Богодухов

Сегодня получено приказание грузиться в эшелон. Генерал Деникин в речи, произнесенной после молебна на харьковской Николаевской площади, сказал: “Мною отдан приказ наступления на Москву”. А мы и так уже задержались. Почти две недели стоим в Харькове. Пополнились новыми добровольцами. Это особенно важно для пехоты, она понесла потери в стремительном весеннем наступлении 19-го года. Сейчас полк доведен до такого состава, какого, кажется, еще никогда не было. Почистились, приоделись. Пехота наша вся в дроздовских малиновых фуражках.

Хорошо в Харькове. Я, с разрешения начальства, почти не жил на батарее это время. Являлся на занятия и дежурства, а все время дома. Трудно наговориться. Пришлось и знакомым пересказывать бесчисленные эпизоды нашей боевой страды.

Только одно плохо. Говоришь и не замечаешь, как вставляешь в рассказ “французские” слова, особенно когда повествуешь о боях. Видишь только изумленно покрасневшие физиономии своих слушательниц. Дал себе слово не рассказывать о боях в женском обществе. Надо взять себя в руки и следить за своей “словесностью”, а то нет да сорвется “с нарезов” какое-нибудь “словечко”.

Надя, курсистка первого курса Бестужевских курсов, несмотря на всю ее дружбу со мной, сказала:

— Митя, а общество лошадей все же положило на вас свой отпечаток.

Было совестно и неприятно.

Теперь я опять на батарее. Странно, как ни хорошо было дома, как ни приветливы были знакомые и друзья, но только здесь, около боевых товарищей, чувствуешь себя на месте. Нежность Нади при прощании растрогала, но в голове крутится мотив довольно глупой песенки, которую напевали на батарее:

Милые девушки, нужно подождать,

Нам нельзя любить сейчас,

Надо воевать.

Казалось, что не только люди, но и кони встречали тебя с радостью. Конь Мишка ходит теперь в телефонной двуколке, а был еще моим “заводным”. Когда я разговаривал с наводчиком второго орудия, стоя около коновязи, Мишка аккуратно стянул с меня фуражку своими нежными губами.

— Видишь, Мишка тебя не забыл и хочет, чтобы ты с ним поздоровался, — пошутил доброволец Браун.

У этого коня есть одна странная привычка. В походе он идет обыкновенно за нашим орудийным ящиком. И если ездовой не заметит, а идем по песчаной, сухой проселочной дороге, то конь положит свою верхнюю губу на колесо ящика, очевидно получая от этого какое-то удовольствие.

Эшелон двинулся. Куда нас везут? Станция Дергачи — значит, на север. Но кто-то уже сказал, что идем под Богодухов. Там якутцам, отряду полковника Главче и еще каким-то новым формированиям большевики “дали чесу”. Идем поправлять положение с нашим Дроздовским полком. Красных, говорят, тьма-тьмущая, тысяч сорок, понагнали со всех сторон. Под угрозой наводится левый фланг корниловцев, идущих на Курск. Было ли действительно такое положение на фронте, не знаю, но так оно рисовалось нам тогда.

Подходим к какому-то полустанку. С севера доносится гул орудий, и на горизонте, как комки ваты, висят высокие разрывы шрапнелей. Всегда я испытывал то же неприятное чувство, пока не войдешь в линию огня. Когда уже снаряды ложатся близко, сами становимся на позицию, открываем огонь, тогда ни о чем не думается, да и некогда. Но пока входишь в эту полосу из тыла, с его спокойной жизнью, такой далекой от всего этого, испытываешь какое-то щемящее, неприятное чувство.

Разгружаемся. На станции стоит начальство, на площадке бронепоезда. Видим генерала Кутепова, с его характерной черной бородкой. Если Кутепов здесь, то, очевидно, дело серьезно. Полковник Румель, полковник Туркул тоже с ним. У этих двух дроздовцев есть какое-то сходство. Румель выше ростом, оба горбоносые, напоминают больших хищных птиц, пожалуй, больше всего орлов, и не только по виду, но и по всей повадке, движениям, выражению глаз.

На путях опрокинутая площадка нашего тяжелого бронепоезда. Что случилось? Оказывается, выстрелил под слишком большим горизонтальным углом, и орудие откатом опрокинуло площадку, задавило двух человек орудийной прислуги. Это объясняет нам Ваня Прокопов, разведчик. Он все время мотается верхом кругом, и сведения у него самые точные. Мы связаны орудием и получаем информацию от него.

— Только бы нас не придали какой-нибудь другой пехотной части, — говорит Болотов, когда мы сгружаем орудия. — Хватит, уже намучились сбелозерцами под Харьковом. Туркул, через Основу, на полдня раньше вошел в город.

Он высказывает то, что думают все, включая, наверно, и командира батареи.

Командир, полковник Соловьев, осматривает батарею последний раз перед тем, как выступить походным порядком. Он, как всегда и во все времена года, без фуражки. Ветер слегка треплет седые волосы. “Маленький полковник-артиллерист без фуражки” — так его знает вся дроздовская пехота. Стального цвета глаза осматривают каждого, серые усы шевелятся, но говорить он не любит.

Выступаем. Набегает тучка. Начинается ливень. Промокаем. Потом опять солнце. Только дорога на этих плодородных землях Харьковской губернии сейчас же становится грязной. В гуле канонады впереди можно уже различить отдельные выстрелы и разрывы.

Нас перегоняет эскадрон кавалерии. Это архангелогородцы. Я меньше всего хотел бы обидеть этих жертвенно настроенных харьковских юношей, не совсем уверенно и твердо державшихся в седлах, но вид у них был аховый. Самое же нелепое — это были длинные пики, оружие, владеть которым не так легко, требуется большая сноровка и сила. Ни того ни другого эти вчерашние гимназисты не имели. В результате иногда задевали за ветви деревьев и оказывались на земле, без всякого вмешательства в это дело противника. Наша часть прошла уже кровавую боевую школу, начиная с похода Дроздовского, полей Кубани, степей Донецкого бассейна, и потому отношение к этим новосформированным частям было снисходительно-недоверчивое.

— Разгневался, видно, Господь на Добровольческую армию и послал ей на погибель “архангелов”, — острили добровольцы, называя “архангелами” архангелогородцев.

— Час от часу не легче, — сообщает Прокопов, — будем действовать с пехотой якутцами (Якутский пехотный тоже новосформированный полк²²⁴).

— А где же наш первый батальон Туркула? — задают вопрос едущие на передке орудия номера.

— Не то на правом фланге, не то в резерве. А якутцев красные ужо один раз из Богодухова выкинули.

— Теперь все равно попрем красных, — с уверенностью говорит Браун. — Видели, сколько войск разгружалось на полустанке, да и наши бронепоезда уже здесь.

Разговоры смолкают. Через час стоим близко от железнодорожного полотна около мелкой поросли орешника. Вдали, на возвышенности, виден Богодухов.

Приказ нам задержать бронепоезд противника. С нами взвод якутцев — прикрытие для батареи. Одеты они в новое английское обмундирование, но не чувствуется к ним доверия, и нет той уверенности, которую мы имели с нашими обтрепанными, малочисленными ротами дроздов в Донецком бассейне.

Красный бронепоезд подскочил как-то неожиданно быстро и обложил беглым огнем наше прикрытие. После наших нескольких выстрелов поспешно отошел в сторону Богодухова. “Гаубичный огонь великолепен и поразителен: вихри взрывов, громадные столбы земли, доски, камни, выбитые куски стен, а главное, адский грохот” — такую картину рисует Туркул в “Дроздовцах в огне”, а Туркул никогда не отличался излишней “впечатлительностью”.

Близится вечер. Впереди медленно наступают цепи якутцев. Мы снимаемся поорудийно и идем за ними, поддерживая их огнем. Заваривается впереди частая ружейная стрельба. Трескотня пулеметов, слышно “Ура!”, и... мы видим бегущих на нас якутцев.

Полковник Соловьев, с револьвером в руке, останавливает бегущего офицера и что-то кричит ему. Мы, номера, задерживаем бегущих солдат и заставляем залечь около орудия. Но это не так легко. Некоторые из них побросали винтовки. Другие послушно ложатся, но, судя по бледным, перепуганным лицам, сомнительно, как они будут действовать своим оружием.

— Картечь! Трубка ноль! — подает команду Соловьев.

Заряжаем на картечь и ждем. Из редкой ольшины показывается красная цепь. За ней вторая. Это матросы. Слышно “Ура!” и матерщина по нашему адресу.

— Прямой наводкой! Переносить огонь, где гуще цепи. Десять патронов, беглый огонь!

— Белая сволочь! Так вас и так! Бросай винтовки! — долетают крики матросов.

— Огонь! Первое! — резко кричит Соловьев.

Оба наших орудия почти одновременно окутываются дымом. Выстрел за выстрелом следует сейчас же, как можем что-нибудь различить. Смотрю не в панораму, а, подняв голову, над щитом и туда, где гуще приближающиеся матросы, навстречу им несется дождь свинца. Работает и наш ручной пулемет.

В этот критический момент где-то справа слышно опять “Ура!”, но уже с нашей стороны. Туркул ударил с фланга своим первым батальоном. В сумерках исчезают остатки атаковавшей нас красной пехоты, только продолжается редкий винтовочный обстрел. Перед ольшиной темными пятнами лежат убитые. Слышны стоны раненых.

Соловьев подает большую цифру прицела, красные на нашем участке быстро отходят. Туркул ворвался уже на окраины Богодухова.

Теперь наш огонь сосредоточился по вспышкам артиллерии красных. Бьем бомбами. По команде “Огонь!” дергаю за шнур, вдруг страшный взрыв, облако едкого желтого дыма, куда-то лечу, и, как молния, мелькает в сознании: их снаряд разорвался под нашим орудием.

Издалека слышу голоса:

— Наводчик убит.

Открываю глаза. Небо. Седые усы наклонившегося надо мной полковника Соловьева. Усы двигаются, он говорит, как будто издалека до слуха долетает:

— Ну, как Пронин?

Отвечаю что-то и пытаюсь подняться. Острая боль в левой ноге, но поднимаюсь.

— Преждевременный разрыв в теле орудия, — говорит, отходя, командир.

Как пьяный, шатаясь, подхожу к гаубице, открываю замок. Нарезы на конце ствола (тела орудия) сорваны, и ствол раздут. В голове шумит. По приказу командира батареи снимаемся с позиции.

На другой день в Богодухове. Голова болит меньше. Нога, ушибленная колесом откатившегося орудия, ноет. Встречаю полковника Соловьева.

— Ну как, отошли? Были у врача?

— Никак нет, господин полковник, совершенно здоров, только в голове немного шумит.

Он усмехается одними глазами.

— Молодцом, хоть не по уставу мне вчера ответили.
Уходит.

Спрашиваю ребят, что я ему такое ответил. Смеются.

— Да ты ему, как поднимался, говоришь: ни хрена, господин полковник, или что-то покороче.

— Вот если бы это приключилось с орудием, как на нас матросы перли, то был бы всем нам “каюк”, а что насчет “словесности”, то это ж тебя опять же матросы на этот лад настроили, — заключил разговор Болотов.

Дата добавления: 2015-06-30