Письма военных лет Уколова Ивана Яковлевича 5 страница

Из всего этого, досточестнеишие братия, и детскому уму не ясно ли видно, что они, имея в виду собственную свою пользу, начинают или клеветать на кого, или поддерживать кого? Поэтому и от меня делились, не за то прогневавшись, что не ответил я им (ибо это, по словам их, всего более их огорчило), и не потому, что не при­нял хорепископов, которых, как говорят, присылали они. Впрочем, выдумывающие это дадут ответ Господу. Ибо был прислан один какой-то Евстафий, который передал письма дружине наместни­ка и он, проведя три дня в городе, когда уже собрался возвра­титься домой, поздним вечером, во время моего сна, подходил, сказывают, к моему дому. Но, услышав, что сплю, ушел и на дру­гой день уже не появлялся ко мне, но уехал, таким образом ис­полнив свое ко мне поручение. И вот вина, за которую терплю обиду, и великодушные люди сии с этим проступком не сравни­ли прежнюю службу, какой служил я им с любовию, но столько отяготили на мне гнев за эту погрешность, что, где только могли, во всех Церквах по всей Вселенной огласили меня отлученным.

Но в действительности не эта причина раздора. Напротив того, поелику думали тогда, что заслужат одобрение от Евзоия, если станут меня чуждаться, то придумали для меня сии предлоги, чтобы чрез вражду ко мне у них найти себе некоторое предстательство. Они теперь охуждают и никейскую веру, и нас называют единосущниками, потому что, по сей вере, Единородный Сын исповедуется единосущным Богу и Отцу не в том смысле, что одна сущность разделилась на две братские сущности,— да не будет сего! не это разумел оный святой и боголюбивый Собор,— но в том смысле, что Сына должно представлять себе тем же, чем и Отец есть по сущности. Ибо так сами они протолковали вам, сказав: «Свет от Света». И это есть то никейское исповедание веры, которое принесли они с Запада и сообщили Тианскому Собору, и им приняты были в общение. Но для подобных изменений в вере своей есть у них мудрое некое правило, потому словами веры пользуются, как врачи, на время, так и иначе преобразуясь применительно к врачуемой болезни.

Но не мое дело обличать нетвердость сего лжеумствования; вы сами должны разуметь это. Ибо «даст вам Господь разум» (ср.: 2 Тим. 2, 7) к познанию, какое учение правое и какое - строптивое и развращенное. Ибо если должно ныне такое, а завтра другое составлять исповедание веры и изменять его, смотря по времени, то ложно утверждает сказавший: «един Господь, еди­на вера, едино Крещение» (Еф.4,5). А если утверждает он спра­ведливо: «Никтоже вас да льстит суетными сими словесы» (ср.Еф.5, 6).

Ибо клевещут на меня, что делаю нововведение в учении о Духе Святом. Спросите же, что это за нововведение? Мы испо­ведуем, что сами приняли, а именно: что с Отцем и Сыном по­ставляется наряду Утешитель, а не причисляется к твари. Ибо уверовали мы в Отца и Сына и Святаго Духа, и крестились во имя Отца и Сына и Святаго Духа, почему Утешителя никогда не отлучаем от единения с Отцем и Сыном. Ибо Духом просвеща­емый ум наш простирает взор к Сыну, и в Нем, как в образе, созерцает Отца. Поэтому и имен не выдумываем сами от себя, но именуем Святым Духом и Утешителем и не осмеливаемся отри­цать должную Ему славу. Вот наше исповедание во всей его истине! Кто за сие обвиняет нас, тот пусть порицает; кто за это гонит нас, тот пусть гонит. А кто верит клеветам на нас, тот пусть готовится судиться с нами. «Господь близ, ни о чемже» печемся (ср.:Флп.4,5-6).

Если кто сочиняет в Сирии, это до меня не касается, сказано: «от словес бо своих оправдишися и от словес свои осудишися» (Мф.12,37). Пусть слова мои судят меня, за чуждые мне погрешности никто да не осуждает меня, и за двадцать лет писанного мною письма да не представляют в доказательство, что и теперь я в общении с написавшим это сочинение. Ибо писал я письмо прежде этого сочинения, будучи мирянином, к мирянину, когда еще и не имели против сего человека никакого к подобного подозрения, и писал не о вере, и вовсе не то, что они теперь выставляют в клевете на меня, но одни приветствия, требуемые благоприязненным обращением.

Одинаково убегаю и проклинаю как нечестивых и стражду­щих Савеллиевым недугом, и защищающих Ариево учение. Если кто того же именует и Отцем и Сыном и Святым Духом и пред­полагает нечто единое многоименное, одну ипостась, означаемую тремя наименованиями, то я такового поставлю в один ряд с иуде­ями. А подобно сему, если кто говорит, что Сын по сущности не подобен Отцу, или если кто Духа Святаго низводит в тварь, то и его предаю проклятию и почитаю близким к языческому заблуж­дению.

Но невозможно мне письмами своими заградить уста обви­няющих меня, а гораздо вероятнее, что они раздражаются моими оправданиями и готовят против меня что-нибудь более важное и тяжкое. Впрочем, нетрудно предохранить вам слух свой. Почему сделайте то, что от вас зависит: сохраните ко мне сердце свое искренним и не предубежденным клеветами и на представлен­ные обвинения потребуйте у меня отзыва. И если найдете у меня истину, не давайте места лжи. А если сознаете, что не имею сил оправданию, то поверьте тогда обвинителям моим как утверж­дающим истину. Они бодрствуют, чтобы делать мне зло; от вас этого не требую. Ведя торговую жизнь, из клеветы на меня из­рекают они стороннюю только прибыль, а вас прошу сидеть дома, вести себя благоприлично, в безмолвии совершая дело Христово; уклоняться же свиданий с ними, которые делаются с ковар­ною целью развратить слушающих, уклоняться для того, чтобы и ко мне сохранить искреннюю любовь, и веру отцов соблюсти неповрежденною, и, как друзьям истины, оказаться пред Господом достойными похвалы.

223 (231). К Амфилохию, епископу Иконийскому (Извиняется в том, что редко посылает к нему письма, хотя желал бы вести ежедневную переписку; просит его покровительства письмоподателю Елпидию; извещает о бегстве брата, о кознях врагов, о смятении Меркви в Доаре, изъявляет желание, чтобы св. Амфилохий посетил его; обещает вскоре послать оконченную им книгу о Духе Святом. (Писано в 375 г.))

Редко нахожу случай писать к твоему богочестию, и сие немало огорчает меня: это почти то же, как если бы часто мог я видеть тебя и наслаждаться твоею беседою, но делал это редко. Но не имею возможности писать по недостатку отправляющихся к вам отсюда: иначе ничто не препятствовало бы, чтобы письма составляли как бы дневник моей жизни, извещая любовь твою о том, что каждый день со мною происходит. Ибо и мне приносит облегчение совещание с тобою о делах своих, и ты, как знаю ни о чем так не заботишься, как о делах моих.

Теперь же Елпидий, который спешит к господину своему защититься от клевет, ложно составленных на него некоторыми врагами, выпросил у меня письмо. Чрез него приветствую твое благоговение и представляю тебе сего человека, который достоин твоего покровительства и по справедливости своего дела и ради меня. И хотя не могу засвидетельствовать о нем ничего другого, но поелику много услужил, взявшись доставить тебе письмо мое, почитай его в числе своих, помни о мне и молись о Церкви.

Знай же, что боголюбивейший брат мой удалился из своей страны, не перенеся беспокойств от людей бесстыдных. Доара же волнуется, потому что тамошние дела приведены в замеша­тельство тучным китом. Мне враги строят козни при Дворе, как говорят знающие это; но рука Господня пока еще со мною. Мо­лись только, чтобы не быть мне наконец оставленным; ибо брат живет в бездействии, а Доара приняла к себе старого погонщика лошаков; более же нет ничего, и наветы врагов наших рассыплет Господь.

Впрочем, твое лицезрение будет для меня избавлением от всех настоящих и ожидаемых огорчений. Посему, если будет тебе когда возможно, соблаговоли посетить меня, пока еще я на земле.

Книга о Духе написана мною и кончена, как сам знаешь, отослать же писанную на бумаге воспрепятствовали находящиеся при мне братия, сказав, что имеют приказание от твоего благородства переписать на пергамине. Почему, чтобы не оказаться поступающим вопреки твоему приказанию, удержался я теперь; пошлю же в скором времени, если только найду человека, способного доставить тебе.

Здравым, благодушествующим, молящимся о нас Господу да будешь дарован ты мне и Церкви Божией человеколюбием Святаго!

236 (244). К Патрофилу, (епископу Церкви в Егеях (Патрофилу, который в письме своем изъявил удивление, что расторгнута дружба между Василием и Евстафием, объясняет ход всего дела, именно: как назначен был Собор, на котором в оправдание Евстафиева православия предположено было объявить исповедание веры, подписанное Евстафием, и как Евстафий и Феофил уклонились от сего Собора, а потом Евстафием прислано письмо, в котором отрекался он от общения со св. Василием под тем предлогом, что св. Василий писал к Аполлинарию и имел общение с пресвитером Диодором; когда же св. Василий, пора­женный такою внезапною переменою, оставил Евстафиево письмо без ответа, пущено в народ письмо к Дазизу, в котором св. Василий обвиня­ем был в расстройстве Церквей и в том, что с коварным умыслом пред­лагал на Соборе исповедание веры. После сего св. Василий обличает Евстафия, что он осуждает то исповедание веры, которое сам принес из Рима, скрепил своею подписью и представлял Собору в Тиане, что он вступает теперь в общение с епископами, рукоположенными от тех, ко­торых прежде сам не признавал законными; описывает непостоянство Евстафия; наконец, просит Патрофила написать, желает ли сохранять прежние отношения к св. Василию или совершенно переменяется к нему после свидания с Евстафием. (Писано в 376 г.))

Читал я письмо твое, присланное с братом нашим, сопресвитером Стратигием, и читал с удовольствием. И как было иначе читать написанное человеком благоразумным и от сердца научив­шимся, по заповеди Господней, иметь любовь ко всем? Узнал я почти причину молчания в предшествовавшее время. Ты похо­дил на человека недоумевающего и приведенного в изумление, как это Василий, который с детства услуживал такому-то, в та­кие-то времена делал то-то, вступал в брань с тысячами, чтобы сделать удовольствие одному, теперь стал совершенно другим человеком и вместо любви грозит войною; и что далее писано тобою, достаточно показывает изумление души при такой неожиданной перемене обстоятельств. И если ты уязвил меня не сколько, то принял я это без неприятности, потому что не так упрям, чтобы огорчаться дружескими упреками братий. Даже не только не обиделся написанным, но и посмеялся немного над этим, что при таких многих и важных опытах, которыми, по-видимому, утверждалась прежде наша взаимная дружба, по дошедшим до тебя малостям впал ты, как пишешь, в столь сильное изумление. Ужели и с тобою случилось то же, что и со многими, которые, оставив исследование сущности дел, обращают внимание на лю­дей о которых идет речь, и делаются не исследователями истины, но оценщиками разности лиц, забывая совет, что «познавати лице в суде не добро» (ср.: Втор.1, 17; Притч. 18, 5).

Но поелику Бог не приемлет лица на суде человеческом, то не отрекусь сделать тебе известным то самое оправдание, которое приготовил я для Великого Суда, а именно, что сначала у нас не было ни большой, ни малой причины к раздору, но ненавидящие меня люди сами знают, по каким причинам (а мне не нужно и говорить о них) слагали непрестанные клеветы. Раз и два отра­жал я их. Но как дело было бесконечное, не помогало и непре­станное оправдание, потому что жил я далеко, а к лжецам близко было сердце, которое легко уязвляется клеветами на меня и не научилось оберегать свободным одно ухо для отсутствующего, то, поелику жители Никополя требуют какого-либо несомненного удостоверения в вере, что, конечно, и вам небезызвестно, заблаго­рассудилось мне принять на себя сие служение — написать пись­мо. Ибо сим, как рассчитывал я, успею сделать два дела: жителей Никополя смогу убедить не думать худо о человеке и загражу Уста клеветникам своим, потому что согласие в вере преградит путь клеветам с обеих сторон.

И исповедание веры написано, принесено мною и подписано, а после подписания назначено место для другого Собора и другое время, чтобы и соседние наши братия, собравшись, соедини­лись между собою, и общение их было уже искреннее и нелест­ное. Итак, явился я в срок, и единомышленные со мною братия частию пришли, частию подходили, все с радостию и усердием поспешая как бы для заключения мира; посланы и письма и гонцы с известием о моем прибытии, потому что мне принадлежал место, назначенное для принятия собирающихся. Но с другой стороны не было никого: ни передового, ни вестника о прибытии ожидаемых; посланные же мною возвратились, рассказывая о великом унынии и ропоте тамошних, будто бы проповедана мною новая вера, говорили и о сделанном определении не дозволять епископу их идти ко мне; пришел же ко мне некто и принес пись­мо, наполненное одними общими выражениями и нимало не на­поминающее о первоначальных условиях, а достойный всякого моего уважения и почтения брат Феофил, прислав одного из быв­ших с ним, открыл нечто такое, что, как думал он, и сам он обязан сказать, и мне прилично слышать, сам же писать не соблаговолил, не столько опасаясь обличения за письмо, сколько заботясь не дойти до необходимости приветствовать меня как епископа, раз­ве только слово это вымолвлено сильнее надлежащего и выли­лось из разгоряченного сердца. В таких обстоятельствах я ушел, пристыженный, упав духом, не зная, что и отвечать спрашиваю­щим. Немного прошло потом времени, как отлучился я в Киликию и возвратился оттуда, и вот вдруг письмо, заключающее в себе отказ от общения со мною. А причина разрыва та, говорят, что писал я к Аполлинарию и имел общение с сопресвитером на­шим Диодором.

Но Аполлинария никогда не почитал я врагом, а за иное и уважаю этого человека. Однако же не имею таких с ним связей, чтобы принять на себя то, в чем его обвиняют, потому что, прочитав некоторые из его сочинений, могу и сам обвинить его в ином. Не помню, чтобы когда просил я у него книги о Духе Святом или получил присланную мне им книгу. Но хотя слышу, что он сделался самым громким из всех писателей, однако же немногие сочинения его читал я. У меня нет досуга входить в такие исследования, а вместе и не охотник я браться за новости; тело мое не дозволяет мне и чтением богодухновенных Писаний заняться прилежно и как бы надлежало. Как же это до меня касается, если кто-то написал что-то, не нравящееся кому-то? Впрочем, если должно одному давать отчет за другого, то обвиняющий меня за Аполлинария пусть оправдается передо мною за Ария, своего учителя, и за Аэтия, своего ученика. А я и не учил ничему этого человека, которого заблуждения приписывают мне, и не учился у него.

А Диодора, как воспитанника блаженного Силуана, и снача­ла принял я, и теперь люблю и уважаю за благодать, ощутитель­ную в его слове, по которой он многих пользующихся его бесе­дою делает лучшими.

Сверх сего письмом сим приведенный в такое расположение, какое было естественно, и пораженный таким страшным и вне­запным переворотом, не мог я и отвечать. Сердце у меня стало связано, язык расслабел, рука онемела, и впал я в немощь души немужественной (пусть сказано будет, что — правда, впрочем, и достойно извинения); едва не дошел я до человеконенавидения; мне казалось, что всякий нрав подозрителен, что в природе человеческой нет блага — любви, но есть благовидное слово, слу­жащее какой-то прикрасой для употребляющих его, а на самом Деле в сердце человека нет сего расположения. Ибо, если тот, кто, по-видимому, с детства до глубокой старости был рачителен о себе, по таким предлогам так легко ожесточился, не приняв в рассуждение ничего, касающегося до меня, и опыту в предшество­вавшее время не дал больше веса, чем столь ничтожной клевете, но как необузданный молодой конь, еще не научившийся хоро­шо носить на себе всадника, по малому подозрению стал на дыбы, сбил и сбросил на землю тех, кем прежде гордился, что надобно предположить о других, которым не давал я таких залогов дружбы и от которых не видел подобных доказательств благонравия? Перебирая это сам с собою в душе своей и непрестанно обращая в сердце, или лучше сказать, отвращаясь от этого сердцем (так воспоминание о сем грызет и терзает меня), не отвечал я на это письмо, умолчав не из презрения (не подумай этого, брат потому что не перед людьми оправдываюсь, но говорю о Христе перед Богом), но от недоумения и затруднительности, не находя что сказать, соответственное печали.

Пока находился я в таком состоянии, застигло меня другое письмо, писанное к какому-то Дазизу, в самом же деле разослан­ное ко всем, что доказывается столь быстрым его распростране­нием, что в несколько дней рассеялось оно по всему Понту и прошло в Галатию. А ныне говорят, что вестники таких добрых слухов, обошедши Вифинию, дошли до самого Эллиспонта. Что же писано было против меня к Дазизу, конечно, ты уже знаешь, потому что не удаляют тебя столько от дружбы своей, чтобы тебя одного оставить не удостоенным этой чести. Если же не дошло до тебя письмо, то я тебе пришлю. В нем увидишь, что меня обвиняют в коварстве и лживости, в расстройстве Церквей, в пагубе душ и еще (что, по их мнению, всего справедливее) в том, будто бы с умыслом предложил я исповедание веры, не жителям Никополя услуживая, но сам желая обманом получить их согла­сие. Всему этому судия — Господь. Ибо возможно ли какое яс­ное доказательство сердечных помышлений? Но то удивило меня в них, что из подписи предложенной мною книги заводят столько раздоров, что и быль и небыль смешивают вместе для удостоверения своих обвинителей; а не подумают о том, что письменное их исповедание никейской веры хранится в Риме и что своими руками выдали Тианскому Собору книгу, принесенную из Рима, которая теперь у меня и в которой содержится то же самое исповедание веры. Забыли они и собственную свою речь, в которой, выступив тогда на среду, оплакивали свое заблуждение, ув­лекшись в которое дали свое согласие на книгу, составленную Евдоксиевым скопищем; почему, чтобы оправдать себя после та­кой погрешности, придумали, отправившись к Рим, взять там оте­ческое исповедание веры и, какой причинили вред Церквам со­гласием своим на худое, исправить оный введением лучшего. Но те которые для веры предприняли самое дальнее путешествие и сказали такую мудрую речь, теперь укоряют меня, будто бы дей­ствую коварно и под видом любви поступаю злоумышленно. Из рассказываемого же о них теперь открывается, что осуждают они никейскую веру, потому что сами побывали в Кизике и возвра­тились с иною верою.

И что говорить об изменчивости в словах, когда в самих де­лах имею гораздо больше доказательств, что они обратились к противоположной стороне? Не покорившиеся определению, про­изнесенному на них пятьюстами епископами, при таком множе­стве согласившихся на мнение об их низложении, и не захотев­шие сложить с себя управление Церквами, потому, как сказано, что подтвердившие такое мнение не были причастны Духа Святаго, правили Церквами не по благодати Божией, но восхитив себе власть и из желания суетной славы,— эти самые люди Рукоположенных теми же епископами принимают теперь за епис­копов. Спроси их ты за меня, хотя и презирают они всех людей, будто бы нет у них ни глаз, ни ушей, ни «сердца чувственна» (ср.: Притч. 14,10), чтобы сколько-нибудь видеть несообразность происходящего, однако же сами они имеют ли какой смысл в сердце у себя? Как могут быть два епископа — один низложенный Евиппием, а другой рукоположенный им? Ибо то и другое есть дело той же руки. Если он не имел благодати, данной Иеремии, «ра­зорить и создать, искоренить и насадить» (ср.: Иер.1,10), то не искоренил одного и не насадил другого. Если уступаешь ему одно, дозволь и другое. Но, видно, у них одна цель — везде искать своего и другом почитать того, кто содействует их пожеланиям, признавать же врагом и не щадить никакой клеветы на того, кто противится их пожеланиям.

Каковы и теперешние их распоряжения против Церкви? Ужасны по легкомыслию делающих и жалки по бесчувственности терпящих. Евиппиевы сыновья и Евиппиевы внуки, вызванные из чужой стороны в Севастию чрез достоверных послов, получили в свое управление народ, овладели жертвенником и стали заквас­кой для тамошней Церкви. И они преследуют меня как единосущника; а к ним пристал теперь и Евстафий, который на бума­ге принес в Тиану из Рима слово «единосущие», хотя не мог быть принят во многожеланное общение с ними, потому что или побо­ялись множества согласившихся против него, или уважили их власть. Ибо каковы были собравшиеся, как рукоположен каж­дый из них, какова была прежняя их жизнь, от которой перешли они к теперешнему могуществу... о, желал бы я никогда не иметь столько досуга, чтобы описывать дела их! Ибо научился молить­ся так: «да не возглаголют уста моя дел человеческих» (Пс.16, 4). Сам ты исследуй и узнай сие. А если и от тебя что скроет­ся, то, конечно, не будет сокрыто от Судии.

Впрочем, не откажусь и твоей любви пересказать, что про­изошло со мною, а именно: прошлый еще год, изнемогши от весь­ма сильной горячки и приблизившись к самым вратам смерти, потом воззванный к жизни Божиим человеколюбием, не с радостью смотрел я на возвращение сил моих, рассуждая, на какие опять иду бедствия. И придумывал сам в себе, не предназначено ли во глубине премудрости Божией что-нибудь такое, для чего даны еще мне дни жизни во плоти. Когда же узнал об этом, заключил, что угодно Господу, чтобы увидел я Церкви успокоенными от волнения, которое претерпели они перед этим по случаю отделения тех, которым было все поверено за их лицемерную честность. Или, может быть, Господу угодно укрепить душу мою и сделать более трезвенною для последующего времени, чтобы не обращала она внимания на людей, но соображалась с евангельскими заповедями, которые не переменяются ни со вре­менем, ни с обстоятельствами дел человеческих, но всегда те же, и как произнесены нелживыми и блаженными устами, так и оста­нутся вечно. А люди подобны облакам, которые с переменою ветров носятся туда и сюда по воздуху. Особливо же эти, о кото­рых у нас слово, оказались самыми непостоянными из всех, нами изведанных. Таковы ли они в прочих житейских делах, пусть ска­жут сие жившие с ними вместе. А как мне показалось, такую изменчивость в вере, какова их, не помню, чтобы сам видел в ком ином или знал по слуху от других. Сначала последовали Арию, потом передались Гермогену, который — прямой враг Ариева злочестия, как показывает самое исповедание веры, вначале про­изнесенное этим человеком в Никее. Умер Гермоген, и снова пере­шли они к Евсевию, главе арианского сонмища, как говорят зна­ющие сие по опыту. Отстав и от него по каким-то причинам, опять возвратились в отечество и опять таили в себе арианское мудрование. Достигши епископства (умалчиваю о том, что было до того), сколько выдали исповеданий веры? Одно в Анкире, Другое в Селевкии, еще другое, и наиболее известное,— в Кон­стантинополе, иное же в Лампсаке, а после того в Никее Фра­кийской, другое же теперь в Кизике, в котором, инако не знаю, слышу же только, что, умолчав о единосущии, проповедуют теперь подобосущие и вместе с Евномием пишут хулы на Духа Святаго. Сии исчисленные мною исповедания веры хотя и не все противо­речат между собою, однако же равно доказывают изменчивость нрава тем, что они никак не держатся одних и тех же речений. Это совершенная правда, хотя будут умолчаны тысячи других поступков.

А поелику теперь дошли они и до вас, то прошу отписать чрез того же человека (разумею сопресвитера нашего Стратигия), таким же ли и ты остаешься ко мне или переменился вследствие свидания с ними? Ибо невероятно, чтобы и они стали молчать и ты, который писал ко мне такие вещи, против них не употребил своего дерзновения. Итак, если пребываешь в общении со мною то это всего лучше и составляет высочайший предмет наших же­ланий. А если приложился к ним, то сие прискорбно, правда (ибо как не скорбеть об отлучении такого брата?), впрочем, если не иному чему, то по крайней мере переносить такие потери доста­точно научен я ими самими.

Давно получив письмо от любви твоей, выжидал я случая отвечать с верным человеком, чтобы вручитель письма дополнил и недоговоренное в самом письме. Итак, когда пришел ко мне возлюбленнейший и благоговейнейший брат наш Стратегий, при­знал я справедливым употребить его на сие служение как чело­века, знающего мои мысли и способного вместе искренно и бо­гобоязненно послужить в моем деле. Посему знай, возлюбленнейший и досточестнейший для меня, что высоко ценю любовь тебе, которой, что касается до душевного расположения, сколько сознаю за собою, не оставлял я ни на один час, хотя много было важных предлогов к справедливому огорчению. Но я решился на сие, чтобы, как на весах, неприятному противополагая полезное, обращать внимание на то, где перевешивает лучшее. Поелику же дела изменились, от кого всего менее надлежало быть сему, то извини меня, который не в расположении изменился, но перешел на другую сторону. Лучше же сказать, я держусь той же сторо­ны, но другие, непрестанно переходя от одной стороны к другой, теперь открыто передались противникам. А ты сам знаешь, как высоко ценил я общение с ними, пока принадлежали они к числу здравых верою. Если же теперь не следую им и уклоняюсь от единомысленных с ними, то по всей справедливости заслуживаю извинения, как ничего не предпочитающий истине и собственной своей безопасности.

264 (272). К Софронию, магистру (Известясь чрез диакона Актиака, что Софроний, вняв клеветам на св. Ва­силия, гневается на него, изъявляет удивление, что слушает он льстецов, и свидетельствует о себе, что с детства и до старости никого не предпочи­тал Софронию, а потому не мог предпочесть ему и Имития, и что в деле Мемнониевом нимало не шел против Софрония; и, пересказывая, что говорил по делу сему, просит отложить подозрения и Василиево к себе благорасположение почитать выше всякой клеветы. (Писано в последние годы Василиевой жизни.))

Извещал меня диакон Актиак, что некоторые возбудили в тебе огорчение против меня своей клеветою, будто бы недруже­любно расположен я к твоей честности. А я и не подивился, что такого мужа сопровождают льстецы. Ибо людям весьма сильным обыкновенно оказываются такие низкие услуги: иные по недостатку собственных добрых качеств, которыми бы могли привести себя в известность, входят в милость чрез обнаружение чужих недостатков. И как ржа в пшенице есть тля, зарождаю­щаяся в самой пшенице, так почти и ласкательство, вкрадываю­щееся в дружбу, губительно для самой дружбы. Поэтому, как сказал, не подивился я, что иные, как шмели вкруг ульев, жужжат в твоем блистательном и чудном доме. Но весьма удивительным и вовсе неожиданным показалось мне то, что ты, человек особен­но известный степенностию нрава, согласился подставить им оба уха и принять клевету на меня, который, с юного возраста до этой старости питая любовь ко многим, никого, сколько знаю, не пред­почитал в дружбе твоему совершенству. Ибо хотя бы не убеж­дал меня разум любить тебя при таких твоих совершенствах, до­статочно было бы привычки, приобретенной с детства, чтобы при­вязать меня к душе твоей. А тебе известно, сколько навык силен в дружбе. Если же не показываю ничего соответственного тако­му расположению, то извини мою немощь. И сам ты в доказа­тельство благорасположения, конечно, потребуешь от меня не дел, но одного произволения, желания тебе всего лучшего. И не дай Бог дойти тебе когда-нибудь до того, чтобы иметь нужду в бла­годеянии столь малых людей, как я!

Поэтому как стал бы я говорить или действовать вопреки те­бе по делу Мемнониеву? Ибо диакон рассказывал мне это. Как предпочел бы дружбе твоей богатство Имития, человека, до та­кой степени расточающего свое имущество? Но во всем этом нет нимало правды; я ничего не говорил и не делал вопреки те­бе. А тем, которые говорят ложь, подало, может быть, повод ска­занное мною некоторым из заводивших шум, а именно: «Если этот человек решился намерение свое привести в исполнение, то будете ли шуметь или нет, непременно желаемое будет, хотя вы го­ворите, хотя молчите. Если же передумает, то не вмешивайте по­чтеннейшего имени моего друга и под видом усердия к своему покровителю не домогайтесь приобрести себе какую-нибудь вы­году внушением страха и угрозами». Самому же завещателю ни лично, ни чрез другого ничего не говорил я об этом деле ни важ­ного, ни маловажного. И ты не должен не верить этому, если не почитаешь меня человеком вовсе отчаянным, который ни во что не ставит этот великий грех — ложь. Напротив того, и в этом деле совершенно оставь подозрение на меня, и во всем прочем мое расположение к тебе ставь выше клеветы, подражая Алек­сандру, который, получив письмо о злоумышлении врага, поелику в это самое время взял в руки лекарство, чтобы его выпить, не только не поверил клеветнику, но вместе и письмо прочел, и ле­карство выпил. Ибо думаю ставить себя не ниже кого-либо из сделавшихся известными своею дружбою, потому что никогда не был изобличен погрешившим против дружбы, а сверх того приял от Бога заповедь любви, которая делает меня твоим должником не только по общей человеческой природе, но и потому, что при­знаю тебя благодетелем как в частности себе самому, так и оте­честву.

Уколов Иван Яковлевич родился в 1923 году.

1 декабря 1940 года окончил школу ФЗУ Ленинской железной дороги по специальности электромонтера (наш выпускник).

Призван в армию в ноябре 1941 года. Воевал под Кронштадтом. В 1942 году был тяжело ранен. После госпиталя в январе 1943 года пропал. В январе получено извещение, что солдат Уколов Иван Яковлевич, находясь на фронте, пропал без вести в мае 1944 года.

Дата добавления: 2015-06-29