Клепалы

Володя попал в батарею недавно. Блондин с нежным румянцем, с большими, немного удивленно смотрящими на мир глазами и длинными ресницами, он был похож на девушку, переодетую в военную форму. Зеленый, не особенно хорошо пригнанный френч английского обмундирования как будто еще более оттенял его женственность.

Он не сразу привык к обстановке, в которой оказался. Войну он представлял себе иначе. Рассказы из эпохи Отечественной войны и обороны Севастополя увлекали его. Там были развевающиеся знамена, сомкнутые каре, лихие атаки, рыцарство по отношению к побежденному или раненому врагу, а здесь все это отсутствовало. Прежде всего грязь, пыль, вши. Руготня. Тяжелая, порой изнурительная работа по разгрузке и погрузке снарядов. Вечные наряды. Дневальства, когда хочется спать, в утренние предрассветные часы. Запах конского пота и махорки. А бои, раненые, стонущие на тряских подводах на соломе. Он видел трупы двух офицеров, захваченных красными. Ко лбу их были гвоздями прибиты кокарды, убитые, с которых белые и красные с одинаковым рвением сдирали прежде всего сапоги, так как в обуви был острый недостаток. Кровь, грязь, пыль, усталость, когда человек валится с ног, — это все было так далеко и так мало вязалось с жаждой подвига и жертвенно-радостным настроением, с которым он записывался добровольцем в армию.

Особенно почему-то неприятно поразил его один случай. Около речной переправы красные оказывали упорное сопротивление. Наш батальон опрокинул их, и пехота гнала отступавших, а потом бежавших вдоль гати, поросшей лозняком. Батарея перегоняла роту, уже садившуюся опять на подводы. Своих раненых и убитых пехотинцы подобрали. На одной из пехотных подвод возницей сидел бородатый крестьянин в старом, вылинявшем картузе. Лицо смуглое, как точеное. Редко, но на Руси встречаются такие, прямо иконописные лица. Крестьянин передал вожжи сидевшему солдату, соскочил с подводы и побежал к убитому красноармейцу. Тот, очевидно, был убит почти в упор, в затылок, настигавшей его пехотой. Череп был наполовину снесен, а фуражка лежала впереди, так же как и винтовка, которую он выронил из рук припадении. Крестьянин наклонился, поднял фуражку, вытряхнул оттуда кровавую массу и побежал назад к подводе. Подводы уже тронулись. Крестьянин бежал мимо орудия, догоняя свою. На ходу он сбросил старый, вылинявший картуз и надел фуражку красноармейца. По щеке, лбу и седеющей бороде крестьянина текла кровь и сплывали белые сгустки мозга. Володя почувствовал приступ тошноты. Всего более поразило его, что это был мирный человек, не принимавший участия в войне и только случайно взятый с подводой. Старший орудия наводчик молчал. Второй номер, сидевший на передке, рядом с Володей, поправил свое пенсне и брезгливо сказал:

— Хорош-то наш богоносец!

— Озверел человек, — объясняюще заметил номер из хуторян, сидевший на лафете орудия.

“И ведь это наш народ, — думал Володя, — за который...”

Команда “Батарея рысью марш!” прервала его размышления.

Из старых добровольцев он сошелся с двумя. Один наводчик и старший орудия, бывший студент технического института одного из южных городов России. Другой, второй номер замковый, также студент, но петербургского политехникума. Оба вполне интеллигентные люди, но различные.

Петербуржец как-то всем своим существом, видом, даже пенсне в золотой оправе, которое носил из-за близорукости, выделялся из солдатской массы. Говорил он всегда интеллигентным языком. Избегал или просто не владел солдатским говором. Рассердившись, краснел, сыпал ругательствами, но и тогда это у него как-то не клеилось. Володя вспоминал в этих случаях долговязого баварского унтер-офицера, стоявшего на платформе Харьковского вокзала во время оккупации 1918 года и ругавшего напиравшую толпу: “Шорт! Мат! Шорт! Мат!” Делал немец это флегматично, с сознанием своего долга, и даже улыбался, очевидно сам очень довольный своими лингвистическими успехами. Петербуржец был человеком храбрым и хорошим товарищем, но солдаты его не любили и называли его “глюзатым”. Было в этом определении, связанном с его пенсне, вложено какое-то недоброжелательство и пренебрежение.

Наводчик держался иначе. В службе он был почти педантом. К солдатам не подлаживался, но нигде не давал им почувствовать своего интеллигентского превосходства. Говорил с ними просто тем солдатским говором, на котором все они разговаривали. Он не опустился, но держался так, что новоприбывшие офицеры делали удивленные лица, когда узнавали, что он студент. Его принимали за кадрового фейерверкера старой армии. Ругательствами он не злоупотреблял, но когда они у него вырывались, то исходили из нутра, и солдаты знали, что тут шуток нет. Вспышки такие бывали у него редко. Повиновались старшему орудия беспрекословно. К Володе он относился дружественно-покровительственно, и за последние месяцы боев и тот к нему привязался.

Сегодня дневка в небольшом тихом селе. Дают отдохнуть коням ц людям. Утром, правда, номера смазывали орудия и пополнили комплекты снарядов. После обеда спали в саду на копнах сена. А после ужина и вечерней поверки, когда уже спустились сумерки, Володя прошел в соседнюю хату, где также были расквартированы батарейцы другого орудия.

Хата состояла из двух комнат. В первой находилась большая русская печь. Около нее возилась хозяйка. Поздоровавшись с хозяйкой, Володя, открыв дверь, перешагнул через порог и вошел во вторую, большую комнату, где помещались солдаты. Сперва он не мог ничего различить. За столом сидело несколько человек. Дым от махорки сплошной серой завесой плавал в воздухе. На столе в бутылке стояла свеча. Пламя мигающим светом освещало небольшое пространство и позволяло различить потные лица, расстегнутые воротники гимнастерок и френчей, блестящие от возбуждения и азарта глаза. Рядом со свечой на столе солдатская фуражка. В ней банк. Чего там только нет. Царские ассигнации, “керенки”, карбованци мелькнувшего на Украине гетмана Скоропадского, гривны еще быстрее промелькнувшего Петлюры, советские, цветом подделанные под царские, добровольческие “колокольчики”. Все денежные знаки, имевшие какое-то “хождение” и не особенно высокую покупную способность.

Игра идет не в покер или девятку, а в “очко”, двадцать одно, игру, родившуюся под заборами. Вместе с революцией, семечками, кипами бумажных керенок (20- и 40-рублевыми денежными знаками, наводнившими Россию при Керенском и продолжавшими наводнять при большевиках) очко, казалось, захватило всю страну. Был страшный 1919 год. Можно было подумать, что всю Россию проигрывают в карты. И карты-то засаленные, грязные. Не отличишь дамы от взлета, ну скажем, у короля отличие есть — борода. Играли одинаково в стане белых и в стане красных.

Бородатые крестьяне-подводчики, молодые добровольцы, седые железнодорожники в вагонах и на полустанках, малыши на лужайке за станцией — одним словом, играла вся Россия, а банк все рос и рос. Казалось, вся страна превратилась в гигантскую ставку, а банкометы из Кремля кричат сиплым голосом:

— Даешь Честь России?

— Четыре с боку ваших нет!

В комнате, где шла игра, банк держал ездовой третьего орудия Селезнев. Рыжие волосы растрепались, и прядь свешивается на лоб. Изрытое оспой лицо, ярко-красного цвета, каким загорают рыжие. Узкие, раскосые, серые глаза смотрят холодно и пристально на каждого перед тем, как ловким движением снизу колоды бросить перед ним карту. Временами он задерживает карту, спрашивает игрока: “Насколько идешь?” или “У тебя какие?” — или, молча, берет измятую бумажку, расправляет ее, смотрит на свет, на свечу и решительно бросает в шапку.

Володя пересчитал свою наличность. В бумажнике и кошельке было пятьсот пятьдесят рублей. Положив деньги на стол и прикрывая левой ладонью ставку, он попросил банкомета вторую карту. У него вышло двадцать очков. Это был почти верный выигрыш. Только если у банкомета будет тоже 20 или 21 очко, тогда он проиграет. В комнате наступило молчание. Шеи игроков вытянулись. Селезнев открыл две свои карты, у него было одиннадцать. Быстрым движением бросил на них третью, рубашкой кверху. Взяв карты со стола, он поднес их к лицу, дунул на них и начал медленно, но так, чтобы все играющие видели, выдвигать боком взятую карту. Сбоку появились четыре бубна в ряд, значит, или девятка, или десятка.

— Четыре с боку ваших нет! — закричал он.

Игра шла дальше. Селезнев снял часть банка, побил подряд три руки, дал кому-то снять небольшую ставку и, когда очередь дошла до Володи, как бы нехотя спросил:

— Играешь?

Того совершенно захватил азарт игры. Расстегнув френч, он ножом распорол пояс брюк, где был зашит “петр” — 500-рублевая ассигнация царского времени, которую дали ему старики родители, провожая его в армию.

— На все? — как бы с недоверием спросил Селезнев.

— Давай карту! — И вместо ответа Володя подвинул в сторону шапки заветную ассигнацию.

Теперь у него, как прошлый раз у банкомета, было одиннадцать ОЧКОВ.

— Еще карту открой! — обратился он к Селезневу.

Быстрым движением Селезнев бросил на стол карту. Игроки приподнялись, чтобы лучше видеть. Со стола угрожающей чернотой смотрел туз пик.

— Перебор! (22 очка.) Ваших нет! На одиннадцати туза! — нарушил воцарившуюся тишину резкий крик Селезнева.

В глазах Володи потемнело. Сбоку он услышал смешок:

— Вынудили тебя, братишка!

Нелепое слово “вынудили”, но значение вполне определенное. Из какой-то ночлежки, тюрьмы или этапа попало оно сюда и обозначает полный проигрыш зарвавшегося игрока.

Володя вышел из хаты. Свежая летняя ночь протрезвила его. Он не пил, а это какое-то обалдение, очумение — тяжелый картежный угар. Обеими руками он провел сверху вниз по карманам френча.

— Вынудили! — повторил босяцкое слово. — Еще до рассвета, может быть, посплю, а завтра идем в наступление. Если убьют и красные будут по карманам шарить, то найдут шиш с маслом!

Ему стало даже смешно из-за воображаемого разочарования красных мародеров. “А наши, наверно, спят на сеновале”, — подумал он про номеров своего орудия. Двери сеновала широко раскрыты и чернеют своей темнотой. Развязав обмотки, снял у дверей английские ботинки, дар Великобритании своим верным союзникам или же, что вернее, торговая комбинация с залежавшимся на военных складах товаром. Ботинки эти величались в Добровольческой армии “танками”, неизвестно почему, из-за их тяжести или прочности. Обоими этими качествами они отличались. Взяв в руки свои “танки” с вложенными в них обмотками и глубоко, по колено, погружаясь в свежее, душистое сено, попробовал возможно тише пробраться на свое место около стены, где он спал вчера. Старший орудия, наводчик, не спал или, по привычке, спал так чутко, что когда Володя поравнялся с ним, то окликнул его шепотом:

— Опять проигрался?

“И откуда он сразу все знает”, — с досадой подумал Володя и также шепотом ответил неопределенно:

— Немного играли.

Ему было неприятно, как будто его уличили в чем-то нехорошем. Некоторое время лежали молча. Только стрекотали сверчки. Володе начало казаться, что они быстро, быстро, по-своему повторяют насмешливое слово “вынудили!”.

— И охота тебе играть с этой шпаной, — шепотом заговорил наводчик. — Селезнев шулер, а Франкулеско, Атанасиу шакалы: убитых обирают и денег у них полно.

Володя лежал навзничь и слышал в соломе, которой была накрыта клуня, шуршание какого-то зверька.

— А почему они в батарее оказались, — спросил он наводчика, — да и вообще в армии?

Старший приподнялся на локте, обернулся к нему, подперев голову рукой.

— Ты знаешь, я слышал, что когда львы идут на добычу, то за ними увязываются всегда шакалы.

— Так это мы, значит, львами будем?

— Мы-то не мы, а что ты думаешь, покойного Михаила Гордеевича Дроздовского, Витковского, Туркула, Харжевского да и многих наших офицеров иначе как львами не назовешь. А эти с ними еще из Румынии увязались. Ну скажем, Першин, хоть и разбойник, но храбрый и жгуче ненавидит большевиков, а эти молдоване Франкулеско, Атанасиу настоящие шакалы.

— А почему их в батарее держат? — упрямо повторил Володя.

— Знаешь, в большом хозяйстве и дрянь пригодится. Франкулеско хороший кузнец. Мы с тобой коня не подкуем, а он почти на ходу кует. Селезнев и Атанасиу к лошадям хороши. Командир взвода знает им цену, но ездовые оба отличные, и кони у них всегда в порядке. Нет фуража, украдут, а коней накормят. А тебе охота с ними путаться, нашел себе клуб. Селезнев обещал мне со своими на батарее не играть. Слышал, пехоту обыгрывает. А теперь опять, видно, за свое принялся, — несколько раздраженно закончил наводчик. Видно было, что его рассердило, что Володя полез играть и что Селезнев обыгрывает своих батарейцев, не удовлетворяясь игрой на стороне.

Оба замолчали. Недалеко, где-то в пруду, ухал лягушечий хор. Володе казалось, что он проваливается в какой-то душистый глубокий колодезь. Над ним наклоняется рябое лицо рыжего Селезнева, кривится улыбкой и, зазывая, спрашивает:

— Ну как ты, идешь по банку?

Потом лицо Селезнева начало расплываться и Володя заснул крепким сном здорового 18-летнего юноши.

— Проснись! Побудка!

Старший орудия, уже совсем одетый, тряс его за плечо.

— Напьемся молока, а то сейчас выступаем.

Начинало светать, и в предутреннем сыроватом тумане слышно было ржание коней, говор солдат, позвякивание котелков и еще целая гамма звуков, когда восемь запряжек, конные разведчики, телефонисты, номера и весь прочий люд батареи, который, каждый по-своему, провел прошедшую ночь, опять превращаются в крепкую, спаянную боевую единицу, носившую название 7-й легкой гаубичной батареи Дроздовской артиллерийской бригады²²⁵.

Наш взвод идет с батальоном Манштейна.

— Идем в рейд по тылам! — с гордой таинственностью сообщает разведчик.

И действительно, темп передвижения совсем необычный. Рысью идут подводы, на которых едет пехота. За ними переменным аллюром батарея. Около каких-то сел начинается стрельба. Снимается с передков только одно орудие. Рассыпается в цепь головная рота, остальные останавливаются и даже не слезают с подвод. Через четверть часа уже опять все едут рысью вперед. А там, у околицы деревни, на боку пыльной дороги, группа пленных красноармейцев. В селе уже большая группа пленных. Здесь приказано остановиться.

— Ездовые, слезай! Отпустить подпруги! Отстегнуть нашильники! Дать сено лошадям! — спереди передают команду по колонне.

Значит, привал. Да и не мешает, так можно и коней загнать.

— Откуда будете, земляки? — кричит с орудия пленным один из номеров.

— Воронежские, — почти весело отвечает русый бородач.

Полотняные, белые рубахи. Некоторые в лаптях. Через плечи холщовые сумки, вид артели, шедшей на заработки в город. Ничего воинственного.

— Они в нас и не стреляли, а все вверх, — рассказывает пехотинец, — только над головой жужжало, смотри, какие им большевики орудия повыдавали!

Номера с интересом рассматривают допотопную берданку, очевидно времен Турецкой кампании, совершенно невероятного калибра. Один из солдат вертит в руках патрон:

— Да это же, ребята, как снаряд из пушки Гочкиса.

— А как летит, — поясняет пехотинец, — гудет, что твой шмель.

— Когда же, воители, вас мобилизовали? — обращается петербуржец к бородачу.

— Да вот два месяца будет, как взяли, — отвечает тот, — косить пора, у нас в селе луга на пойме по реке, всегда в эту пору, после Ивана закашиваем, а вот тут...

— Скажи, хорошо, что живой, — перебивает его другой пленный, — а то комиссар все объяснял: белая гвардия кадеты, значит, это вы, выходит, сразу каждого в лоб, а тут тебе уже и закурить дали, а то я три дня без курежки.

— А вестимо, что ему скажешь, — отвечает другой пленный ездовому, — а он тебе это, значит, в рыло наган, кричит, так тебя и так, у меня мандат есть, что, ты ему ответишь?

— Да, — соглашается ездовой, — если он тебя мандатом да наганом, тут уже разговор плохой. Ну, теперь, Бог даст, мы им мандаты дадим.

— Уж бы кончалось это все, — уныло говорит худой загорелый пленный.

— Не робейте, ребята, кончим комиссаров, да и вы нам подмогу давайте! — говорит один из добровольцев.

— Да што, мы, мобилизованные, куда погонют, идем, — отвечает пленный.

В группе пленных и батарейцев слышен взрыв смеха. Босой, в полотняной рубахе парень, тоже с холщовой сумкой за плечом, без фуражки, с светлыми, растрепанными волосами, жестикулируя, рассказывает что-то, очевидно, смешное.

— А, как нас погрузили в ешелону, — слышит Володя, — то наши робята и напиши мелом на всех вагонах: “Хрен догонит! Еду в Ворониж!” Комиссар матершит, бегает...

Опять взрыв смеха...

Недолгая остановка, и снова пыльная проселочная дорога, а по ней рысью идет увеличившийся отряд Манштейна. Смотреть издали — только облако пыли движется между полей. Теперь он далеко, вырвался вперед. Посылать назад пленных и захваченные обозы нельзя, приходится брать с собой. Далеко сзади, в стороне Ворожбы, глухо слышна артиллерийская стрельба, там наступает первый батальон Туркула.

Было за полдень, когда цель движения третьего батальона была достигнута, это был железнодорожный путь на северо-запад от Ворожбы, около небольшой станции или даже полустанка Клепалы. Полотно железной дороги. Будка. Переезд. Манштейн с группой конных. Разведчики привязывают к рельсам пироксилиновые шашки. Дальше развинчивают рельсы. Перерезают телефонные и телеграфные провода.

Первый товарный состав со стороны Ворожбы. Гружен каким-то военным имуществом. С треском, грохотом, наталкиваясь друг на друга и разбивая обшивку, скатываются с полотна вагоны. Теперь уже путь закрыт. Но надо ожидать красные боевые части и бронепоезда, так как очевидно, что это одна из главных артерий, по которой откатывается назад Красная армия, и она будет стараться прорвать окружение.

Оставив одну роту в резерве, Манштейн бросает навстречу подошедшим красным разгружающимся частям остальные две роты по сторонам полотна железной дороги.

Перегоняя свою пехоту, становимся на позицию в складке местности. Наблюдатели впереди на холме. Предоставив пехоте вести бой с выгрузившимися красными частями, пристреливаем железнодорожный путь. Получили нулевую вилку. Наступает некоторое затишье. Телефонист передает команду:

— Четвертое к бою!

— При той же установке и прицеле, по бронепоезду пять патронов беглый огонь! Четвертое огонь!

Подпрыгивает, окутывается дымом и пылью гаубица. Одна за другой посылаются фугасные бомбы.

Со свистом проносится над нашей головой очередь трехдюймовых гранат бронепоезда. Огонь усиливается.

Теперь уже со стороны красных беглым огнем бьет по крайней мере десять орудий. Бронепоезд не один, к нему подходит от Ворожбы другой. Красные решили прорваться во что бы то ни стало. Но, очевидно, наблюдение у них слабое, стреляют по поднимающейся пыли на авось, почти все перелеты. Зато в пехоте у нас большие потери. Проходит около орудия, опираясь на винтовку, раненый стрелок. Вся гимнастерка в крови, левая рука висит. Лицо землисто-серое. Околодок, где перевязывают, дальше в лощине около полотна железной дороги. Присаживается на землю около орудия. Петербуржец только что открыл замок, левая рука на замке, правой отстегивает английскую флягу с водой и бросает раненому.

— Мы думали вин сдаеться, — говорит тот подошедшему ездовому, — а вин як чесанет с пулеметив нашего поручника забило, да с нашего взводу мало кто зоставься.

Наблюдатель меняет прицел, и опять навстречу красным несутся гаубичные снаряды. От Манштейна прискакал конный разведчик. Передает приказание открыть огонь по новому эшелону, который подошел вслед за бронепоездами и начал разгружаться. Телефонируем наблюдателю. Поворот угломера, новый прицел, подается и трубка шрапнели. Володя срывает колпак и ключом, напрягая все внимание, точно ставит шрапнельную трубку.

— Давай скорее! — торопит наводчик.

Дождь свинца на низком разрыве шрапнели заливает разгружающиеся красные части. Это уже не мобилизованные “дядьки”, с которыми приходилось встречаться по пути к Клепалам. На прорыв брошены отборные части. Команды бронепоездов — матросы.

День клонится к вечеру. Решительного перевеса нет. Но и красным не удается прорваться. Гаубица стреляет реже. Снаряды на исходе. После одной из команд “огонь!” наводчик дергает за шнур, но вместо выстрела только сухой металлический звук. Открывают замок, на пистоне нет даже следа от бойка.

Проклятие! Боек сломался, а запасного нет!

От командира приказ оттянуться назад в лощину, вдоль железнодорожного полотна.

В лощине столпотворение. Сотни подвод. Какие-то сгруженные на землю мешки с сахаром. Обозы. Группы пленных. Подводы пехоты с патронными ящиками. Серые черкасские волы, скот, отбитый у красных. Раненые на подводах на соломе. Стоны и мычание. Над всем со зловещим шипением и свистом проносятся снаряды советских бронепоездов. Откуда-то вдоль полотна рысью подъезжает пролетка. На ней пожилой батюшка с крестом на георгиевской ленте и седобородый старик полковник Манштейн²²⁶, отец Владимира Манштейна, командующего отрядом. Пролетка задержалась около орудия, и слышно, как старик Манштейн говорит своему собеседнику:

— Батюшка! Да какая же это война! Штыкового удара не вижу. Сойдутся, постреляют и отходят. Вот как в 77-м году под Плевной и на Шипкинском перевале... — Дальше не слышно слов, но знаем, что старый Манштейн был одним из славных защитников Орлиного Гнезда, увековеченного Верещагиным на его полотне.

“Хоть старому Манштейну и недостаточно, но с меня и этой войны вполне хватит”, — думает Володя.

Пролетка отъехала шагов пятьдесят. В это время снаряд бронепоезда со свистом проносится над самыми головами и разрывается несколько впереди пролетки. Солдат-возница старается быстрее проскочить гиблое место, куда уже в продолжение нескольких минут ложится второй снаряд, и гонит коней карьером. Пролетка налетает колесом на какой-то столбик и опрокидывается. Оба — священник и старый Манштейн, один через другого, вылетают из пролетки на пыльную дорогу.

— Не побились, — успокоительно говорит наводчик.

Действительно, встает батюшка, поднимает из пыли слетевшую с головы шляпу, встает и старый полковник Манштейн. Слышно, что старик Манштейн ругается.

— Вот мастер старый чистить! — с некоторым восхищением говорит хоботовый номер Саломатин. Видно, он еще в Турецкую кампанию научился так складно выражаться.

— Он тебе бы и не так загнул, — с какой-то гордостью за старого полковника говорит ездовой корня. — Да он скиснается, потому с ним священная особа.

Володя не вмешивается в разговор знатоков руготни, но сам считает, что старый Манштейн стесняется довольно своеобразно.

Глупое состояние — стоять в бездействии и ждать, пока тебе на голову бронепоезд пошлет снаряд.

“Аведь это поражение”, — думает Володя.

— Попросимся у командира в цепь с пехотой, — прерывает его невеселые мысли голос старшего орудия.

Командир сперва нахмурился, потом, посмотрев на своих людей, вооруженных пехотными винтовками с подсумками, решил:

— Идите, все равно орудие действовать не может. Наводчик идет за старшего, слушать его команду.

“Пехоте люди нужны, большие потери”, — подумал он про себя. Маленькая группа артиллеристов присоединилась к своей рассыпавшейся по склону холма пехотной цепи.

Почти сейчас же откуда-то справа по цепи передали команду:

— Цепь вперед!

Пехотная атака, да еще атака дроздовской пехоты, — это было для Володи чем-то совершенно новым. Все его внимание и усилие воли было сосредоточено на том, чтобы не отстать от цепи. Сперва, поднявшись, они шли, потом бежали вперед. Шелест пулеметных очередей над головой, пыль от пуль, ложившихся впереди.

Цепи, хриплый крик “Ура!”, свист снарядов — все смешалось в какой-то однородный шум. Когда он терял дыхание от бега, то останавливался на минуту, чтобы набрать воздух, и в это время стрелял вперед, в сторону полотна железной дороги, где перебегали темные фигурки людей и откуда пылью и вспышками обозначались места, с которых противник еще вел огонь. Но артиллерийский огонь красных как-то сразу замолк. Ослабел огонь пулеметов и винтовочной стрельбы. Когда это произошло, он не мог бы сказать, также каким образом очутился вблизи двух серых составов бронепоездов. На них временами взлетал к небу сноп огня от снарядов, рвавшихся на броневых площадках.

Прекратилась и винтовочная стрельба.

Красные бегут!

— Гайка у них отвинтилась! — слышал он, как кричали в цепи.

Теперь Володя уже совсем около полотна железной дороги. Между двумя броневыми площадками длинный вагон-пульман синего цвета.

“Что делает здесь среди этих броневых серо-зеленых площадок этот нарядный вагон?”

Руководимый движением, в котором главным стимулом, как ему потом казалось, было любопытство, он вскакивает на ступеньку классного вагона, вбегает в коридор. Это вагон 1-го класса с мягкими малиновыми плюшевыми диванами. Только сняты некоторые переборки между купе. На маленьких столиках стоят пишущие машинки, цветы в вазах, пахнет духами. Но вагон пуст. На полу лежат разбросанные груды каких-то бумаг. В обширном двойном купе на стене перед ним большой, написанный маслом портрет. Портрет как живой, видно, кисть большого мастера. Со стены смотрит на него лицо с характерной козлиной бородкой, живыми, сверкающими под пенсне глазами Мефистофеля — сам главковерх Красной армии Лев Троцкий.

Это продолжалось одно мгновение. Отстранив его в сторону, к стене подскочил доброволец-разведчик Першин.

— Вот тебе, с-сын! — И удар тяжелой шашки рассек портрет по диагонали. Скручиваясь, свесилось серое полотно, мираж исчез.

— Хоть бы живого! — обернулся он к Першину.

— Достанем и живого!

Першин бежит дальше по коридору.

— Не лезь на площадки! — кричит старший орудия, влезший сам на одну из них. — Снаряды здесь рвутся!

Через минуту в руках старшего большое шелковое, обшитое золотой бахромой знамя. “Харьковский Комунар. Памяти павших товарищей Хрулева...” — успевает прочесть Володя. Наводчик, скомкав, прячет знамя за пазуху и швыряет ему со смехом матросскую фуражку, на околыше которой написано “бронепоезд”.

— Ребята, не задерживайся! — кричит он другим батарейцам. — Красные еще не все переправились через реку. Айда к реке! — и соскакивает с площадки.

Почти одновременно на другом ее конце раздается оглушительный взрыв и клубы черного и едкого желтого дыма, среди которого прорываются языки пламени, заставляют людей отбежать от полотна.

Наступившие быстро сумерки и усталость людей прерывают преследование красных. Какой-то крупный большевик, говорили, что Свердлов, бежал через реку с остатками команд бронепоездов и уцелевшими людьми красных частей.

— Вот видишь, как обернулось, а ты уже и нос повесил, — с улыбкой говорит старший орудия Володе, сидя около костра перед дымящимся котелком супа.

— Да, а тогда в долине выглядело, что нам всем крышка, — признался тот. — А вышло: красным четыре с боку ваших нет и товарища Свердлова вынудили, — пояснил он картежным жаргоном и рассмеялся.

Незначительным и глупым казалось ему теперь огорчение от проигрыша в карточной игре сравнительно с радостным возбуждением одержанной победы. К костру подошел Селезнев.

— У пехоты полмешка овса для коней стибрил, — деловито сказал он, усаживаясь на землю и поставив перед собой дымящийся котелок. — Очень кони притомились.

У другого костра высокий, чистый голос запевал:

Все тучки, тучки понависли,

А с моря пал туман...

Скажи, о чем задумал,

Скажи, наш атаман, —

подхватили сильные молодые голоса.

Дата добавления: 2015-06-30