей своей судьбы».

Потому, что в этом месяце у нее была задержка и кровь в жилах точно остановилась. И ей, казалось, уже не быть женщиной, которую жаждут мужчины.

Потому, что вот уже тринадцать лет работала она в лаборатории на Студии, и в течение всех этих тринадцати лет на ее преданность и лояльность Студии можно было положиться, и она помогала создавать великие фильмы, в которых снимались великие звезды американского экрана, раскрывавшие душу самой Америки. А теперь вдруг выяснилось, что юность и молодость ушли и душа ее страдает смертельным недугом.

И еще ей все время лгали в студийном лазарете, и нанятый той же Студией врач уверял, что кровь ее вовсе не отравлена, хотя она была отравлена. И все эти химические яды проникали даже сквозь самые толстые двойные резиновые перчатки, проникали в кожу и кости рук. Тех самых рук, которые целовал ее возлюбленный, восхищаясь их красотой и изяществом. «Руки, которые утешают» — так он говорил. Яды проникли в костный мозг, разносились по телу кровью, достигли головы, отравили мозг, их пары просочились в не защищенные ничем легкие. А перед глазами все время мелькали какие-то смутные видения. Глаза болели даже во сне. А ее коллеги просто боялись признаться, что тоже отравлены, боялись, что их уволят и они станут безработными. Потому, что в 1934-м в Соединенных Штатах настали просто адские времена. И позорные. Потому, что она звонила и говорила, что заболела, звонила и говорила, что больна. И вот однажды позвонили уже ей, и чей-то голос сообщил, что «она уже больше не в штате Студии, что пропуск ее аннулирован, а потому на Студию ее просто больше не пустят». И это после тринадцати лет!

Потому, что уже больше никогда не будет она работать на Студии. Никогда не будет продавать свою душу ради того, чтобы просто выжить, как какое-то животное. Потому, что она должна очиститься сама и подвергнуть очищению свое бедное дитя.

Потому, что ее дитя было ее тайной, было ею самой и тоже подвержено опасности.

Потому, что на самом деле ее дитя было странным уродцем, оно лишь притворялось хорошенькой кудрявой девочкой. Потому, что все было сплошной обман.

Потому, что даже отец этой девочки не хотел, чтобы она появилась на свет.

Потому, что он сказал, что сомневается, что это его ребенок.

Потому, что он дал ей денег, швырнул эти бумажки на кровать.

Потому, что в сумме эти бумажки составляли ровно 225 долларов, плата за их любовь.

Потому, что он сказал, что никогда не любил ее; просто она неправильно его поняла.

Потому, что он не велел звонить ему, никогда больше; не преследовать его, не ходить за ним по улице.

Потому, что все было обманом.

Потому, что перед тем как она забеременела, он любил ее, а потом перестал. Потому, что так никогда и не женился на ней. Только поэтому, в этом она была уверена.

Потому, что ребенок, родившийся тремя неделями раньше положенного срока, тоже оказался Близнецом, как и она сама. И тоже был проклят, с самого рождения.

Потому, что никто никогда не полюбит такого ребенка.

Потому, что горящие на холмах леса были знаком.

И за мамой пришли, но только то был не Темный Принц.

До конца жизни меня не оставлял этот страх. Что однажды за мной тоже придут какие-то совсем чужие люди и уведут меня, голую, отчаянно сопротивляющуюся. Жалкое и страшное зрелище!..

Пришлось пропустить школу и остаться дома. Мама не разрешала ей ходить к «врагам». Джесс Флинн иногда можно было доверять, иногда — нет. Ибо Джесс Флинн работала на Студии и вполне могла оказаться шпионкой. И в то же время Джесс Флинн была им другом, приносила еду. Заскакивала с улыбкой — «просто взглянуть, как вы тут». Даже предлагала Глэдис денег взаймы, будто Глэдис нужны были ее деньги! Предлагала немного прибраться в квартире. Большую часть времени Глэдис проводила в постели, лежала совершенно голая под грязными простынями, в темноте. Рядом на тумбочке лежал фонарик — на предмет обнаружения скорпионов, которых Глэдис ужасно боялась. Шторы на всех окнах и во всех комнатах были опущены, и невозможно было отличить день от ночи, сумерки от рассвета. Даже в самый яркий солнечный день в спальне висела туманная дымка. Запах болезни. Запах грязных простыней и нижнего белья. Запах залежалых кофейных зерен, прокисшего молока и подгнивших апельсинов, пролежавших в выключенном холодильнике бог знает сколько времени. Запах джина, сигарет, запах человеческого пота, отчаяния и ярости. Джесс Флинн действительно «прибиралась немного», когда ей разрешали. А если нет — нет.

Время от времени в дверь стучал Клайв Пирс. И через дверь говорил или с Глэдис, или с ее маленькой дочуркой. Хотя слышно было плохо. В отличие от Джесс Флинн он никогда не входил. Уроки игры на пианино на лето прекратились. Он говорил, что это «трагедия» и «что могло бы быть гораздо хуже». Другие соседи совещались: что делать? Все они работали на Студии. Тут жили не только дублеры и статисты, проживали также: один помощник режиссера, массажистка, костюмерша, двое редакторов по титрам, инструктор по гимнастике, технический сотрудник лаборатории по проявке, сценограф, рабочие-декораторы и несколько музыкантов. И все они, в общем, сходились во мнении, что Глэдис Мортенсен «психически неуравновешенна», а может, просто «эксцентричная и вспыльчивая» особа. И большинство соседей знали, что проживает миссис Мортенсен вместе с маленькой девочкой, которая, если б не кудряшки, была похожа на нее «как две капли воды».

Дата добавления: 2015-06-04