Письма военных лет Уколова Ивана Яковлевича 2 страница

Итак, не дал я еще братиям его изведать мое мнение о Боге и теперь ничего не могу отвечать. Ибо кого не убедило продол­жительное время, тех убедит ли краткое письмо? Если же доста­точно и прежнего, то пусть почтены будут бреднями слова клеветников. По крайней мере, если необузданным устам и необу­ченным сердцам дозволим говорить, что захотят, а сами будем иметь готовый слух к принятию сего, то пусть не только мы при­нимаем чужие речи, но и другие принимают наши.

Причиною же сему то, о прекращении чего давно уже просил я и о чем ныне, утомившись, молчу, именно, что мы с тобою ви­димся друг с другом. Ибо если бы, по старым условиям и ради лежащего на нас попечения о Церквах, большую часть года про­водили мы вместе, то не имели бы к нам доступа клеветники. Но ты, если угодно, оставь их в покое, сам же склонись на мою просьбу, раздели мой труд в предлежащем подвиге и выступи со мною против ополчившегося на меня. Ибо, если только явишься, остановишь его стремление, рассыплешь собравшихся на ниспровержение благоустройства в отечестве, как скоро дашь им о себе знать, что сам ты по благодати Божией предводительствуешь нашим собором, и заградишь всякие неправедные уста глаголющих на Бога беззаконие. Если будет это, то сами дела покажут кто твой последователь в прекрасном и кто храмлет и по робости изменяет слову истины. А если дело Церкви будет предано, то невелика для меня важность убедить словами тех, которые столько же оказывают ко мне уважения, сколько оказали бы лю­ди, не научившиеся еще полагать меру себе самим. Ибо вскоре по благодати Божией, свидетельство самих дел изобличит клеве­ту, потому что ожидаю за слово истины пострадать, может быть, и большее что-нибудь, а если не так, то, без сомнения, быть из­гнанным из Церкви и отечества. Если же ожидаемое не испол­нится, то недалек Суд Христов. Почему, если желаешь свидания ради Церквей, готов я прийти к тебе, куда ни позовешь; а если желаешь для того, чтобы отразил я клеветы, то нет у меня време­ни отвечать теперь на это.

94 (98). К Евсевию, епископу Самосатскому (Объясняет, почему отложил поездку в Никополь, когда и для чего наме­рен быть там и в Самосатах, также почему нужно ему свидание с епис­копами второй Каппадокии; описывает свое свидание с Евстафием; из­виняется в недоставлении Евсевию писем от епископов; изъявляет свое желание, чтобы св. Григорий Назианзин был епископом; извещает о Палматии, зовет Евсевия к себе. (Писано в 372 г.))

При всем стремлении быть в Никополе по получении письма от твоего преподобия с отказом прийти туда желание во мне осла­бело, и вдруг напомянулись все мои недуги. А пришло на мысль и малое усердие звавших, потому что, сделав мне начальное при­глашение чрез достопочтеннейшего брата Еллиния, который урав­нивает подати в Назианзине, не соблаговолили прислать кого-либо для напоминания о том же или для сопровождения моего в пути. Итак, поелику, по грехам своим, я для них подозрителен, то побоялся светлость их торжества омрачить сколько-нибудь сво­им присутствием. Ибо вместе с твоим великодушием не отка­жусь вступить в борьбу с великими искушениями, но без тебя не имею достаточных сил взглянуть прямо в лицо и малой скорби.

Поелику же видеться с ними мне нужно по церковным делам, то пропустил я время празднества, отложил свидание до другого спокойного и нешумного времени и признал лучшим, приехав в Никополь, переговорить о церковных нуждах с боголюбивейшим епископом Мелетием, если он откажется от путешествия в Самосаты. А ежели не откажется, то с ним отправлюсь в путь, как скоро получу о сем извещение от обоих, то есть и он пришлет ответ на мое об этом письмо (потому что я писал уже к нему), а также ответит и твое богочестие.

Нужно же мне повидаться с епископами второй Каппадокии, которые после того, как стали именоваться принадлежащими к другой области, задумали уже, что сделались для меня иноземны­ми и иноплеменными и даже не знают меня, как будто и никогда не заводили знакомства и не промолвили со мной ни одного слова.

Ожидалось также свидание с достопочтеннейшим епископом Евстафием, которое и было у меня с ним. Поелику многие вопи­яли против него, будто бы повредил он что-то в вере, то имел я с ним беседу и, при помощи Божией, нашел, что благомысленно держится всякого правого учения.

Письма епископов не доставлены твоему богочестию по вине тех самых, которые должны были переслать и мои письма; да и я об этом забыл, потому что непрерывные заботы исторгли из памяти.

Что касается до брата Григория, то и мне было бы желатель­но, чтобы он управлял Церковию соразмерно его силам, а тако­вою была бы разве вся воедино совокупленная под солнцем Цер­ковь. Но как сие невозможно, то пусть будет епископом, не по месту уважаемым, но доставляющим уважение месту. Ибо в под­линном смысле велик тот, кто не только достаточен для великих Дел, но силою своею и малое делает великим.

Что же надобно сделать с Палматием, который после стольких братских увещаний услуживает еще Максиму в гонениях? Впро­чем, и теперь не ленятся писать к нему, потому что видеться с ним не дозволяют и телесная немощь, и домашние недосуги.

Но знай, боголюбивейший отец, что дела наши имеют великую нужду в твоем присутствии и что тебе необходимо еще раз потрудить честную старость свою, чтобы поддержать колеблющуюся уже и близкую к падению Каппадокию.

96 (100). К Евсевию, епископу Самосатскому (Благодарит за письмо, полученное им от Евсевия близ Армении; изъяв­ляет давнее свое желание быть в Самосатах, несмотря на болезнь свою множество дел; приглашает Евсевия к себе на праздник св. Евпсихия (7-го дня сентября) для общего рассуждения о делах, особливо же о том, что терпит св. Василий от простодушия св. Григория Нисского. (Писано в 372 г.))

На письмо любви твоей к стране, соседственной с Арменией, смотрел я так же, как смотрели бы мореходцы на разведенный на берегу огонь, видный на море издали, особливо когда море свирепеет еще от ветров. Ибо письмо твоей степенности и само по себе содержало много утешительного, а тем более увеличивали его приятность тогдашние обстоятельства, о которых, каковы бы ни были и сколько бы меня ни огорчали, ничего не скажу сам однажды навсегда решившись забыть все неприятное, расскажет же твоему благочестию мой со диакон.

А тело у меня совершенно отказалось служить, даже и ма­лейшего движения не могу переносить без боли. Впрочем, молюсь, чтобы по крайней мере теперь, при помощи молитв твоих, можно мне было выполнить давнее желание, хотя бы поездка сия ввела меня в великое затруднение, потому что дела по моей Церкви столько времени оставались в небрежении.

Но если соблаговолит Бог, что, пока еще на земле, увижу твое благочестие в Церкви своей, то возымею подлинно благие на­дежды и о будущем, как не вовсе лишенный даров Божиих. Если возможно сие, то прошу исполнить во время Собора, который ежегодно бывает у нас в приближающуюся уже память мученика Евпсихия, в седьмой день месяца сентября. Ибо у меня есть дела, достойные внимания, требующие твоего содействия и касающи­еся как поставления епископов, так рассуждения и совещания о том, что замышляет против меня простодушие Григория Нисско­го, который созывает Собор в Анкиру и ничего не опускает, что­бы действовать вопреки мне.

Приветствую любовь твою и чрез почтеннейшего и благоговейнейшего брата моего Петра, прося тебя как при всяком дру­гом случае, так и теперь помолиться обо мне, чтобы, переменив этот несносный и вредный нрав, соделался я наконец достойным имени Христова. Без сомнения же, хотя и не говорю о сем, разговоритесь между собою о делах моих, и брат известит тебя в подробности о том, что у нас сделалось; а потому не приимешь без исследования худых обо мне подозрений, какие, вероятно, вну­шены людьми, которые возгордились против меня, забыв страх Божий и вопреки людскому мнению. Ибо что видел я от неустра­шимого Василия, которого принял от твоего благоговения как стража моей жизни, стыжусь о том и сказывать; узнаешь же сие в подробности от брата моего. И говорю сие не в отмщение ему (ибо молю Господа не вменять ему этого), но имея в виду любовь твою ко мне сохранить твердою, ибо боюсь, чтобы не поколеба­ли ее чрезмерными клеветами, какие, вероятно, сложили они в оправдание своего падения. В чем же будут обвинять меня, о том пусть допросит их твоя проницательность, делали ли они мне замечание, требовали ли исправления погрешности, какую теперь на меня возводят, и вообще обнаруживали ли передо мною не­удовольствие свое. Теперь только низким побегом своим пока­зали, что под светлым лицом и под притворными словами любви скрывали они неизмеримую пучину коварства и горечи. А сим сколько причинили мне слез и смеха тем, которые в сем жалком городе всегда гнушаются благоговейной жизнию и утверждают, будто бы целомудренная наружность употребляется только как искусство к снисканию доверия и как личина к прикрытию обмана, - сие, без сомнения, известно твоему благоразумию, хотя бы том и не рассказывал. Ибо здешними жителями ни один род жизни не подозревается уже столько в пороке, как обет жизни подвижнической. Чем надобно врачевать это? Позаботиться о ем предоставляется твоему благоразумию. Ибо обвинения, соплетенные на меня Софронием, ведут не к доброму, но служат началом разделения и отлучения, показывают старание охладить любовь и во мне. Умоляю твое сердоболие удержать его от этого вредного направления и попытаться лучше сблизить своею любовью разъединившееся, а не содействовать во взаимном разлу­чении тем, которые стремятся к раздору.

125 (130). К Феодоту, епископу Никопольскому (На упрек Феодотов, что не известил о происшедшем у св. Василия с Евстафием, ответствует, что молчал о сем деле как уже сделавшемся из­вестным для всякого, объясняет причины, почему не может быть у него общения с Евстафием и почему не отвечал он доселе на укоризненные Евстафиевы речи, наконец, просит не верить разглашаемой лжи и мо­литься Господу, чтобы дал ему пребывать в духе любви. (Писано в 373 г.))

Прекрасно и справедливо поступил ты, воистину досточестнейший и возлюбленнейший брат, побранив меня за то, что, когда, расставшись с твоим благоговением, носил я к Евстафию эти предложения о вере, ничего не дал знать тебе о том, что было у меня с ним, маловажного или важного. А я умолчал о поступке его со мною не потому, что оный недостоин внимания, но потому, что разглашен уже молвою всюду, почему никому не было нужды в моем извещении, чтобы узнать намерение сего человека. Он и сам позаботился об этом, как бы опасаясь, чтобы не­мало было число свидетелей о его образе мыслей, и какие писал мне письма, разослал их в самые отдаленные места.

Итак, сам он отделился от общения, не захотев сойтись со мной в назначенном месте и не приведя туда учеников своих, как обещал, меня же с Феофилом Киликом своею явною открытою хулою предавая позору в многолюдных собраниях, потому что посеяваю в душах народа догматы, чуждые собственному его учению. И сего было уже достаточно, чтобы прервать мне с ним всякую связь. Когда же, пришедши в Киликию и встретившись с каким-то Галасием, изложил он ему исповедание веры, какое прилично было бы написать одному разве Арию и самому близкому из учеников его, тогда, конечно, еще более утвердился я в разделении с ним, рассудив, что «не переменит ефиоплянин кожу свою, и рысь пестроты своя» (ср.: Иер.13, 23), а равно и воспитанный в превратных догматах не может очиститься от ерети­ческого повреждения.

Но он и далее простер отважность свою, написав, лучше же сказать, скропав против меня длинные речи, исполненные всяко­го злословия и клеветы, на которые я не отвечал еще, будучи научен Апостолом: «не себе» отмщать, но давать «место гневу» (ср.: Рим. 12, 19); притом, представив себе глубину лицемерия, с каким всегда сближался со мною, приведен я был от изумления в ка­кое-то немотствование. Но если бы и не было ничего этого, то настоящий поступок, на какой он отважился, в ком не произвел бы ужаса совершенного к нему отвращения? Как слышу (если только это справедливо, а не выдумка, сложенная для оклеветания), он осмелился повторить над некоторыми рукоположение, что доселе не делал, кажется, ни один из еретиков. Поэтому можно ли терпеливо нам переносить подобные дела и проступки этого че­ловека почитать удобоисцелимыми?

Итак, не увлекайтесь ложными словами и не доверяйте подо­зрениям людей, которые без затруднения принимают все в худую сторону, будто бы я такие поступки почитаю безразличными. Да будет известно тебе, возлюбленнейший и досточестнейший для меня, что не знаю, испытывал ли я в душе своей когда-нибудь в другое время столько печали, сколько испытываю теперь, как скоро услышал о нарушении церковных уставов. Но молись толь­ко, чтобы дал нам Господь ничего не делать по раздражению, а иметь любовь, которая «не безчинствует, не гордится» (ср.: 1 Кор.13,5.4). Ибо посмотри, как не имеющие любви превознеслись выше всякой человеческой меры и бесчинствуют на свете, отваживаясь на поступки, каким протекшее время не предоставляет и примеров.

126 (131). К Олимпию (Выражает скорбь, которую причиняли ему клеветы, распространяемые Евстафием, и называет сие наказанием за грехи свои; свидетельствует, что напрасно клеветы сии подкрепляют каким-то сочинением, которого часть признает он за сочинение Аполлинариево. Обещает представить подробнейшее оправдание, если будет оно нужно. (Писано в 373 г.))

Слух о неожиданном действительно может сделать, что у человека «пошумит в обоих ушесех» (1Цар. 3, 11). Это случилось теперь и со мною. Ибо хотя и очень уже приученного к этому слуха коснулись сии против меня сочинения, какие ходят по ру­кам, потому что еще и прежде мною самим получено письмо, ко­торого стоят, правда, грехи мои, но которого не ожидал я увидеть написанным когда-либо людьми, приславшими ко мне оное; од­нако же показалось мне, что последнее имеет в себе такой избы­ток горечи, по которому помрачает собою все предшествовавшее. И как мне было не выйти почти из ума, прочитав письмо к благоговейнейшему брату Дазину, исполненное тысячами оскорбле­нии, несносных обвинений и нападений на меня, как будто ули­чен я в самых опасных замыслах против Церкви? А вскоре потом из сочинения, не знаю, кем писанного, приведены и доказа­тельства, будто бы хулы на меня справедливы. Об одной части, скажу откровенно, дознался я, что писано это лаодикийцем Аполлинарием, и дознался не потому, что сам нарочито читал когда-нибудь, но потому, что слышал по рассказам других. Но нашел написанным тут и иное нечто, чего сам я не читал и не слыхал, чтобы читал кто другой; и этому Свидетель верный на небеси. Поэтому те, которые отвращаются лжи, научены, что любовь есть полнота закона, обещались носить немощи немощных, как дозволили взнести на меня такие клеветы и решились осуждать меня за чужие сочинения — сему, сколько ни рассуждал я сам с собою, не могу придумать причины, разве, как сказал я вначале, и причиненную мне этим скорбь признать частью наказаний какие заслужил я грехами своими. Сперва скорбел я душой, «яко умалишася истины от сынов человеческих» (Пс.11, 2), но потом убоялся сам за себя — не стражду ли, сверх прочих грехов и грехом человеконенавидения, заключая, что ни в ком уже нет верности, когда таковыми оказались ко мне и к самой истине люди которым доверял я в самом важнейшем.

Посему да будет известно тебе, брат, и всякому, кто друг исти­ны, что не мои это сочинения и я не одобряю их, потому что напи­саны не по моей мысли. Если же за несколько до сего лет писал я к Аполлинарию или к кому другому, то не должно винить меня за сие. Ибо и сам не виню, если из чьих-либо друзей отпал кто в ересь (без сомнения, знаете сих людей, хотя и не называю по име­ни), потому что каждый умрет в собственном своем грехе.

И это отвечал я теперь на посланную книгу, чтобы сам ты видел истину и привел ее в ясность не желающим содержать истину в неправде. А если должно будет оправдываться мне в обширнейшем виде и по каждому обвинению, то, при Божием содействии, и это сделаю. Ни трех богов не проповедаю я, брат Олимпий, ни с Аполлинарием не имею общения.

130 (135). К Диодору, пресвитеру Антиохийскому (Дает свой отзыв о двух книгах, сочиненных Диодором; хвалит вторую из них, а по случаю первой делает замечания для пишущих сочинения свои в виде разговоров; надеется, что Диодор продолжит заниматься сочине­ниями; и, отсылая ему первую книгу, удерживает вторую по неимению скорописца, который бы списал ее. (Писано в 373 г.))

Читал я книги, присланные твоею досточестностию. И послед­няя очень мне понравилась не только по своей краткости (что и естественно было для человека, на все уже ленивого и немощного), но и потому, что богата вместе мыслями, что ясно изложены в ней и возражения противников, и ответы на них; а также простота и неискусственность слога показались мне приличными намерению христианина, который пишет не столько напоказ, сколько для об­щей пользы.

А первая книга, которая по предмету имеет ту же силу, но при­крашена более пышными выражениями, разнообразными оборо­тами речи и разговорными красотами слога, как показалось мне, требует много времени на прочтение и мысленного труда, чтобы собрать мысли и удержать их в памяти. Ибо вставленные по местам обвинения противников и похвалы своим, хотя, по-видимому, придают сочинению некоторые разговорные прикрасы, однако же тем, что требуют времени и размышления, прерывают течение мысли и ослабляют силу слова, когда должно ему разить противников.

Без сомнения же, известно твоему тонкому уму, что и из внеш­них философов, писавших разговоры, Аристотель и Феофраст тотчас приступали к делу, потому что сознавали в себе недоста­ток Платоновых приятностей; а Платон, владея словом, вместе и с учениями борется, и осмеивает учителей, нападая на дерзость и бесстыдство в Фразимахе, на легкомысленность и изнеженность в Иппии, на высокомерие и заносчивость в Протагоре. Где же вводит в разговор лиц неопределенных качеств, так именами раз­говаривающих пользуется только для ясности дела, ничего же другого заимствованного от лиц не вносит в содержание, как по­ступил он в «Законах». Посему и мы, которые не по славолю­бию беремся писать, но желаем оставить братиям залог полез­ного слова, когда выставляем лицо, которое известно всякому по необузданности нрава, должны внести в речь нечто заимствован­ное от качества лица, если только вообще прилично нам, оставив дело, заниматься осмеянием людей. А если собеседник неопре­деленного нрава, то эти выходки против лица прерывают связь, но не ведут ни к какому полезному концу.

Это сказал я, желая показать, что не льстецу в руки прислал ты труды свои, но сообщил свои произведения самому искреннему брату. Сказал же не для того, чтобы исправлять написанное, но только в предостережение на будущее время. Ибо, без сомнения, не откажется писать, кто владеет такою способностью и усердием писать, потому что всегда будут люди, доставляющие предметы для сочинения. С меня же достаточно будет читать написанное тобою, а чтобы самому написать что-нибудь, от этого я, можно почти сказать, столько же далек, как и от того, чтобы быть здоровым или иметь хотя малый досуг от дел.

Посылаю теперь с чтецом большую первую книгу, прочитав ее, как мог, а вторую удержал я у себя, намереваясь ее списать, но не имея пока человека, который бы скоро писал. До такой-то бедности дошло завидное состояние каппадокиян!

В каком положении нашел меня добрый Исаакес, об этом лучше перескажет тебе сам он, хотя и не владеет достаточно язы­ком, чтобы трогательно описать чрезмерность страданий,— так велика была моя болезнь! Но, вероятно, известно это всякому, кто хотя несколько меня знает. Ибо если и тогда как, по-видимому, в добром я здоровье, у меня менее сил, чем у людей, в жизни ко­торых уже отчаялись, то можно по этому судить, каков я был во время болезни. Впрочем (извини горячку, если она шутит), по­елику быть нездоровым для меня стало чем-то естественным, то надлежало бы при этой перемене состояния иметь мне самое крепкое здоровье. Но поелику наказание Господне по заслугам моим умножает болезненность мою новыми усугублениями, то вслед за одною немощию получил я другую немощь; почему из всего этого даже ребенку видно, что совершенно необходимо уже мне расстаться с этим покровом, разве только Божие человеколюбие, по долготерпению своему, дав время на покаяние, и теперь, как многократно прежде, освободит и избавит от непреодолимых бедствий. Итак, да будет сие, как угодно Богу и полезно для меня.

А в каком упадке и небрежении дела церковные, потому что ради собственной безопасности не обращаем внимания на дела ближних, не способны видеть даже того, что при общих неудачах гибнет вместе и благосостояние каждого, об этом нужно ли говорить? Особливо нужно ли говорить человеку, который, издалека предусмотрев все в подробности, наперед засвидетельствовал и провозвестил и сам подвигся, и других возбуждал, то чрез письма, то приходя сам, и чего не делал, чего не говорил? Припоминаем об этом всякий раз, как видим исполнение, но ничем еще не вос­пользовались. И теперь, если бы не воспротивились мне грехи мои (сперва благоговейнейший и возлюбленнейший брат наш содиакон Евстафий, впав в тяжкую болезнь, продержал меня це­лые два месяца, пока со дня на день ожидал я его выздоровле­ния; потом занемогли все, со мною бывшие, из которых остав­шихся перечислит брат Исаакес, а напоследок сам я одержим был этою болезнию), то давно бы уже был я у твоей досточестности, не для того, чтобы оказать какую-либо пользу общему делу, но чтобы самому приобрести великую выгоду от свидания с тобою. Ибо решился я поставить себя вне стрел по делам церковным, как ничем не защищаемый от нападений, умышляемых против­никами. Великая рука Божия для целого мира да спасет тебя, мужественного стража веры, бодрственного предстоятеля Церк­ви, и да сподобит меня прежде исхода моего свидеться с тобою на пользу душе моей.

132 (137). К Антипатру (Извиняется, что не встретил его во время прибытия в Каппадокию, по­тому что сам лечился теплыми водами; просит исследование дела, каса­ющегося до родственницы его Палладии, отложить до приезда его. (Писано в 373 г.))

Теперь, кажется, всего более чувствую утрату, какой подвер­гаюсь от своей болезни, когда, прилагая попечение о теле, принужден находиться в отсутствии во время прибытия в наше отечество такого мужа. Целый уже месяц лечусь водами самороднотеплыми, чтобы получить от сего какую-нибудь пользу. Но понапрасну, видно, тружусь в пустыне или даже многим кажусь достойным смеха, не слушая пословицы, которая говорит, что мертвым дне оставит пользы и теплое. Почему даже в таком состоянии намерен я, оставив все, идти к твоему велелепию, чтобы насладиться твоими добротами и с помощью твоего правдолюбия приличным образом устроить домашние свои дела.

Дом почтенной матери нашей Палладии, которую не близость только родства сопрягает со мною, но и доброта нрава соделала для меня второю матерью,— дом этой Палладии есть собствен­ный мой. Итак, поелику близ дома произошло какое-то смятение, прошу твое великодушие отложить ненадолго исследование и по­дождать моего приезда, не для того, чтобы нарушить справедли­вость (соглашусь лучше тысячу раз умереть, чем просить такой милости у судии праведного и друга законов), но чтобы ты по устному моему объявлению узнал то, о чем неприлично мне пи­сать. Таким образом и ты сам не погрешишь против истины, и мы не потерпим чего-либо неприятного. Итак, прошу тебя, поели­ку лицо это находится в безопасности и под военною стражею, оказать мне сию нетрудную и безукоризненную для тебя милость.

136 (141). К Евсевию, епископу Самосатскому (Пред Евсевием, который в одном письме выговаривал св. Василию, что не был у него на Соборе, а в другом убеждал не оставлять в пренебрежении дел церковных, оправдывается, что не был у него по болезни, а дела цер­ковные не имеют успеха не по его вине, но потому, что епископы, состоя­щие с ним в общении, ни в чем ему не вспомоществуют. (Писано в 373 г.)

Два уже письма получил я от твоего богомудрого и совершен­ного благоразумия: одно из них ясно изобразило мне, как ожидал меня народ, управляемый твоим преподобием, и сколько огорчил я, не явившись на Священнейший Собор, а другое, посланное рань­ше, как заключаю по содержанию, но мне отданное после, содержит в себе учение, приличное тебе и необходимое для меня, а именно: не оставлять в небрежении Церквей Божиих и не делать противникам постепенных уступок в делах, отчего их сторона возрастает, а наша умалится. И кажется, отвечал я на оба письма; впрочем, поелику неизвестно, сохранены ли ответы мои теми, кому дано было это поручение, и теперь оправдываюсь в том же.

И в извинение, почему не был у вас, представляю самый вер­ный предлог: о сем, думаю, дошел слух и до твоего преподобия, а именно, что я одержим был болезнью, которая доводила меня до врат смерти. Даже и теперь еще, когда извещаю тебя об этом, пишу, нося остатки болезни, и она такова, что для иного была бы нестерпимою болезнью.

А в ответ на то, что не по моей беспечности церковные дела выданы противникам, да будет известно твоему благочестию, что епископы, состоящие со мною в общении, по лености ли, по подо­зрительности ли и неискреннему расположению ко мне, или по внушаемому диаволом противлению благим действиям не хотят вспомоществовать мне. Но по видимости, точно, нас стало много между собою по присоединении к нам и превосходного Воспория, на самом же деле не помогают мне ни в чем самонужнейшем, почему неприятности сии самою большею частью препятствуют мне в поправлении своего здоровья, потому что недуги мои от сильной печали непрестанно возвращаются. Что же могу сде­лать один, когда и церковные правила, как сам знаешь, не дозво­ляют одному таких распоряжений? Впрочем, каких средств не испытывал я! О каком суде не напоминал им в письмах и при свидании! Ибо приходили они в город ко мне по слуху о моей смерти. Поелику же угодно было Богу, чтобы нашли они меня живых, то поговорил я с ними, как следовало. И в моем присутствии чувствуют они стыд свой и обещают все должное; но, расставшись со мною, опять возвращаются в прежнее свое расположение. Вот каковы и для меня последствия общего состояния дел, потому что Господь видимым образом оставляет нас, в которых «от преумножения беззакония изсякла любовь» (ср.: Мф. 24, 12). Но против всего этого да будет для нас достаточною твоя великая и действенная к Богу молитва. Может быть, и мы или сделаемся сколько-нибудь полезными для дел, или и не успев в том, о чем стараемся, избегнем осуждения.

Одно и то же, по-видимому, и удерживает меня писать к тебе, и опять делает это необходимым. Ибо, когда смотрю на необходимость своего путешествия и высчитываю пользу свидания, тогда приходит мне на мысль почитать письма за ничто, так как они в сравнении с действительностию не могут заменить собою и тени ее. Но опять, когда рассуждаю, что человеку, у которого нет самого важного и первого, одно утешение — приветствовать таково­го мужа и по обычаю просить, чтобы не забывал меня в молитвах, тогда приходит на мысль почитать письма чем-то немало­важным. Поэтому не хочу и сам в душе своей бросить надежды быть у тебя, и этой же надежды лишить твое благочестие. Ибо стыжусь не оказаться до того полагающимся на твои молитвы, что если это будет нужно, могу даже из старца сделаться юным, а не только из немощного и совершенно расслабленного, каков теперь, сколько-нибудь крепким. Причины же, по которым не могу еще быть у тебя, нелегко объяснить словом мне, которому не толь­ко препятствует в этом настоящая немощь, но который и никогда не имел такой силы слова, чтоб ясно изобразить многосложную и разнообразную болезнь свою, кроме того разве, что со дня Пасхи и доныне горячка, воспаление в кишках, опухоли внутренностей, как волны, потопляя меня, не дозволяют собраться с силами. А сколько теперь у меня болезней и какие они, может сказать о том и брат Варах, если не во всей точности, то достаточно к подтверж­дению причины, по которой отлагаю поездку. Я же совершенно Уверен, что, если искренно со мною помолишься, то легко освобо­жусь от всех мучительных недугов.

158 (163). К Иовину, комиту (Благодарит Иовина за письмо, в котором изобразил он душу, и просит о продолжении переписки, чтоб заменить тем личное свидание, которого надеяться св. Василию не позволяет болезнь его; описать же болезнь сию предоставляет св. Амфилохию. (Писано в 374 г.))

В письме твоем увидел я душу твою. Ибо действительно ни один живописец не может в такой точности схватить телесные черты, в какой слово способно изобразить душевные тайны. Так оно в письме твоем достаточно отпечатлело и твердость нрава, и истинное достоинство, и искренность во всем расположении. Чем и доставило мне великое утешение при невозможности видеть тебя. Поэтому не переставай пользоваться всяким случаем, который представится к тому, чтобы писать и дарить меня этою беседою из отдаления, потому что телесная немощь заставляет уже отчаиваться в возможности нам личного свидания. А какова сия болезнь, скажет тебе боголюбивейший епископ Амфилохий, ко­торому известно сие по причине долгого пребывания со мною и который способен изобразить словом, что видел. Желаю же довести до сведения твоего о своих болезнях не для иного чего, а для того только, чтобы иметь себе извинение впоследствии, а не быть осужденну в лености, если не посещу вас. Впрочем, в сей потере нужно не оправдание, а более утешение. Ибо если бы возможно было мне видеться с твоею степенностию, то призна­вал бы это для себя гораздо более заслуживающим предпочте­ния, нежели что-либо вожделенное для других.

Дата добавления: 2015-06-29