Перестройка в Церковь 29 страница

Послушали меня, поняли, что в Православии можно жить, — так ступайте, входите, ищите себе духовного наставника. И чем больше он будет непохож на меня — тем лучше: вы поймете, что мир Православия разнообразен. Если мое слово кого-то убедило, подвело к вере, то человек заранее знает, что дальше-то я его вести не смогу. Я не буду его наставником, учителем жизни.

И для этого тоже вполне сознательно я допускаю «неканонические» выражения — чтобы неофиты, склонные отождествлять Православие с первым встретившимся и полюбившимся им проповедником, не воспринимали меня слишком всерьез и, пройдя через меня, мимо меня и дальше меня, вошли-таки в Церковь.

УСПЕХИ МИССИОНЕРА

Есть слишком завышенное и слишком заниженное понимание миссионерства.

Заниженное — это представление о том, будто цель миссии — привести человека в храм. Все-таки введение человека в храм не является целью миссии, не будем приравнивать Царство Небесное и храм Божий. Через храм идет путь в Царство, но путь и цель все же не вполне идентичны.

И задачей миссии является изменение не географического положения человека и не воздействие на его ноги, а изменение ума.

Завышенное понимание миссии, напротив, ставит перед миссией совсем уж нечеловеческую задачу — «обоживание космоса». В этом случае в жизни Церкви не остается ничего не-миссионерского. Звучит красиво, но и вопрос о подготовке именно миссионеров и о ведении специфически миссионерской работы при этом теряется в сиянии столь ослепительной картины.

И даже более скромное понимание цели миссии может дезориентировать и помешать как подбору частных и адекватных ситуации средств, так и честному анализу того, в верном ли направлении движется миссионер.

Высшая задача миссионера общеизвестна: обратить людей в Православие. Но высшее не означает единственное. Бывают тактические победы и небольшие радости. Например — если у твоего собеседника просто ожили глаза. Если он перестал бояться Православия. Если он сократил число своих антицерковных предрассудков.

Так что задача миссионера может быть сформулирована более конкретно и достижимо, нежели «спасти заблудшую душу».

Первый смысл миссионерства — это нарушить покой человека. Бросить камень в трясину, чтобы ряска хоть чуть-чуть разошлась. Обеспокоить, чтобы душа зашевелилась. Чтобы хотя бы знак вопроса нарисовался.

Вторая задача — разрушить карикатурные представления о Православии.

Почему, например, моден сатанизм у молодежи? Рок-музыка виновата? — Нет. Просто если не проповедуется Евангелие, то постепенно весть о Боге, Который есть любовь, вытесняется ветхозаветным образом карающего Бога, а то и чисто языческим «кармизмом». У сатанистов есть свое представление о Боге христиан. И православные мало что делают для того, чтобы этот образ заменить евангельским. И вот один парень говорит другому: «Слушай, ты знаешь, что Бог есть? А ты знаешь, что Он будет судить нас после смерти? А ты знаешь, что Он будет судить по Своим заповедям? А ты уверен, что сможешь прожить жизнь, не нарушив ни одной из них? А ты понимаешь, что нарушитель будет осужден? А ты понимаешь, что если ты будешь осужден, то отправишься к сатане в ад? Так если мы по христианскому закону все равно окажемся в аду, то давай хоть заранее найдем там себе покровителя. И здесь поживем в свое удовольствие, и там, глядишь, сатана нас на теплое (точнее, прохладное) местечко устроит».

Известно, что сатана до греха рисует Бога милосердным («ну, разок-то можно, Онтеперь ничего не поможет, твой грех сам знаешь, как будет наказан, так что брось ты свои потуги христианской жизни»). И вот человек, наслушавшись такого шепотка, возьмет в руки книжицу, в которой православный святой обещает уморить голодом миллионный город лишь за то, что его могилу потревожили, и скажет: «Да, тут и в самом деле мне с моими грешками надеяться не на что». И молодой человек уходит в сатанизм, а люди постарше — в оккультизм.

И так во множестве других случаев: если Церковь не разъясняет людям свое богословие, то есть свой опыт богообщения, то в обществе распространяются иные, ложные образы христианства.

Эти мифы о Православии могут быть светского, сектантского и даже церковного происхождения… Пару лет назад архиепископ Херсонский Ионафан рассказывал мне одну историю. Сидим мы вечером, беседуем, чай пьем, и он говорит: «Я знаю, что молодые монахи порой мечтают о епископстве… Но если бы они знали, чем только не приходится заниматься епископу!». Достает папочку: «Смотри. На днях получил донос: прихожане жалуются на своего настоятеля, обвиняют батюшку в самом жутком грехе, какой только может быть… Пишут, что их батюшка душу в рай не пустил. Создали комиссию, послали разбираться. Выяснилось, что на этом приходе до той поры служил священник с Западной Украины, довольно ремесленно относившийся к своему делу. При нем там сформировалась такая традиция: после отпевания покойника выносят из храма, ставят в церковном дворе, запирают ворота, ведущие с территории храма на улицу, выносят стакан с водкой, и батюшка должен эту водку выпить, а затем бросить стакан в железные ворота со словами: «Эх, понеслась душа в рай!». После этого ворота распахиваются и гроб уносят на кладбище. А новый батюшка, молодой, после семинарии, шибко грамотный оказался — и не стал это делать. Прихожане обиделись и написали донос…».

В этих условиях мне приходится работать демифологизатором. Существует православие, а есть мифы о нем, созданные атеистической пропагандой, сектами, а зачастую имеющие даже церковное происхождение. И с этими мифами приходится бороться.

Я прекрасно понимаю, что за те два-три часа, что я проведу в каждой из аудиторий, я не смогу что-то построить. У Православия нет технологий перекройки душ людей. И поэтому за эти три дня не столько можно что-то построить, сколько разрушить. Разрушить суеверия, стереотипы, шаблоны, которые занимают сознание людей.

Моя цель — разрушение тех карикатурных представлений о Православии, которые люди вобрали в свои души и с которыми им очень удобно жить.

Но объясняя людям, что всё на самом деле не так, как им казалось, ты порой создаешь дискомфорт в их жизни. Реакция, конечно, бывает разная. И все же, несмотря на то, что моя работа носит разрушительный характер, я полагаю, что она способна принести людям радость. Бывает нужно снимать навесные потолки, которыми люди загородили от себя высоту, полагая, что выше уже ничего нет. Работа вроде бы разрушительная, а на самом деле расширяющая мир человека.

Нормальному человеку приятно узнать, что реальность лучше, чем про нее думали. Ведь это должно быть радостно — узнавать, что Православие не похоже на ту карикатуру, с которой ты раньше его отождествлял.

Третья тактическая задача миссии — разъяснить людям логику православной позиции по тем или иным вопросам, чтобы они поняли, что наша вера не есть нагромождение каких-то абсурдов. Пусть человек с вами пока не согласен, но он уже понимает: «В этом что-то есть. Вашу позицию я не принимаю, но вашу логику я понял, я понял, как и почему из вот этого для вас следует то-то и то-то».

Четвертая задача — подвести собеседника к тому, чтобы он себя, свои проблемы, боли, тревоги и радости узнал бы в Православии. Пусть он воспримет мир Церкви хотя бы как один из возможных для себя миров.

Например, цель моих лекций в светских университетах не в том, чтобы со звонком студенты побежали креститься. Но я надеюсь, что, прослушав курс по Православию, две вещи студенты все-таки ощутят: во-первых, будет воспитан некоторый вкус, опытразмышлений на религиозные темы; и затем, встретившись с сектантскими проповедниками и книжками, они заметят, как все это примитивно. И второе — у них останется некое послевкусие: ощущение того, что Православие — сложная, серьезная, парадоксальная религия. Может быть, пройдут десятилетия, прежде чем студенты придут в Церковь, но у них будет хотя бы память о том, что Церковь — это пространство человеческой жизни.

Тот вывод, который я хотел бы запечатлеть в памяти людей, — это не те или иные какие-то конкретные мои слова, аргументы или цитаты. Мне бы хотелось, чтобы осталось какое-то общее ощущение того, что в религиозной области можно и нужно думать.

Миссионер должен уметь ориентировать себя на такие частные, маленькие успехи, а не на блицкриг.

Ведь когда батюшка строит храм, он же не ставит перед собой такой задачи, чтобы уже через неделю на месте пустыря стоял собор с позолоченным иконостасом. Батюшка каждый месяц решает локальные задачи, каждый день он на стройплощадке следит за тем, чтобы цементик здесь вот залили… Чтобы рабочие на запили… Чтобы кирпичная кладочка тут вот ровно шла…

И отец с сыном ежедневно занимается не «воспитанием будущего поколения», а решением сиюминутных задач: сопли вытереть, подзатыльник дать, велосипед поддержать, в зоопарк сходить, дурных приятелей от дома отвадить… А через двадцать лет сквозь все эти частности отец сможет сказать: «А ведь хорошего мужика я воспитал!».

Так же и в работе миссионера.

Первый успех — люди пришли на встречу с тобой. Второй — не разошлись по ходу твоей беседы. Третий повод для внутреннего «Ура!» (и благодарности Богу) — если слушатели не спали. Грандиозный успех — если у них появились вопросы. Каждым вопросом надо дорожить. Нередко бывают аудитории, в которых приходится молиться: «Господи, ну хоть бы какой-нибудь сектант тут оказался со своими вопросами!», а иначе — полный штиль… Успех — если аудитория с тобой соглашается, если после окончания беседы люди подходят со своими частными вопросами… Если приходят на вторую встречу. Эти подробности — как система контроля твоей работы в режиме обратной связи. Они позволяют тебе вовремя вносить коррективы.

Еще работу миссионера я бы вот с чем сравнил.

Стоит человек на дорожке, в конце которой виднеется храм. Стоит. Видит. Но не идет. Вот тут я и спрашиваю его: «Слушай, а почему ты не идешь?». Он говорит: «Да как я пойду? Два-три шага сделать можно, а дальше, я слышал, дороги уже давно нет. Здесь, говорят, буря пронеслась, дорогу где-то размыло, где-то завалило… Там, за поворотом, говорят, такие бревна поперек лежат — не перелезешь!». Я заверяю его, что еще сегодня утром прошел по всему пути и никаких непреодолимых завалов не встретил. Он настаивает: «Да нет же, вот, смотри, видишь — бревно лежит, огромное — не переступишь. Я даже вижу, что на нем написано: "Дарвинизм". Дарвин доказал, что мы от обезьяны произошли… А в церковь обезьянам нельзя!».

Я в ответ: «Пойдем, милый мой, что ты испугался? Подойдем к этому бревну поближе». Подходим. Я его только коснулся — бревно развалилось. «Идем дальше?». — «Нет, не пойду». — «Почему не пойдешь?». — «А вот там еще бревно… На нем Глеб Якунин написал, что вы все гэбисты». — «Что ж, давай и к этому бревну подойдем ближе, посмотрим… Видишь, бревнышко стало короче». Спокойно обошли его, пошли дальше. Через пару шагов опять «тпру!»: «Нет, не пойду дальше!». — «Почему?». — «А вот" Московский комсомолец" пишет, что вы все гомосексуалисты». — «Слушай, ну что про всех говорить? У нас, между прочим, 90 процентов духовенства — семейные, женатые люди. Да и монахов не стоит всех одним дерьмом мазать»[614]…

Вот так, бревнышко за бревнышком, разбирать и идти вперед — в этом задача миссионера. На этом пути миссионер должен помочь человеку остаться один на один сего собственной совестью. Пояснить: «Пойми: не твой разум, не твои дипломы мешают тебе пойти в Церковь, а что-то совсем другое».

Помочь человеку познать правду о себе — тоже задача миссионера.

А вот дальше — я уже бессилен. Дальше — это уже тайна совести человека и тайна Божьего Промысла. Мое дело — дать человеку некоторое представление о Православии. А уж когда его душа откликнется — не в моей власти эти времена и сроки. Может, не сейчас, может, через двадцать лет. А может, лишь когда он полезет в петлю, — то лишь тогда вспомнит: «Подожди, ведь была же возможность жить иначе, открывалась дверка, туда, в мир Церкви, а я не вошел. А может быть, все-таки попробовать? Отложить эту петлю до завтра, а сейчас — в храм идти?».

Дело миссионера — бросить семя. А когда оно взойдет — дело Господина жатвы.

ПОЛЕМИЧНОСТЬ ХРИСТИАНСТВА

Терпимость не входит в число христианских добродетелей. Это слово попросту отсутствует в книгах Нового Завета. И хотя нынешние обыватели убеждены, будто «Христос учил терпимости», даже слова такого в Евангелии нет.

Когда сегодня говорят «давайте без полемики, давайте без дискуссии» — то это означает худший вид диктатуры и нетерпимости. В этом случае человеку не дается права отчетливо осознавать: в чем ты убежден, во что ты веришь, осмыслить мотивы своих да и мотивы своих нет. И конечно, в сегодняшнем мире, в мире всеядности, очень важно помнить, что да, которое я говорю Христу, включает в себя нет, которое я говорю Будде, Кришне, Магомету и прочим т. н. великим учителям человечества.

Библейская формула Бог един имеет эксклюзивистский характер: един значит единственен и Его единственность исключает иные имена и «теологии». В сегодняшней же теософской размазне ту же формулу нагружают совершенно противоположным, инклюзивистским смыслом: «Бог един», — а значит, все равно как его именовать и в какой религии искать с Ним встречи. Но если бы все, что Бог желает дать человеку, можно было бы встретить до Христа и помимо Него, например, в мире ветхозаветном, то зачем же был нужен Его Крест?

Христианство нетерпимо не в современных своих ликах (меня как раз тошнит от его слишком «терпимых» представителей — политкорректных христиан-«дипломатов»). Оно «нетерпимо» изначально. А потому прежде, чем поддакнуть какой-то экуменической пошлости, стоит припомнить, что из всех 13 апостолов Христа только один умер своей смертью, а все остальные были убиты за свою проповедь. Причем куда бы эти апостолы ни приходили — будь то в Индию, Эфиопию, Рим или Британию — судьба их оказывалась одна и та же: их всюду убивали. Это означает, что в проповеди первых и личных учеников Христа было нечто, что скандализировало нравы и представления самых разных языческих культур. То есть в самой сути христианства заложена некая полемичность. И эту нормальную полемичность не надо душить ни в запретах, ни в объятиях.

Я, конечно, не имею апостольской любви и молитвы. Но ненавидеть языческую мерзость я могу вполне по-апостольски. Слава Богу, что мы нетерпимы. По своему характеру я довольно тихий человек. Жажда полемики меня не снедает. Но постоянное чтение древнейших отцов какой-то отпечаток наложило. У них полемизм, по современным меркам, даже чрезмерный, методы ведения дискуссии удивительные. Тогда и в Церкви, и в миру была совершенно иная культура ведения полемики.

От античной культуры Отцы унаследовали определенные нормы речевого и полемического этикета, довольно решительно отличающиеся от современных. В античных школах риторики специально преподавалось умение пронести по всем кочкам своего оппонента[615]. В ход разрешалось пускать самые обидные сравнения и эпитеты, вполне нормальным считалось переходить от критики взглядов к критике самого оппонента — вплоть до критики особенностей его фигуры: «Как же быть правой мысли у тех, у кого и ноги кривы?» (святитель Василий Великий)[616]. «А с противоположной стороны какие-нибудь жабы, моськи, мухи издыхающие жужжат православным…» (преподобный Викентий Лиринский)[617]. «Выкидыши безумия, я говорю о ничтожных человечишках, недостойных и поздороваться с ними»[618]. «Словом ли надлежит назвать сказанное [еретиком Евномием] или скорее куском какой-то мокроты, выплевываемой при усилившейся водянке?» (святитель Григорий Нисский)[619].

Вновь говорю: это было в порядке вещей в античной риторике — как языческой, так и христианской. Не «нетерпимость» христиан тому виной, а стиль, характерный для всей литературы той эпохи. Весьма уважаемый жанр античной литературы назывался псогос — «хула» (от \|/еусо — ругаю). «Жанр этот требовал от автора исключительно очернительства»[620]. То, что сегодня этот стиль кажется недопустимым, — это одно из прорастаний той евангельской «закваски», что постепенно квасит тесто человеческой культуры и истории. И в этом вопросе лучше быть «модернистом», лучше ориентироваться не на образцы античной и патристической эпохи, а на нормы современного этикета.

Так что уж если я полемичен — то это как раз связано с моим погружением в мир Отцов. Почитайте откровенные издевательства над сектами у святого Иринея Лионского (христианского писателя и мученика Il века) — Против ересей 1,13,3.

В Житии преподобного Афанасия Афонского, написанном в начале Xl века монахом Афанасием повествуется, что когда кто-либо из братии поддавался «тирании дурного настроения» святитель Афанасий подвергал виновного насмешкам братии: кто-либо из монахов начинал как бы случайно посмеиваться над ним, другой подхватывал, третий продолжал, четвертый отпускал еще какую-то шуточку, так что бедняга в конце концов не выдерживал и прибегал к игумену, жалобно оплакивая свое бедственное положение (Житие Афанасия, 167). Осмеяние, видимо, было суровым, иначе виновному не пришлось бы «трагическими словами оплакивать свое бедственное положение». Насмешки, завершает свой рассказ автор Жития (р. 169). раздражали старые раны и обнажали больные места, и боль содействовала смягчению упрямой души»[621].

А вот действия царя Алексея Михайловича, именуемого Тишайшим. В Саввино-Сторожевском монастыре на службе присутствуют антиохийский патриарх Макарий и царь. Чтец по ходу службы произносит: «Благослови, отче». «Вдруг царь вскакивает на ноги и с бранью говорит чтецу: «Что говоришь, мужик, блядин сын… Тут патриарх, скажи "Благослови, Владыко!"»…От начала до конца службы он учил монахов обрядам и говорил, обходя их: «Читайте то-то, пойте такой-то канон, такой-то ирмос, такой-то тропарь таким-то гласом». Если они ошибались, он поправлял их с бранью»[622]. Такой же стиль выражений был и у патриарха Никона, у протопопа Аввакума.

Тут стоит пояснить, что для той эпохи слово б… не есть мат. По Фасмеру, первичное значение этого слова — «приводящий в заблуждение», отсюда «блядивый» — празднословный[623]. Аналогично в словаре протоиерея Григория Дьяченко значения ему придаются в таком порядке: 1) обман 2) пустословие 3) разврат[624]. Это старославянское слово является отглагольной формой от древнерусского слова «бляду, блясти», означающего «блуждать, ошибаться». В свою очередь, древнерусское слово родственно готскому «blinds — «слепой» и древне-северному «blindr» — «слепой, смутный» (отсюда же современное английское «blind» — «слепой»). Всё это, в свою очередь, восходит к общему индоевропейскому корню «*bhel-» — «белый» (именно от него современное слово «белый»), «блестеть».

Отсюда будет понятен текст протопопа Аввакума: «Да вси святии нас научают, яко риторство и философство — внешняя блядь, свойствена огню негасимому»[625]. Тут Аввакум явно держал в уме 2-ю стихиру на стиховне вечерни Пятидесятницы: «Риторов блядей безбожных огнем духа попаливша». И 4-й анафематизм чина торжества православия: «Блядословящим не нужно быти ко спасению нашему и ко очищению грехов пришествия в мир Сына Божия во плоти, и Его вольное страдание, смерть и воскресение, анафема» (правда, с 1840 года заменено на «безумие глаголющим»).

В XVIII столетии читаем у святителя Димитрия Ростовского: «Дети, блядины дети. Слышу о вас худо, место учениа учитеся развращенна, неции от вас и въслед блуднаго сына пошли с свинями конверсовати. Печалюся зело и гневаюся на вас»3.

Да и в XX веке святитель Николай Японский помнил об этом словечке: «Дай же, Боже, побольше сего, чтобы не блядословили католики, будто православие здесь зависит от человека, а не от своей силы и правды»[626].

Церковнославянский перевод Писания до сих пор не чужд слова, которое ныне занесено в число матерно-запретных: "Не точию праздны, но и блядивы" (1 Тим 5:13; в рус. переводе — болтливые).

Так что не будем считать сквернословами наших наставников. Но выражались они точно и резко.

Что ж, не все и не всегда должны быть Серафимами Саровскими. Я-то уж точно не Серафим Саровский и в ближайшие 20 лет на путь стяжания «мирного духа» и старчества становиться не собираюсь. Каждый должен оставаться в своем звании и возрасте. Моему возрасту еще свойственна полемичность.

Вновь и вновь я говорю: послушайте, из тринадцати[627] апостолов Христа 12 (исключение — старец Иоанн Богослов[628]) были убиты иудеями и язычниками… Значит, в их проповеди было что-то, что задевало, царапало, шокировало и скандализировало народы Римской империи — и эллинов, и иудеев. О чем и говорит честно православное Богослужение: апостолов оно именует «заушающие словом» (3-я песнь канона на утрене Пятидесятницы). «Заушати» значит «заграждать уста, не давать говорить», а «заушница» означает пощечину.

Слово «скандал» апостолы прилагают сами к своей проповеди: «Мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн (cncav8aA,ov), а для Еллинов безумие» (1 Kop 1:23). Слово (JKavSakov родственно санскритскому skandati — «подскакивать, подпрыгивать, брызгать», askandati «нападать, застигать», лат. scando «восходить, подниматься, взлетать». Из этого следует, что ноэмой слова aKavSaXov является «подскакивающее, брызгающее». С этой ноэмой в греческом языке был отождествлен, во-первых, эйдос капкана, ловушки, западни, который сам стал ноэмой эйдоса чего-то побуждающего ко греху, отпадению, отречению; во-вторых, с этой ноэмой был отождествлен эйдос возмущенного оскорбленного человека; такой человек отождествлен в инобытии греческого языкового сознания с подскакивающим, брызжущим человеком; отсюда у amvSaAov значение «обида, оскорбление»… Как же должен понимать каждый иудей распятого Христа — как искушение или как оскорбление? Вероятнее всего, что он имел в виду и то, и другое: распятый Христос оскорблял понятие иудеев о мессии — великом царе и победителе своих врагов… «Съблазн образовано от праславянского *Ыагпъ, которое было прилагательным, образованным от основы *blazс помощью суффикса — n-. В отношении этимологии наиболее удачно объяснение от индо-европейского *bhlag-, откуда также лат. flag-rum (бич). Следовательно, ноэмой блазнъ было "ударенный"»[629]. В лютеровском переводе Библии слово «скандал» переведено как argernis — оскорбление[630].

А нас сегодня пробуют уверить, будто Христос завещал нам «политкорректность»!

Жесткая дискуссионность традиционна для христианства. В Евангелии от Матфея (Мф 22:34) говорится, что Христос «привел саддукеев в молчание». Но это мягко сказано (точнее говоря — смягченно переведено). Буквальный смысл греческого слова, стоящего в оригинале — «надел намордник» (вфгцоаеу от (pijioa — намордник)[631].

Так что вслед за великим ученым и умницей отцом Георгием Флоровским я могу сказать — «Я считаю резкость добродетелью»[632].

Это смущает многих нецерковных людей, но такова реальность: проповедь христианства неизбежно носит не только созидательный, но разрушительный характер. Христианство с самого начала полемично[633]. Ведь если провозглашается Новый Завет — значит, некий иной Завет вполне недипломатично именуется устаревшим, обветшавшим. Апостолы проповедуют не в атеистическом мире. Мир, к которому они обращаются, настолько религиозен, что сами христиане обзываются «атеистами», «безбожниками» — за то, что не оказывают почтения традиционным языческим богам.

Как ни странно, эта полемика велась апостолами во имя именно Непостижимого Бога. Языческие представления о Боге были слишком заниженными — и потому их нужно было сломать ради того, чтобы освободить человеческую душу для более высокого представления о Божестве. Люди строят слишком низкие потолки над своими головами — и их приходится сносить. Как сказал немецкий поэт Эйхендорф: «Ты тот, Кто кротко рушит над нами То, что мы строим, Чтобы мы увидели небо — Поэтому я не жалуюсь»[634].

Не стоит обвинять апостолов в «нетерпимости». Хотя бы потому, что для человеческой мысли вообще свойственно развиваться в полемике[635]. Кроме того, даже храмы можно сносить — но лишь при условии, что на месте снесенного храма будет построен не туалет, а другой храм, более высокий.

Я вовсе не стремлюсь создать перед слушателями такой сентиментальный образ — «Ах, Христос, ах, терпимость, ах, милосердие». Вспомните, как обращался Сам Христос к тем, кто исказил веру отцов: «Гробы окрашенные, красивые снаружи, но полные нечистот», «Порождения ехиднины!». Христос говорил жестко.

Истина — совсем не то, что должно всем нравиться. Ведь Христос назвал христианство «солью земли». Соль высыпается на здоровую землю или на больную? Человечество в духовном смысле несомненно больно. Вы сами понимаете реакцию больного организма, когда на его больное место соль еще сыплют. Так что нет ничего удивительного в том, что почти все апостолы кончили жизнь мученически. Французский поэт Бернанос формулировал это так: «Мы — соль земли, а вовсе не мед».

Проповедник всегда вносит разделение. Златоуст передает недоумение, которое даже у апостолов могло возникнуть при слышании слова Христа о разделении, порождаемом Евангелием: «Люди сделаются из-за нас и братоубийцами и детоубийцами и отцеубийцами. Как же будут верить нам прочие, когда увидят, что из-за нас родители убивают детей, братья братьев, и все наполнится убийством. Не будут ли нас отовсюду изгонять как злых демонов и губителей вселенной, когда увидят землю, исполненную крови родственников? Хорош же будет мир, который мы преподадим, входя в дома, наполнив их такими убийствами! Если бы нас было и много, если бы мы были даже царями и имели войска, то и тогда как могли бы мы убедить кого-либо, возжигая междоусобные брани и даже хуже междоусобных» (Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Евангелие от Матфея 33,3).

Так оно и было. В «Деяниях апостолов» вновь и вновь повторяется один и тот же сценарий: апостол Павел приходит в какой-нибудь город, идет в иудейскую синагогу и начинает там проповедовать о Христе (кстати, удивительно демократическая черта: попробовал бы какой-нибудь чужегородний незнакомый мирянин начать громко проповедовать в нашем храме!). Евреи берут камни, избивают его, изгоняют, стремятся убить. В общем, переполох страшный. Потом часть из них задумывается: подождите, в проповеди этого Павла что-то есть, что-то необычное было и в этом Иисусе, Которого проповедовал этот странник. И они тайком ищут Павла, идут к нему, беседуют и отходят от синагогального большинства. Так потихоньку основывалась христианская Церковь. Затем Павел идет в следующий город, там все повторяется. То есть проповедь — это почти всегда разделение. Когда я вхожу в аудиторию, я вполне понимаю, что там, может быть, всего несколько душ, которые могут раскрыться.

Я был бы испуган, если бы обнаружилось, что все люди восторженно на меня реагируют. В Евангелие есть слова: «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо». Этоозначает, что в таком случае христианский проповедник перестал быть христианином, а стал шоу-мэном, потому что в христианстве есть нечто досадное, скандализирующее, досаждающее. В конце концов, сам вкус добродетели горький. Это грех сладок. Но есть и обратное: если христианину все аплодируют, значит, он не сказал чего-то главного, интересного. Того, что является своеобразием христианства, причем таким своеобразием, за которое поплатился единственный настоящий христианин на нашей планете.

Я не ставлю своей целью очаровать, обратить всех присутствующих в свою веру, тем более прямо на лекции. Мое дело — понудить человека к труду мысли, сопоставления. Поэтому я могу даже задирать собеседника, чтобы вывести его из состояния равновесия, чтобы он, может быть, и оскорбленный ушел, но зато с четким осознанием, что его вера и православие — это разные вещи, что не надо себя тешить иллюзиями насчет нашего всеобщего братства и примирения. Пусть после этого он будет ненавидеть православие, но это лучше, чем если он будет считать: «Я кришнаит, но и православный между прочим тоже». Констатация факта, что ты находишься вне церкви, может обидеть, но эта обида может привести к тому, что человек начнет на эту тему думать и позже придет в церковь, но уже с покаянием и всерьез.

Я знаю не один десяток случаев, когда судьба человека развивалась именно по этой логике. Бывает, спустя годы человек подходит и говорит: мол, отец Андрей, простите, я тогда-то вступил с вами в диспут (или вот я прочитал такую-то вашу книжку и она меня очень обидела, как вы посмели такое сказать про моего гуру), а затем, когда я стал искать материал для того, чтобы вам ответить, я понял, что король-то и в самом деле голый.

Так что есть прямая нужда в такой полемичности. Когда на лекции, например, в университете, просят: «Расскажите о Христе», — прекрасно понимаешь: сейчас ты будешь рассказывать о Христе, и эта вот женщина будет замечательно слушать, кивать головой, и будет по-своему медитировать под твой рассказ, но через два дня ей встретится какая-нибудь буддистская или оккультная книжка, и она с точно таким же удовольствием это пирожное тоже скушает. Ведь она тотально всеядна! Я понял, что нельзя просто рассказывать о христианстве, надо обязательно говорить: вот это в христианстве есть, а вот с этим христианство несовместимо. Нужно уметь проводить четкую различительную линию. И пусть люди даже возмущаться будут, но лучше возмущение, чем всеядность.

Дата добавления: 2015-06-29