Ветлугин против Текльтона

Мы не ошиблись. Не прошло и недели после того, как бывший первый ученик печатно “упразднил” Землю Ветлугина, и вот появилась статья престарелого академика Афанасьева, признанного главы советских географов.

Статья называлась “В защиту оптимизма”. Подзаголовок был такой: “Ветлугин против Текльтона”.

“История полярных открытий — это история человеческого оптимизма и человеческой стойкости, — писал Афанасьев. — Казалось бы — конец, предел усилий, последняя черта! Но человек делает еще шаг — и за чертой неведомого открываются перед ним новые горизонты… Один из сомневающихся, — продолжал академик, — упоминал об ошибке Росса. Это характерная ошибка. Я бы сказал — психологическая ошибка. Росс усомнился в возможности обогнуть с севера Америку. Ему показалось, что он уткнулся в тупик. Но тупика на самом деле не было. По следам Росса на следующий год пришел другой исследователь, Парри, и не увидел гор. Он двинул вперед свой корабль и прошел по чистой воде. На месте же гор Крокера возник на карте пролив Ланкастера, который вы можете увидеть там и сейчас… Вот поучительный пример из истории географических открытий, особенно поучительный для тех, кто сейчас высказывается против Земли Ветлугина.

Не предрешаю вопроса о Земле, — заявил Афанасьев, — говорю лишь: не рубите сплеча!.. В науке верят не словам, а фактам. Фактов же пока слишком мало. И даже те, что есть, могут быть истолкованы по-разному”.

О самом Союшкине он не писал ничего. Только вспомнил в связи с ним грибоедовского “французика из Бордо”.

“Живуч, оказывается, “французик”, — с умной стариковской иронией замечал Афанасьев. — Не знал я, что в нашей советской науке попадаются еще дамы обоего пола, готовые млеть и ахать перед такими “французиками”, дутыми иностранными знаменитостями, только потому, что они иностранные…”

И далее подробно останавливался на “прославленном путешественнике” Текльтоне.

Это был, по его словам, человек, случайный в науке.

Не достигнув полюса, он сумел, несмотря на это, извлечь из путешествия пользу, создать себе “паблисити”. Газеты, киностудии, рекламные агентства подняли шумиху вокруг его имени.

Вместе со славою пришли, понятно, и деньги. За одно лишь разрешение печатать его портрет на коробочках с кремом от загара Текльтон получил от парфюмерной фирмы пятьдесят тысяч долларов.

В 1918 году он выступил в новой роли — предпринимателя-авантюриста.

Он находился с американской военной миссией на Дальнем Востоке, считаясь официально консультантом по Крайнему Северу. Началась возня вокруг использования природных богатств Чукотки. Кажется, затевалось новое концессионное общество. Считали, что имя Текльтона будет служить приманкой для пайщиков.

Эти планы, как известно, не осуществились. Жадные авантюристы, мечтавшие о богатстве нашего Севера, были выброшены за пределы Советской страны.

Дальнейшая судьба Текльтона неизвестна, он умер богатым человеком.

“Случилось так, — продолжал Афанасьев, — что в одном из районов Арктики, на окраине Восточно-Сибирского моря, столкнулись два исследователя. Текльтона мы представляем себе. Кем же был П.А.Ветлугин?..”

С удивлением я и Андрей узнали в маститом авторе статьи того самого профессора, который благоволил к Петру Ариановичу, переписывался с ним и высылал в Весьегонск новинки географической литературы.

Афанасьев признавал, что Петр Арианович был одним из самых многообещающих его учеников.

“П.А.Ветлугин был даровит. Труженик. Умница. И честный. Это очень важно в науке: быть честным, то есть не бояться выводов”.

К сожалению, судьба его сложилась несчастливо.

Молодого ученого признали “политически неблагонадежным”. В начале он был вынужден уехать в Весьегонск, затем его сослали в Сибирь на поселение.

Это была новость для нас с Андреем!

Оказалось, что, уехав из Весьегонска в Москву, Петр Арианович сблизился с большевиками и принял участие в подпольной работе. (По-видимому, к революции, подобно многим другим ученым, он пришел, по вы­ра­жению Ленина, через данные своей науки.)

Но Петр Арианович не дождался 1917 года. Не то в четырнадцатом, не то в пятнадцатом году был арестован за участие в революционной деятельности и сослан в отдаленные районы Сибири.

Впоследствии стало известно, что Ветлугин продолжал свою научную работу и в ссылке. Он проводил там метеорологические наблюдения, изучал вечную мерзлоту. Видимо, он умер еще до Октябрьской революции, потому что поиски, предпринятые академиком в советское время, не увенчались успехом.

“Таковы биографические справки о двух исследователях Арктики, — писал академик. — Как видим, люди они были разные и к решению своей задачи подходили по-разному. Обоих уже нет в живых, но спор между ними продолжается…”

На короткое время статья “В защиту оптимизма” заставила Союшкина присмиреть. Однако не прошло и месяца, как он выступил с рефератом, в котором высмеял не только Петра Ариановича, но и нас с Андреем.

По-видимому, он решил сделать себе из этого профессию: в отличие от открывателей земель — стать “закрывателем” их.

— Зубрила несчастный! — с ожесточением воскликнул Андрей, узнав о реферате. — Помнишь, мы прозвали его Весьегонским зубрилой? Вызубрит по книжечке, и ну барабанить у доски…

Вдобавок автор реферата до такой степени затемнял свои выступления нескончаемыми периодами и специальными терминами, что хотелось оборвать его, крикнуть: “Да говори же по-русски, Союшкин, чорт тебя возьми совсем!..”

Этому надо было помешать!

Но как?..

Положение осложнялось тем, что условия работы требовали нашего выезда в Арктику. На мысе Челюскин заболели два научных сотрудника, и руководство научно-исследовательского института решило откомандировать туда нас с Андреем. Поручение было интересным и почетным, но мы не могли уехать из Москвы в самый разгар спора.

Я должен рассказать теперь об одном человеке, который сыграл большую роль в открытии Земли Ветлугина. Это Степан Иванович Малышев, секретарь партийной организации научно-исследовательского института, в котором работали мы с Андреем.

Знаю, что, по скромности, он будет отрицать или умалять свое участие в общем деле. Судите о его роли сами.

В тот вечер Андрей и я зашли к нему отвести душу. Так уж было заведено: чуть что — идти к Степану Ивановичу.

Не с пустяками, конечно, — с чем-нибудь важным. Степан Иванович умел распознать сразу: о важном ли будет разговор, о пустяках ли, о том ли, что действительно важно, но считается пустяком.

— Садитесь, курите, — пригласил нас Степан Иванович. — А я уж собрался посылать за вами. Что случилось? Похудели, смотрите сентябрем…

— Да ведь на дворе сентябрь, — попробовал я отшутиться.

— Ну, не настаиваю — не хочешь, не говори. Посидим, покурим, помолчим…

— Это верно, — согласился Андрей. — С хорошим человеком и помолчать хорошо. А поговорить — и того лучше. Мы ведь шли к вам поговорить, Степан Иванович.

— Понимаю. Где-то не ладится у вас. Где же?.. Может, поссорились, хотите, чтоб помирил?..

Степан Иванович опустил абажур настольной лампы так, чтобы свет не бил нам в глаза. Зато его лицо было теперь хорошо освещено: немолодое, с морщинками у глаз и рта, пожалуй даже не столько участливое, сколько спокойно-выжидательное и тем не менее очень располагающее к откровенности.

— Тут, видите ли, Степан Иванович, — сказал я, — надо начинать издалека…

И я рассказал все, что уже известно читателю.

Андрей, по старой привычке предпочитавший молчать, лишь уточнял подробности.

— Да-а, корни глубокие, — задумчиво протянул Степан Иванович. — Вон, стало быть, откуда — еще из Весьегонска тянутся.

— Поставить бы этого Союшкина на место!

— Или, наоборот, снять с места, — поправил Андрей, сердито кашлянув.

Степан Иванович поморщился:

— Снять, поставить, уволить, назначить… Примитивно рассуждаете! Допек вас Союшкин? Понимаю. Да в Союшкине ли дело? Что за фигура Союшкин?

— Не, погодите, — сказал я. — Тут дело в чем? Степан Иванович? Если станут прислушиваться к нему, экспедицию не разрешат. Скажут: “Зачем? Все ясно без экспедиции, Союшкин хорошо разъяснил”. А надо обязательно экспедицию!

— Обязательно, — подтвердил Андрей. — Земля есть, Степан Иванович! — Он перегнулся через стол и убедительно забормотал, загибая пальцы: — Первое: зигзаг льдов! Второе: свидетельство землепроходцев семнадцатого века! Третье: песец приблудный! Четвертое: интуиция подсказывает…

— Дошли уж и до интуиции!

— Нет, вдумайтесь, Степан Иванович…

— Тогда почему руки опускаете? Знаете, чувствуете, что земля есть, — деритесь, пробивайтесь к ней!

— Да вопрос-то какой! Ответственный, сложный. А мы недавно с университетской скамьи!

— И очень хорошо!.. Учиться плавать нужно на глубоком месте: на глубоком сама вода держит.

— Союшкина вон пузыри держат.

— За иностранный авторитет уцепился…

— И уезжать нельзя! Были же на совещании, слышали, что говорил директор? Надо Петрова и Власова заменить. На кого здесь дело оставим?..

— А Афанасьев?

— Старик болен. В печати выступает редко… После его статьи Союшкин присмирел, а сейчас снова за­хло­потал. И все вежливенько так, с полупоклонами: “наш уважаемый…”, “наш маститый…”, а по сути…

— Чуть отвернешься — снова свое.

— Вот-вот! А главное — нужна земля, чрезвычайно нужна в этом районе Арктики!

— Нужна?

— По зарез! Сами посудите, Степан Иванович! Ведь Восточно-Сибирское море не только наименее изученное из всех наших арктических морей, но и наиболее трудное для навигации.

— Восточно-Сибирское и Чукотское, — с педантичной точностью поправил Андрей.

— Ну да, оба моря. Здесь, на последнем этапе Северного морского пути, обычно сложная ледовая обстановка…

— Очень сложная! Согласился Степан Иванович.

— Да, вы же бывали там! Это при вас “Сибиряков” потерял руль? А вспомните: где погиб “Челюскин”?

— Что же предлагаешь?

— Не предлагаю, а говорю. Очень кстати здесь была бы земля. На тех координатах, что указывал Петр Арианович, в самом центре всей этой ледовой кутерьмы. И чтоб на земле — зимовка, полярная станция!

— Для наведения порядка в Восточно-Сибирском море?

— Вот вы смеетесь, а я серьезно говорю. Не для порядка — для ледовых прогнозов!

— Да понял, понял! Сразу же понял. — Степан Иванович успокоительно закивал.

— Если бы на этих координатах была полярная станция, куда легче стало бы нашим мореплавателям. Шли бы вперед с открытыми глазами. Могли бы предвидеть изменение ледовой обстановки и соответственно выбирать то или иное решение. Никаких случайностей! Все продуманно, взвешено, проверено! Через каждые два–три часа радиограммы на корабль: “Тяжелые льды надвигаются со стороны полюса недоступности… Земля Ветлугина (это так называется станция, понимаете?) советует отстояться на ближайшей базе…” Или “Обстановка улучшилась. Рекомендуемый Землей Ветлугина курс”… Дальше указание курса…

— Убедили: с землей лучше, чем без земли.

— Не просто лучше Степан Иванович, — необходима земля!

Наш собеседник сосредоточенно смотрел на абажур настольной лампы, стараясь что-то припомнить.

— У Ветлугина нет об этом, — вдруг сказал он. — Я читал Ветлугина.

— Да. Это в развитие идей Ветлугина. Петр Арианович не знал, как пригодится России его земля. Ведь Северный морской путь стал нормально действующей магистралью только в наши годы…

— Значит, дополнили учителя, пошли, дальше, чем он? Мечта, романтика — на вполне реальной, даже утилитарной основе?.. Это хорошо! — Откинувшись на стуле, Степан Иванович ласково смотрел на нас. — Итак: практически (он сделал ударение на слове “практически”) очень важно, чтобы земля была там, на указанных Ветлугиным координатах?

— Сами видите.

— Вижу.

Степан Иванович встал из-за стола, прошелся по комнате. Мы с надеждой смотрели на него.

— Союшкин — что! Союшкин — вздор, — рассуждал он вслух. — “Убрать, снять”… Нет, не то… Спор о земле становится академичным, упирается в тупик. Это опасно! Какой же выход?..

Он подумал, остановился у окна, быстрым, сильным движением распахнул его настежь.

— Вот! — обернулся к нам. — Это, я считаю, и есть выход!

В комнату ворвался свежий сентябрьский ветер. Закачались полосы табачного дыма. Листки бумаги зашевелились, как живые, и поползли по столу. А вместе с холодным воздухом в окно плеснул шум вечерней Москвы: звонки трамваев, голоса людей, проходивших под окнами, обрывок песни, передававшейся по радио.

— Пусть народ примет участие в споре, — продолжал Степан Иванович, — пусть скажет: важно для него это или не важно!

Он начал перелистывать телефонную книжку, бормоча:

— Настежь откроем все окна, настежь. Пусть протянет сквознячком! Полезно, хорошо!.. Ага, вот: партийный отдел центральной газеты.

Он положил руку на трубку телефона.

— Подождите, Степан Иванович, — остановил его Андрей. — Почему именно в партийный отдел, а не в какой-либо другой?

— Сейчас узнаем, в какой. А дело это, товарищи, партийное! Ну как же!.. Открытие новых островов — умножение славы нашей Родины!..

И секретарь партийной организации стал уверенно набирать телефонный номер.

Глава шестая

НА ПОРОГЕ…

Так началось обсуждение одной из наиболее волнующих загадок Арктики, обсуждение, которое перешло затем со страниц центральной газеты на страницы многих провинциальных газет.

Иностранных наблюдателей поражало, что на мою с Андреем статью, посвященную академическому, как они считали, вопросу, стало поступать так много откликов.

В газету писали тульские инженеры-оружейники, мичуринцы из Сухуми, юные географы Харьковского дворца пионеров, профессор истории средних веков, балтийские летчики, комсомольцы-шахтеры шахты № 7-бис Краснолучского района.

Поглядел бы на это Петр Арианович! То, что он ревниво оберегал от невежд и зубоскалов, то, что доверил во всем городе только двум подросткам, стало теперь предметом всенародного взволнованного спора.

“Большевики научили народ мечтать, — с кривой усмешкой отмечал московский корреспондент “Манхеттен кроникл”. — По-видимому, здесь считают: все, что обещано, должно сбываться. О легендарной земле, существование которой отрицают виднейшие мировые авторитеты, говорят и пишут так, будто для новых Колумбов приготовлены там причалы и посадочные площадки”.

А корреспондент “Бибабо” иронизировал насчет “опровергателей Текльтона”.

“На них нет ни мантий, ни квадратных старинных беретов, какие носят в Сорбонне и Оксфорде, — писал он. — Однако они рассуждают об Арктике с таким пылом, точно ее изучение есть дело каждого рядового советского гражданина. Нашему читателю очень трудно уяснить себе это. Вдруг в спор между учеными врывается какой-то охотник, малограмотный кочевник Тынты Куркин, или моряк, второй помощник капитана танкера Сабиров, которых, понятно, не пустили бы и на порог Оксфорда или Сорбонны…”

Да, дело не ограничилось моральной поддержкой, которую считал такой важной секретарь партийной организации. Участники спора, “без мантий и беретов”, привнесли в гипотезу нашего учителя географии много своего, нового и ценного.

Однако обо всем этом мы узнавали уже из радиограмм, которые приходили от Малышева в адрес полярной станции на мысе Челюскин. Мы вылетели туда с Андреем тотчас же, едва наша статья была сдана в набор.

Мыс Челюскин — самая северная оконечность Европейско-Азиатского материка. В узком проливе Велькицкого, отделяющем Таймырский полуостров от архипелага Северной Земли, всегда полным-полно льдин. Часто пролив не освобождается от них даже летом. Недаром же называют Таймыр “порожком”, перешагнуть через который очень трудно. Это один из наиболее тяжелых участков Северного морского пути, за исключением Восточно-Сибирского и Чукотского морей.

Долгое время считали, что Таймырский полуостров, выдвинутый далеко к северу, является непреодолимым препятствием для плавания вдоль Сибири. Честь опровергнуть это предвзятое мнение выпало на долю хозяев Сибири — русских. Первыми в XVII веке обогнули Таймыр на своем коче отважные русские землепроходцы, имена которых остались неизвестны. В конце XIX века мимо мыса Челюскин прошел Норденшельд, по национальности швед, но родившийся в России и здесь же получивший свое образование. Экспедицию его финансировал русский купец Сибиряков, горячий поборник идеи Северного морского пути. Наконец, уже в советские годы, исторический поход “Сибирякова” открыл новую эру регулярных рейсов из Архангельска и Мурманска на Дальний Восток.

Итак, мыс Челюскин!

Слева от нас, если стать лицом к северу, к задернутой завесой тумана Северной Земле, — Карское море, справа — море Лаптевых. Представляете, сколько интересных возможностей для гидролога?..

Я и Андрей, по обыкновению, окунулись в свою работу с головой. Но что бы не делали, о чем бы не думали, все чудом каким-то, само собой сказывалось с волнующей, главной темой.

Нечто вроде одержимости? Пожалуй. У писателей это называется деликатнее — вдохновением.

Мало сказать: ученый захвачен, поглощен решением своей задачи; весь мир вокруг, представляется ему, также занят именно этим. Прочитанное в книге, увиденное во время прогулки, случайно сказанное в разговоре оказывается вдруг очень кстати, получает особый смысл. Все, все, даже житейские мелочи словно подхватывают и несут к цели!

Правда, связь между фактами находилась не сразу.

В ту зиму, по плану полярной станции, мы с Андреем занимались изучением температур моря Лаптевых. Они неодинаковы. В некоторых местах вода замерзает при более низких температурах, чем обычно. Нам удалось установить, что причина этого — разная соленость воды. Сказывалась близость сибирских рек, или, как говорим мы, гидрологи, “опресняющее влияние речных вод”.

Исследование имело большое практическое значение для арктической навигации. (Впоследствии вошло в “Лоцию моря Лаптевых”.) Меня, однако, оно интересовало с другой стороны. Нельзя ли, подумал я, искусственно опреснить море?

Однажды я подвел Андрея к своему рабочему столу, на котором стоял высокий градуированный стакан с морской водой. Я капнул туда азотнокислого серебра. Тотчас же жидкость замутилась, зашипела, словно то был нарзан, а не морская вода. Через несколько секунд она стала прозрачной, как кристалл. Лишь на дне стакана лежал сероватый осадок. Азотнокислое серебро вызвало выпадение из воды поваренной соли.

Андрей пренебрежительно сморщил нос.

— Ученический опыт, — сказал он. — Проходили еще в пятом или шестом классе.

— Нет, ты подожди. Ты подумай. Тут дело в масштабах!.. Ведь ты знаешь, что на каждом корабле есть опреснители?

— Как не знать!

— Ну вот. Морскую воду опресняют, чтобы использовать потом в корабельных котлах. Но представь себе, что найдено вещество, в несколько раз более активное, чем азотнокислое серебро. Что тогда? Под воду пускают баллоны с этим веществом, нечто вроде торпед. Мгновенно опресняется целая бухта или пролив, где вмерзло в лед много кораблей, караван кораблей…

— Поможет это тебе найти Землю Ветлугина? — прервал мои объяснения Андрей, подождал минуту, и, не дождавшись ответа, вернулся к своему столу. — Нецелеустремленно, — сказал он не оборачиваясь.

Я с сожалением отставил градуированный стакан в сторону: слово “нецелеустремленно” всегда действовало на меня отрезвляюще.

Вскоре я забыл о своих опреснителях. Правда, у меня была для этого уважительная причина. Очень важную новость сообщил мне Тынты Куркин, каюр нашей полярной станции.

Он был не молод уже, темное худое лицо его, казалось, потрескалось, как земля в тундре, — так глубоки и часты были морщины. Но двигался он удивительно быстро, стрелял без промаха и на лыжах без труда обгонял меня и Андрея.

Вездеходчиков — представителей механической тяги — Тынты не любил. У него были давние счеты с ними. Как-то, когда он отправился в свой обычный обход капканов, один из вездеходчиков выехал ему навстречу, чтобы подвезти груз шкурок. Он думал сделать этим приятное старику. Где там! Куркин раскричался, затопал ногами.

— Всю тундру провонял! — кричал он. — Бензин песец услышит — в капкан не пойдет! Теперь надо капканы в другое место переносить…

Впрочем, один из сыновей Тынты, пойдя наперекор отцу, учился в Дудинке на курсах вездеходчиков.

Собачьи упряжки и вездеходы взаимно дополняют друг друга на Крайнем севере. Вездеходы, двигающиеся на гусеничном ходу, поднимают до полутора тонн груза. В крытом балагане на кузове можно расположить и лабораторию, и кухню, и мастерскую. Зато нарты удобнее для разведок вглубь тундры.

Обычно в дальних походах колонну вездеходов сопровождало несколько собачьих упряжек, подобно юрким посыльным судам при флотилии тяжелых кораблей. Старый каюр из самолюбия старался держаться всегда на полкорпуса впереди вездехода.

Тынты был незаменим как проводник. Он прекрасно ориентировался в однообразной, плоской тундре, угадывая дорогу по совершенно неприметным для других признакам. Однажды при мне он раскопал мох, лежавший под снегом, внимательно рассмотрел его, потом сказал удовлетворенно: “Знаю эту землю. Был здесь летом”, и вывел вездеходы к морю.

Ко мне он был расположен, потому что я хорошо стрелял, а также не прочь был поболтать с ним в свободное время.

Как-то вечером, покормив собак, старик подсел к моему рабочему столу и стал неторопливо набивать трубку табаком.

— Сейчас, Тынты, Сейчас! Только страничку допишу.

— Пиши, пиши! Я картинки посмотрю.

На столе лежало несколько фотографий. Краем глаза я увидел, что старый охотник тянет к себе снимок песца, которого Андрей увековечил на пленке во время спасения команды “Ямала”.

— Что за песец? Поймал его?

— Нет, Тынты, — вздохнул я. — Еще не поймал…

Я рассказал ему историю песца. Тынты слушал внимательно, не прерывая.

Закончив рассказ и отвернувшись от своего слушателя, я успел уже снова погрузиться в прерванную работу, как вдруг услышал неторопливый, скрипучий голос.

— Есть земля, — сказал каюр, выколачивая о ножку стола пепел из трубки. — Песцов не видал. Птиц зато видел. Летели на север. Там земля.

Я изумленно поглядел на него.

Оказалось, что перед зимовкой на Челюскине Тынты Куркин провел три года на острове Врангеля. На протяжении всех этих лет охотник наблюдает пролет птиц над островом. Весной они летели с материка в море, осенью возвращались оттуда. Среди местных жителей распространено было мнение, что птицы летуют (то есть проводят лето) на неизвестной земле, находящейся где-то на севере от острова Врангеля.

— Андрей! Андрей! — В волнении я вскочил со стула. — Иди сюда! Послушай, что рассказывает Тынты!

Важное сообщение каюра тотчас же было передано по радио в Москву, а там, с помощью Малышева, опубликовано в одной из московских газет.

Довод был убедительный. “Воздушный след уводит к Земле Ветлугина”, — так называлась наша статья.

У Союшкина, однако, нашлись возражения.

“Почему надо предполагать, что птицы летуют на земле? — спрашивал он. — А кромка льдов? Забыли о ней?”

Известно, что жизнь в летние месяцы бьет ключом у кромки вечных льдов. По меткому определению профессора Н.Н.Зубова, вода, омывающая тающие льды, как бы удобрена питательными веществами. В ней пышно цветет фитопланктон, который можно сравнить с ряской в реке. Он привлекает к кромке льдов рыб. Вдогонку за рыбами приплывают тюлени, прилетают птицы, и, наконец, к “большому обеденному столу” развалистой походкой поспешает белый медведь.

“Длинная цепочка, как видите, — заключал Союшкин. — И одно из звеньев ее — птицы!”

Торжество его было, впрочем, недолгим.

“Да, птицы летом встречаются у кромки льдов, — отвечал Союшкину известный орнитолог. — Они отдыхают здесь, ищут и находят корм. Но, подобно песцам, живут на земле. Только там могут они выполнять свою основную летнюю обязанность — выводить птенцов. Нам известна единственная птица на земном шаре, которая настолько непритязательна, что устраивает гнездовье на айсбергах. Это пингвин, встречающийся, как известно, только в Антарктике…”

Сообщение Тынты Куркина возбудило большой интерес советских географов. Можно ли искать Землю Ветлугина по “следу” птиц в воздухе?..

Вспомнили сходные случаи из истории географических открытий.

Еще викинги использовали воронов в качестве “авиаразведки”. Они брали их в плавание и выпускали по мере надобности, чтобы по направлению полета определить, где ближайшая земля.

Во время кругосветного плавания капитан-лейтенанта Лисянского, сподвижника Крузенштерна, корабль в открытом море окружило множество птиц. Надвигалась ночь. Лисянский предположил, что вблизи земля, и не рискнул идти дальше, опасаясь рифов. Он приказал бросить якорь. Прошла томительная ночь. Когда солнце поднялось над горизонтом, русские моряки увидели, что стоят вблизи острова.

К неизвестным землям приводили путешественников не только птицы.

В погоне за моржами отважные архангельские поморы, земляки Ломоносова, еще в XIV веке добрались до Шпицбергена, открыв его задолго до голландских китобоев.

Примерно такую же услугу оказали русским зверопромышленникам морские котики.

Была замечена странность в их поведении. Время от времени они уходили с Алеутских островов куда-то на север, а затем возвращались с большим количеством молодняка. Напрашивалась догадка: не нашли ли котики необитаемый остров или острова, где спокойно, без помехи, выводят детенышей?

В конце XVIII века штурман Прибылов отправился на поиски котиков и действительно к северу от Алеутов нашел целый архипелаг.

Ляховские острова помогли открыть олени.

Якутский зверопромышленник Ляхов, находясь в тундре на берегу океана, вдруг увидел диковинное зрелище. Прямо с моря надвигалось на него огромное стадо диких оленей. Ляхов едва успел посторониться.

Откуда двигались олени?

Ляхов отличался решительным характером. Он направил своих упряжных собак к морю. Следы оленьих копыт были явственно видны на льду. Идя по следам, в семидесяти километрах от материка Ляхов наткнулся на острова.

Наконец, открытие Сибири было тесно связано с соболями.

Проворный пушистый зверек, мелькая, как пламя, между стволами сосен, уводил отважных казаков от одной сибирской реки до другой, все дальше и дальше на восток.

Местные жители не знали цены соболям. Мехом его, к удивлению русских, подбивали лыжи, чтобы те лучше скользили по снегу, а за один медный котелок променивали столько золотистых шкурок, сколько могло в него уместиться. Недаром, пряча завистливый блеск в глазах, иностранные купцы называли Сибирь “царством соболей”.

Выходит, у песца, сфотографированного Андреем на пловучих льдах, и у птиц, замеченных Тынты Куркиным во время весенних и осенних перелетов, была длиннейшая вереница предшественников…

Наши радисты только покряхтывали. Благодаря Союшкину обмен радиограммами между Большой землей и мысом Челюскин за эту зиму значительно оживился.

Кроме того, в редкие просветы между деловыми и частными сообщениями то и дело вклинивался Неуспевако.

Это была тоже загадка Арктики, но юмористическая.

В адрес мыса одна за другой летели телеграммы, требовательные, просительные, угрожающие. Неуспевако вызывали в суд, Неуспевако с нетерпением ждали в каких-то комиссиях, Неуспевако понуждали выполнить и то и это. Но зимовщики мыса Челюскин при всем желании ничем не могли помочь. Неуспевако никогда не значился в списках зимовщиков.

Кем был загадочный Неуспевако? Почему его имя связывали с полярной станцией?

Вечерами в кают-компании возникали на этот счет самые фантастические предположения. Соседи-радисты с островов “Комсомольской правды”, с Домашнего, с Оловянного, с Уединения и даже с Хатанги сочувственно запрашивали: “Ну как? Куда опять вашего Неуспевако вызывают?”

Полярная эпопея Неуспевако кончилась внезапно, на исходе зимы.

— Конечно, Челюскинская, — сказал наш начальник, вставая из-за обеденного стола и обводя всех просветленным взглядом. — Ну ясно: станция Челюскинская! И как это нам раньше не пришло в голову?..

Хохот тотчас покрыл его слова. Телеграфистки путали подмосковный поселок Челюскинскую, что по Северной железной дороге, с мысом Челюскин, лежащим на рубеже двух арктических морей.

Загадка разъяснилась. Радиограмму начальнику московского телеграфа придумывали сообща, вкладывая в нее весь наличный запас иронии и сарказма…

Да, нелегко приходилось радистам полярной станции мыса Челюскин!

Заметьте, что, помимо спорщика Союшкина и неуловимого Неуспевако, существовали на свете еще и влюбленные.

Один из зимовщиков женился незадолго перед отъездом в Арктику. Еще с дороги он принялся изливать свои чувства по телеграфу, но нерегулярно, от станции к станции. Зато, прибыв на место назначения, стал посылать не менее одной нежной радиограммы в день.

Возможно, именно это дало толчок чувствам, дремавшим в душе Андрея. По-видимому, друг мой любил Лизу давно, но не отдавал себе в этом отчета. Подействовал ли пример женатого зимовщика (кое-кто называл его даже “счастливцем”), имела ли значение разлука (многое становится яснее на расстояние), не знаю. Так или иначе, как-то вечером, когда я, вытянувшись на узкой койке, читал перед сном “Справочник по температурным колебаниям моря Лаптевых”, ко мне подошел Андрей и осторожно положил на одеяло четвертушку бумаги.

— Вот, понимаешь, накорябал тут кое-что, — сказал он, смущенно покашливая. — Как-то раз не спалось, понимаешь…

Это были стихи. Андрей писал стихи!

Я почти с ужасом, снизу вверх, посмотрел на него. Он отвернулся:

— Читай, читай…

Стихи были плохие, на этот счет не могло быть двух мнений. Рифмовались “розы” и “грезы”, “любовь”, “кровь” и даже “северное сияние” и “стенания”.

Я бы не поверил в то, что это написано Андреем, деловитым, суховатым, собранным, если бы не знал его почерка. Бросалось в глаза несоответствие текста с почерком. Он был очень экономный, прямой и мелкий, без всяких завитушек. Было ясно само собой, что человек слишком занят, чтобы заниматься какими-то завитушками. И вдруг пожалуйте; “стенания”, “сияние”!

“Что делает поэзия с человеком!” — подумал я.

Но дело было не в поэзии.

— Ну как? — спросил новоявленный стихотворец сдавленным голосом.

Он, видимо, жаждал еще и похвал!

Я сделал вид, что не нахожу слов.

— А ты прочти еще раз, — попросил Андрей.

Для очистки совести я прочел еще раз, стараясь выискать хоть что-нибудь сносное.

Эге-ге! Что это? У вдохновительницы моего друга (имя не упоминалось) были рыжие кудри! Рыжие, как что? Ах, да! Как опавшая осенняя листва!

Я пристально посмотрел на стихотворца.

— Андрей! — строго сказал я.

— Ну, что еще?

— Она, стало быть, рыжая?

Андрей побагровел и, пряча глаза, попытался выдернуть у меня из рук стихотворение. Я отстранил его:

— И ты молчал? Очень хорошо! Столько времени скрывал от лучшего друга!.. Ай да Андрей! Красиво это? Я узнаю случайно из какого-то стихотворения, плохого к тому же… Узнаю последним!

— Почему же последним? — пробормотал Андрей, отворачиваясь. — Наоборот, ты узнаешь первым.

— А Лиза?

— Ну что ты! Она не знает ничего…

К моим обязанностям на полярной станции, таким образом, прибавилась еще одна: я стал тайным советником по любовно-поэтическим делам!

Признаюсь, меня огорчал и возмущал скудный набор эпитетов, которыми располагал мой друг.

— Вот ты пишешь — карие. Темно-карие, светло-карие… Слабо это! Бедно!.. У нее ореховые глаза! — втолковывал я Андрею. — Неужели ты так слеп, что до сих пор не заметил этого?

— Ореховые? — переспрашивал Андрей с растерянным видом. — Да, да, именно ореховые!.. Спасибо тебе! Очень метко схвачено. Я вставлю это в стихи… А ее живость, ее ум? Ты обратил внимание? С чем бы мне сравнить ее ум?..

Я с сожалением поглядывал на наших многострадальных радистов. Того и гляди, начнется новая “любовь по телеграфу”…

Но до этого не дошло. Андрей робел решительного объяснения, тем более на коротких или длинных волнах в эфире…

— Тут, знаешь, надо с глазу на глаз, — пояснял он шепотом. — Осторожно! Планомерно!..

При этом он многозначительно похлопывал ладонью по своим стихотворениям. По-видимому, мой друг, все же возлагал на них какие-то надежды…

Глава седьмая

Дата добавления: 2015-06-29