I В королевстве одевания 2 страница

Ждать выхода короля нам пришлось довольно долю, и все это время томительного ожидания было заполнено разговорами, каждый из участников стремился напомнить собеседникам о последних увиденных им одеяниях короля, о подмеченных там счастливых находках или неудачных выдумках, все старались предугадать, судя по последним аудиенциям при дворе, каким тенденциям в развитии моды король отдает предпочтение. Наконец прозвучал гонг, известивший собравшихся о прибытии короля, и воцарилась тишина. Двойные створки огромных дверей отворились, заиграла музыка, и король, выступая медленно и величаво, начал свое торжественное шествие по галерее, сопровождаемый пристальными взглядами его взволнованных подданных.

При появлении короля каждый из присутствующих тотчас же понял, что монарх был облачен в нечто никогда прежде невиданное, и осознание сего факта повергло всех не просто в изумление, а в оцепенение. Вообще-то всеобщее изумление в первые мгновения Великой Королевской Выставки было вещью обычной, но затем молчание тотчас же сменялось всеобщим оживлением, вернее, даже шумом, потому что в общий хор сливались все оценки и суждения, которые каждый не мог не позволить себе высказать по поводу роскоши королевского одеяния. По обыкновению, как только король ступал на ковер, устилавший галерею, так тотчас же со всех сторон начинали раздаваться восторженные восклицания, и над галереей надолго воцарялся гул, образовывавшийся от слияния голосов всех тех, кто почитал своим долгом выразить хотя бы шепотом свои чувства, испытываемые при виде нового платья короля. Каждый пытался соперничать с собеседником в уме и знаниях в своих комментариях, и каждый старался, чтобы «шепот» звучал чуть громче, чем шепот остальных. Разумеется, понять присутствующих можно: каким иным образом мог бы лучше отличиться перед королем любой из присутствующих, каким иным способом мог бы он ярче выделиться из толпы? Однако в тот день, когда я присутствовал на Великой Королевской Выставке (было это не утром, а ближе к полудню, потому что, как говорили, король, встававший задолго до рассвета, должен был потратить много часов на совершение торжественного туалета и на сложную процедуру облачения в новый костюм), однако в этот день, повторяю, к моему великому изумлению, после появления короля не раздалось ни шороха, ни звука, а ведь Пауан предупреждал меня, что я не должен удивляться тому оглушительному шуму, которым обычно сопровождается явление короля народу. Нет, на сей раз все было иначе! На сей раз появление короля повергло в оцепенение всех тех, кто имел честь и счастье присутствовать при сем событии, как придворных, так и простонародье, в оцепенение, вслед за коим вокруг воцарилась совсем уж мертвая тишина. Только после того, как монарх сделал несколько шагов по большой галерее (что заняло некоторое время, ибо король шествовал очень медленно, как я уже сказал, очень чинно и величаво), зрители сумели преодолеть свое изумление и выйти из оцепенения, после чего попытались как-то объяснить себе и причудливость королевского одеяния, и тот шок, который они испытали при виде него. Мне достаточно было быстро оглядеться, чтобы дать себе отчет в том, что люди вокруг меня пребывали не то чтобы в глубоком унынии, а в крайне угнетенном состоянии духа, и что эта зловещая тишина, сама по себе действовавшая чрезвычайно угнетающе и будившая тревогу, даже страх, явилась следствием того замешательства, той растерянности и того смятения, в которые они погрузились, узрев новый королевский наряд. Что касается меня, то, конечно же, на мой взгляд, король был одет весьма вычурно и странно, если не сказать, престранно, но ведь я не был уроженцем этих мест, не был подданным его величества, а потому я, хотя и знал, насколько важным почиталось в этой стране умение одеваться и вообще искусство одевания (до такой степени, что оно считалось первым среди всех искусств, наипервейшим среди всех видов человеческой деятельности и в какой-то степени повелевало страной и ее экономической жизнью даже больше, чем сам монарх), так вот, зная все это, я считал, что не вправе высказывать какое-либо суждение по поводу одеяния короля. Кстати, я нашел, что одеяние его величества, сколь оно ни показалось мне причудливым, странным, эксцентричным, нисколько не отличалось в этой эксцентричности от тех одеяний, что я мог видеть на картинах, украшавших галерею, на которых были запечатлены костюмы некоторых почивших в бозе монархов королевства Одевания. Но, разумеется, те, кто меня сопровождал, считали совершенно иначе. Эти люди уже загодя довольно долго просвещали меня насчет некоторых аспектов и проблем философии искусства одевания, о некоторых точках зрения, главенствовавших в прошлом и не имевших (по их мнению) ничего общего с точками зрения, превалировавшими позднее, причем не имевших ничего общего до такой степени, что теперь никто не мог взять в толк, каким образом совершался переход от одних к другим. И вот благодаря их наставлениям, благодаря той малой крупице знаний, которую я почерпнул из их лекций, я смог не столько понять, сколько ощутить (учитывая мою малую осведомленность и некомпетентность в данном вопросе), что новое одеяние короля имело мало общего с канонами искусства одевания, общепринятыми на тот момент. Нет, это было воистину не одеяние, а настоящая революция!

Мне будет крайне затруднительно самому хотя бы в общих чертах описать одеяние короля. Однако дело вовсе не в том, что у меня не хватило времени, чтобы внимательно его рассмотреть. Как я уже сказал, монарх двигался по галерее чрезвычайно медленно, почти незаметно, так что ему для преодоления первых метров потребовались не краткие секунды, а долгие минуты. Сначала я было подумал, что король двигается столь медленно потому, что к тому его обязывает торжественность церемонии; но нет, я ошибся, не она была тому причиной. Потом я понял, что даже если бы он того пожелал, он не мог бы идти быстрее. Он был принужден делать лишь мелкие шажочки один за другим и тщательно следить за тем, чтобы его движения были скоординированы с движениями доброго десятка его помощников, мужчин, женщин и детей, не считая карликов, которые, как мне поведал Пауан, скрывались под полами, воланами и многочисленными складками одеяния его величества. Нам пришлось отступить, податься назад, когда король проходил мимо нас, потому что с обеих сторон от него шествовали его приспешники, «вооруженные» шестами, при помощи которых они поддерживали поля его невероятных размеров шляпы; должен сообщить вам по поводу сего предмета одеяния короля следующее: шляпа эта была столь чудовищно огромна, что один из венчавших это сооружение «отростков» был подвешен к потолочной балке и скользил по ней благодаря тому, что тонкая, но, видимо, прочная веревка, прикрепленная одним концом к этому «отростку», была закреплена на балке в виде скользящей петли. Однако сама шляпа была столь тяжела, что одного этого ухищрения оказалось недостаточно, и когда король миновал то место, где мы располагались, я увидел, что за спиной у августейшего повелителя страны находился лакей, стоявший на табурете с колесиками и подпиравший затылок монарха, второй же лакей располагался за спиной первого и толкал табурет. Однако их обоих едва можно было заметить, так как здесь действовал некий фактор, называемый ученым словом «мимикрия», ибо они, одетые очень неприметно, буквально «сливались» с общим фоном одеяния короля и терялись между складок его не то плаща, не то накидки, в общем, того, что я назвал плащом или накидкой за неимением другого слова. Разумеется, название это нельзя было считать удачным, потому что, по сути, одеяние короля не было ни тем, ни другим; кстати, я видел, как оно выглядело, только, так сказать, с внешней стороны, но его «архитектура», то есть его внутреннее устройство, его внутренняя структура оставались мне неведомы и непонятны, но я был далеко не одинок, ибо даже люди, окружавшие меня, истинные одеванцы, прекрасно сведущие в искусстве одевания, настоящие эрудиты, признавались в том, что совершенно не способны в нескольких словах описать общую структуру королевского одеяния по той причине, что оно не укладывалось ни в какие привычные рамки и резко отличалось от общепринятых правил и традиций.

Итак, эти знатоки усматривали там и сям в костюме короля какие-то знакомые детали. Как объяснил мне Пауан – мой чичероне, то есть гид по тайнам королевского двора, на левом плече нового платья короля имелось нечто вроде аксельбанта со свисавшим витым шнуром, постепенно утолщавшимся и превращавшимся в некое подобие «нароста» (не нахожу другого слова), сей же «нарост» затем скрывался в многочисленных складках рукава, затем выныривал из них и соединялся с неким неведомым мне украшением, именовавшимся в этой стране «караберне». Это украшение состояло из таких же трех витых шнуров, только потоньше, прикреплялось к огромному плоеному воротнику, и, как меня просветили, на нем держался еще один неведомый мне и к тому же невидимый предмет одеяния, так называемая «грибуна», заканчивавшаяся на уровне пупка многослойными оборками из кружев, сплетенных из золотых и серебряных нитей (правда, повторюсь, ничего этого я не видел, потому что и «трибуну», и «караберне» скрывало то, что я назвал плащом или накидкой, а местные знатоки именовали то ли «катапланом наоборот», то ли «истинным прететром» (по поводу чего между ними разгорелся ожесточенный спор). Но, как я узнал из их перешептываний, все дело было в том, что уже давно «караберне» в этой стране не носили, отдавая предпочтение украшению под названием «бирлибирлок»; обычно на королевском одеянии таких «бирлибирлоков» бывало несколько, если не множество, но на сей раз не было видно ни единого! Счастье было, что еще «караберне», по словам Пауана, вообще-то был не совсем «караберне», потому что висел на трех, а не на одном шнуре или цепочке, так как если бы король надел настоящий «караберне», то совершил бы непростительную ошибку, вернее-, преступление с точки зрения правил хорошего вкуса, и этой ошибки было бы вполне достаточно, как объяснил мне Пауан, чтобы за ней последовало фактически немедленное низложение монарха, а быть может, вслед за этим низложенного монарха толпа придворных даже бы растерзала. К счастью, продолжал разглагольствовать Пауан, он должен был признать вместе с окружающими, что «караберне» не был настоящим «караберне», потому что держался на трех шнурках, а не на одном, и соединялся у воротника скорее не с «трибуле», как должен был бы соединяться настоящий «караберне», а с «катрерутом», представлявшим собой своеобразный «пасспри» со множеством своеобразных встречных швов. Вообще-то Пауан был в восторге от этого «пасспри», являвшегося, по его словам, настоящим шедевром искусства наложения таких изысканных и редкостных швов, которым владела одна из самых прославленных портних Королевского Гардероба, виртуозно управлявшаяся с иглой и нитью. Но, однако же, как я понял, даже не наличие давно вышедшего из моды «караберне» и отсутствие модных «бирлибирлоков» более всего смущало окружавших меня людей. Они признавались друг другу в том, что более всего их повергло в изумление и лишило способности что-либо понимать то, что стремление к новациям, которое они подметили в одеяниях короля, шло вразрез со всеми традициями и бытовавшими до сей поры тенденциями; им даже показалось, что король просто сошел с ума или почему-то вдруг вздумал создать совершенно авангардистское одеяние, разумеется, весьма оригинальное, но ни в малейшей мере не связанное с уже установившимися обычаями, более того, как бы претендовавшее на полный отрыв от традиций и даже на насмешку, нет, вернее, на издевку над ними. В развитие этой мысли Пауан высказал предположение, что присутствие в костюме короля этого ложного «караберне» являлось своего рода намеком на туалеты, которые носили в стародавние времена, то есть король таким образом отдавал дань своим предкам. Изложив сию идею в весьма цветистых выражениях, Пауан высморкался в грязную тряпку, служившую его собственному одеянию в качестве рукава. Он немного помолчал, потом принялся размышлять далее на тему все того же «караберне». По его словам, во всей этой истории с «караберне» было нечто нелепое, несуразное, неправдоподобное, потому что настоящие «караберне» были в моде в королевстве Одевания в те мрачные времена, что в его истории называются Веком Царствования Извращенцев, когда у власти находилась опозорившая себя и потому преданная проклятию династия. Пауан искренне недоумевал, как король мог осмелиться сделать такой намек. Вероятно, его единственной целью в данном случае было желание как можно сильнее смутить придворных, разрушить единство двора.

И разумеется, при виде того смущения, что охватило всех присутствующих, при виде той тревоги и неловкости, что мелькали во взорах, можно было смело утверждать, что цель была достигнута (если цель была действительно такова, как предположил Пауан). Но король не обращал внимания на вызванное его нарядом смятение, он продолжал медленно двигаться вперед, как ни в чем не бывало приветствуя собравшихся легкой улыбкой, которой ему полагалось их приветствовать в соответствии с протоколом; казалось, его ни в малейшей мере не огорчала и вообще никак не задевала повисшая в воздухе тревожная тишина, нарушавшаяся лишь почти неслышным перешептыванием. Однако улыбка короля становилась все более и более вымученной по мере того, как он продвигался по галерее; по его виду легко можно было догадаться, что ему требовались огромные усилия для того, чтобы удерживать свое тело в вертикальном положении, да и вообще просто для того, чтобы не запутаться в складках своего одеяния и не упасть. Да, воистину для того, чтобы проделать свой путь, королю нужна была недюжинная сила воли и невиданная энергия. Видя все его потуги и лицо, превратившееся в застывшую маску с неким подобием улыбки, я с тоской и даже с ужасом задавался вопросом, что будет, если королю не удастся дойти до конца большой галереи. Правда, особенно этого можно было не опасаться, потому что королю, насколько я понял, было бы трудно поступить иначе, ибо, учитывая огромный вес полотнищ тканей, превращенных в то, что я про себя назвал шляпой, за неимением другого слова, и поддерживаемых многочисленными помощниками, король мог наклонять голову и посылать своим подданным особенно милостивые улыбки только в мгновения, заранее оговоренные; все это требовало от всех участвовавших в этой церемонии полнейшей согласованности в движениях, в том числе как от короля, так и от тех невидимых его помощников, что прятались под складками его одеяния. Кстати, в самом начале торжественного шествия Пауан тронул меня за рукав и без слов указал мне пальцем на некое подобие балкона над галереей, нависавшего над ней в том месте, куда и должен был прибыть король в конце пути: там находился некий персонаж, который при помощи палочек и взмахов рук управлял всем этим театральным действом. Должен сказать, что шествие сопровождалось звуками торжественной музыки, немного странной, слишком уж разноголосой для моего слуха, но очень сложной и изысканной, которую исполнял оркестр, тоже разместившийся на балконе над галереей, но только с противоположной стороны, то есть над тем местом, откуда король начал шествие. Сначала я даже не заметил музыкантов, но Пауан указал мне на них пальцем, и я увидел, что над краем балюстрады торчат раструбы морских горнов. Кроме того, для большей слаженности в движениях всех участников этого действа с обеих сторон ковра, по которому шествовал король, были уложены две дорожки, по которым могли передвигаться помощники, для того, чтобы передавать распоряжения главного церемониймейстера всем участникам, например, карлику, поддерживавшему шляпу; кстати, я с самого начала дивился тому, что взор этого крохотного человечка был постоянно устремлен вверх; как оказалось, он не сводил глаз с рук «дирижера движения».

Я сказал, что король улыбался, но вообще-то я, пожалуй, лишь мог предположить, что на его лице играла улыбка, потому что с уверенностью утверждать это было весьма затруднительно, так как его лицо, скрытое складками шарфа, подпираемое плоеным воротником и покрытое тенью от шляпы, едва-едва было видно; к тому же галерея освещена была весьма плохо, так что я даже высказал свое удивление по сему поводу, как только мы заняли свои места, но Пауан объяснил мне, что сей полумрак был необходим для того, чтобы в определенный момент был дан боковой или задний свет, очень яркий, и в лучах этого света заиграли бы необычайными красками некоторые ткани, и чтобы присутствующие по достоинству оценили бы эти ткани, отливающие всеми цветами радуги. На самом деле единственная часть королевского тела, которая была открыта взорам присутствующих в соответствии с общепринятыми правилами – что казалось им само собой разумеющимся, – было то место, где у каждого человека находится пупок, но у короля, опять-таки само собой разумеется, пупка не было; кстати, это место и было обнажено именно для того, чтобы это показать, потому что монарх, как было известно в королевстве Одевания всем и каждому, не был рожден земной женщиной, а вел свой род прямиком от богов-небожителей.

Почему король выставил на всеобщее обозрение столь вызывающий наряд? Наконец-то языки развязались, и вокруг меня со всех сторон так и сыпались комментарии на эту тему, хотя, с другой стороны, многие из придворных признавались в том, что степень их изумления такова, что они практически и рта не могут раскрыть и пока вынуждены хранить молчание.

Разумеется, каждый из них прекрасно помнил незыблемое правило, суть которого заключалась в том, что роль монарха в обществе как раз и состояла в том, что он должен был ежегодно выставлять на всеобщее обозрение и на общий суд одеяние, еще более поразительное в своей вычурности и причудливости, чем год назад. Все ежедневные аудиенции, на которых король появлялся всякий раз в новых нарядах, должны были служить своеобразными репетициями Великой Королевской Выставки, но, разумеется, здесь имелись свои подводные камни и противоречия, так как вопрос был уж больно тонок, так сказать, деликатен, потому что на этих «репетициях» следовало указать на некую тенденцию развития моды, и в то же время действовать крайне осторожно, подготавливая сюрприз. Так как этот процесс проходил уже в течение многих столетий на протяжении жизни многих и многих поколений одеванцев, советникам приходилось совершать чудеса, изощряясь в выдумках, чтобы достичь успеха. Должен заметить, что именно к этому и сводилась роль монарха и его кабинета министров, а в остальном страна находилась во власти различных противоборствующих групп заговорщиков, лиг мятежников и местных феодалов, чувствовавших себя в своих провинциях настоящими владыками и занимавшихся бог весть чем, вплоть до откровенных грабежей и разбоя; надобно заметить, что единственным фактором, способствовавшим сохранению единства страны, как раз и была общая для всех одеванцев страсть, питаемая к искусству одевания, и фактор этот действовал до тех пор, пока королю удавалось убедить своих подданных в том, что никто не сможет достичь таких вершин, как он, что никто не сможет не только превзойти его, но даже с ним сравниться. Итак, высказывались предположения о том, что, желая вводить всяческие новшества, а в особенности из-за желания вводить их быстро, даже слишком быстро, кабинет министров, внезапно оказавшись в безвыходном положении из-за отсутствия новых идей, был вынужден вместо того, чтобы немедленно подать в отставку (что повлекло бы за собой немедленное позорное низложение короля), заставить монарха (или уговорить) надеть это уморительно-нелепое одеяние, нарушившее все правила хорошего вкуса. С другой стороны, некоторые наиболее смелые и наиболее склонные к дерзновенному полету мысли придворные со множеством осторожных оговорок высказывали предположение, что если как следует подумать, то, быть может, поведением короля надо было бы восхищаться, ибо оно преисполнено дерзновенной отваги и в нем ощущается веяние истинного гения; они говорили, правда, прибегая киносказаниям и к витиеватым фигурам красноречия, что монарх не виноват в том, что его подданные, а в особенности его приближенные из числа придворных, столь необразованны, столь мало просвещенны, что не способны угадать и оценить тонкие намеки на тенденции развития моды, скрытые в его одеянии; они высказывали предположения, что, быть может, через несколько лет, а возможно, что и через несколько столетий, гениальность монарха, столь смело выказанная им сегодня и непонятая его подданными, будет признана повсеместно и принесет славу не только ему, но и всей стране, несмотря на то что нам, его современникам, очень трудно оценить его гений по достоинству по той причине, что мы закоснели в своих представлениях о правилах хорошего вкуса, а его одеяние намного опередило наше время, нарушило все установленные на сегодняшний день правила и противоречит всем эстетическим нормам.

Так как я горел желанием узнать обо всем как можно больше и засыпал Пауана вопросами, мой друг-камергер попытался объяснить мне так, чтобы я понял, в чем именно одеяние короля противоречило современным канонам элегантности и хорошего вкуса, которые оно, это одеяние, буквально уничтожало, стирало в порошок, превращало в пыль. Разумеется, Пауан отметил, что в.одеянии короля было множество деталей, которые можно было бы назвать «перегибами» и «пародийными аллюзиями», содержавшими пародийные намеки на одеяния, бывшие в моде в стародавние времена, в период правления династий, память о правлении которых уже канула в реку забвения Лету; Пауан говорил мне, что таких намеков было действительно бесчисленное количество, и даже искушенный взгляд знатока мог с трудом их распознать, настолько они были тонки. К тому же Пауан полагал, что подметил в одеянии короля странное и совершенно необъяснимое смешение (или, если угодно, чередование) таких несочетающихся принципов создания предметов одежды, как простое наложение швов и драпировка при помощи наложения множества складок. Однако не в этом, по словам Пауана, была суть проблемы. Прежде всего одеяние короля, при всем его не подлежащем сомнению богатстве проявленной фантазии, нарушало совершенно незыблемое до сей поры правило, на которое никто никогда не осмеливался покушаться, правило, гласившее, что все банты и узлы в местах соединения различных частей одеяния должны различаться по виду и форме таким образом, чтобы ни один из них не повторялся дважды и чтобы королевское одеяние могло быть и должно было быть описано с точки зрения двух основных параметров: с точки зрения употребленных при его создании тканей и примененных бантов и узлов, и только уже после этого следовало приступать к описанию цветовой гаммы, швов, орнаментов, украшений, отделки и складок. Однако на сей раз Пауан был твердо уверен в том, что два очень сложных узла, именуемых на местном языке «жиголонами», при помощи которых к одеянию крепилась шедшая наискось «сампла», были одинаковы, как братья-близнецы, правда, Пауан признавал, что способ завязывания узлов, как ему казалось, был ранее неизвестен, но для того, чтобы вынести окончательное суждение, моему собеседнику нужно было бы внимательно рассмотреть узлы вблизи и даже развязать их, что было, само собой разумеется, в данный момент невозможно. Что же касается «самплы», то могу сказать, что представляла она собой большой кусок ткани, натянутый наискось от плеча к бедру; для этой цели, как мне объяснили, чаще всего использовалась парча; у «самплы» имелись многочисленные шнурки и шнурочки, и на них крепились все остальные видимые части одежды, а «сампла» как бы составляла сердцевину, ядро и даже «душу» одеяния, по крайней мере так говорили одеванцы.

В одеянии короля имелось великое множество других странностей, и по мере того, как Пауан мне их описывал как истинный виртуоз красноречия и как величайший знаток всех граней культуры одевания – о чем я не имел возможности судить, не являясь в этой области знатоком, но о чем, разумеется, могли судить все присутствующие, – вокруг нас все теснее смыкались ряды придворных. Должен заметить, что вообще при дворе всякий признавал высочайшую осведомленность Пауана в предмете обсуждения, то есть в искусстве или культуре одевания, я не раз слышал, что именно благодаря своим обширнейшим познаниям он и получил свою должность камергера, так как происхождения он был весьма, как там говорили, «скромного», чтобы не сказать – «низкого». Итак, Пауан делал удивительные сопоставления, сравнивая ту или иную деталь наряда короля с некоторыми деталями одеяний его предков, не имевшими на первый взгляд между собой вроде бы ничего общего, более того, Пауан указывал на нечто еще более поразительное, а именно на то, что в новом платье короля, по его мнению, содержались некие аналогии с деталями одеяния одного из узурпаторов королевской власти, одного из представителей той самой проклятой династии, что была покрыта несмываемым позором во время Великой Королевской Выставки, дату проведения которой Пауан мог указать абсолютно точно. Он был столь красноречив и убедителен, что вокруг нас уже наблюдалось заметное скопление народа, и я бы даже сказал, что некоторые из присутствующих, казалось, в гораздо большей степени интересовались комментариями Пауана, чем обращали внимание на новый костюм короля, что само по себе могло быть воспринято как кощунство, как святотатство. Но не свидетельствовал ли сей факт о том, что сам костюм был весьма и весьма несовершенен, если внимание придворных, как бы даже против их воли, отвращалось от него? По крайней мере повод так думать определенно имелся. Однако комментарии Пауана были столь цветисты и блестящи, что постепенно причиной царившей на галерее тишины, как мне казалось, стало не оцепенение, в которое были повержены все придворные из-за странного одеяния короля, а слова моего друга, приковавшие к нему всеобщее внимание. Тишина стояла такая, что король мог бы вообразить, если дал бы себе труд подумать и если бы у него нашлось на это время, что его наряд произвел необыкновенный эффект и встретил величайшее одобрение, что он не шокировал присутствующих, а пленил их; но, разумеется, король не имел возможности размышлять над какими бы то ни было проблемами, ибо его внимание было сосредоточено на том, чтобы чинно и важно следовать по середине ковра, устилавшего галерею, и ни в коем случае не нарушить хрупкой структуры своего костюма. Кстати, именно благодаря пылкому красноречию Пауана изумление и оцепенение, охватившие придворных при появлении короля (если не сказать больше, ибо оцепенение было столь велико, что вот-вот грозило перерасти в возмущение, которое могло положить начало бунту), постепенно уступали место другим чувствам, а именно чувствам восторга и восхищения.

Пауан утверждал, что поступок государя был, несомненно, проявлением силы воли и свободомыслия. По его мнению, главный наряд года было хорошо продуман и явился плодом долгих и трудных размышлений, быть может, король трудился над ним по ночам уже давно, не один год и даже не одно пятилетие; в любом случае новое платье короля, по мнению камергера, не было скороспелым плодом поспешной импровизации, и в тайну замыслов монарха были уже давно посвящены все костюмерши, швеи и примерщицы. Потребовались годы и годы на то, чтобы довести до совершенства новые способы вязания узлов, чтобы выбрать редчайшие виды тканей вроде тончайшего крепдешина или тяжелого бархата, потребовались годы и годы на то, чтобы изобрести новые способы ткачества, опробовать их и создать новые ткани или заказать невиданные ткани в дальних странах, где их производили; а еще сколько времени потребовалось для того, чтобы решить, каковы должны быть фалды и как по-новому следует закладывать складки, чтобы усовершенствовать способ кроя тканей… И однако же, несмотря на то что над королевским гардеробом трудились сотни людей, оттуда не просочились никакие слухи! Больше того, на ежедневных церемониях король ограничивался незначительными новациями, хитроумными, изощренными, но такими, чтобы их новизна не казалась слишком уж ошеломляющей, он ограничивался изменениями едва заметными, которые многие считали не стоящими внимания. Пауан также сказал, что, кроме этого экстравагантного, необычайного одеяния, единственное нарушение, что он усмотрел по отношению к протоколу, состояло в том, что король уже на четверть часа отставал от «расписания» прохождения по галерее. Кстати, стоявшие позади меня, по-видимому, весьма осведомленные особы сообщали тем, кто желал их выслушать, что с шести часов утра в королевском дворце царило необычайное оживление, в особенности же сильное возбуждение царило в тех покоях, где суетился и жужжал огромный рой костюмеров. По их мнению, то, что удалось за столь короткое время облачить короля в наряд столь невиданной сложности, было настоящим чудом даже для– монарха со всей его многочисленной челядью.

Я видел, что вскоре церемония должна закончиться, король, вероятно, вернется в свои апартаменты и там предпримет невероятные усилия для того, чтобы справиться с тяжелейшей задачей: снять с себя свое новое одеяние. Было видно, что король уже доведен до изнеможения, потому что крупные капли пота покрывали его чело и сползали по щекам, его левая рука, лежавшая на встречной складке, чтобы эта самая складка выглядела безупречной, побелела от напряжения, настолько ткань была плотной, тяжелой и непокорной, хотя можно было предположить по легким движениям, угадывавшимся под тканью, что там внутри находится человек, быть может, настоящий колосс, стоящий на коленях на доске на колесиках и помогающий королю поддерживать складку в должном положении. Подтверждал предположение о наличии помощников под фалдами, складками и воланами одеяния тот факт, что, несмотря на полумрак, царивший в нижней части галереи, на высоте полуметра от пола все же можно было заметить множество веревок, протянутых вдоль галереи и предназначенных для того, чтобы тянуть на них помощников короля, служивших ему опорой. Мне даже показалось, что две из этих веревок, если судить по их судорожным подергиваниям, совпадавшим по ритму с шажочками короля, служили для того, чтобы попеременно тянуть его за ноги, помогая ему двигаться, ибо, вероятно, тяжесть различных частей его одеяния, облекавших его тело, была столь велика, что сделала бы его задачу без этой помощи просто невыполнимой; должен признаться, что сей факт поразил мое воображение именно тогда, когда даже такой тупица, как я, осознал, что даже наделенный недюжинной силой атлет, «заточенный» в сложнейшую по структуре «упаковку» из тканей и украшений, составлявших одеяние короля, не смог бы удержаться на ногах без посторонней помощи, что он непременно бы рухнул и почти тотчас бы погиб, задохнувшись под грудой материи. Ну а передвигаться с такой тяжестью на плечах было и вовсе невозможно без посторонней помощи! Но даже при наличии множества помощников монарху было невероятно тяжело идти. Это было заметно хотя бы по тому, что он спотыкался и покачивался, походка его от предпринимаемых усилий была нетвердой. Уж не переоценил ли он свои силы? Не вообразил ли он себя невиданным силачом, настоящим Геркулесом, когда, руководствуясь своим пылким воображением гения, задумывал свое одеяние? И удастся ли ему выдержать это испытание до конца? Королю оставалось преодолеть всего несколько метров, но каждый из присутствующих видел, что он вот-вот рухнет на пол и так и останется лежать в совершенном изнеможении. Тонкая кайма «самплы» изысканного цвета спелой сливы уже слегка подрагивала, и это подрагивание, бывшее весьма дурным знаком, было тем более заметно, что «сампла», шедшая наискось от плеча к бедру, была пришита под таким углом и с таким расчетом, чтобы можно было по достоинству оценить богатство оттенков переливчатой муаровой ткани. Все придворные затаили дыхание, преисполненные одновременно крайне противоречивыми чувствами восхищения мужеством монарха и страхом от ожидания его возможного падения. Многие опасались, что он сейчас упадет, обессиленный, раздавленный, быть может, полузадушенный или даже совсем задохнувшийся под горой, нет, под лавиной из тканей, в которую превратится его одеяние, и будет погребен под нагромождением складок, фестонов, воланов, рюшей, бантов, лент, кружев, километров тесьмы и сутажа, килограммов украшений. Теперь над большой галереей опять воцарилась почти абсолютная тишина, не было слышно ни звука, кроме шелеста и шороха тканей королевского одеяния; музыка смолкла, вероятно, каждый из придворных в этот миг хотел бы устремиться на помощь своему монарху, чтобы поддержать его, послужить ему дополнительной опорой, но совершенно очевидно, это было невозможно. Что до меня, то я в этот миг крепко вцепился правой рукой в полу своего бесценного жилета из шерсти фландрина, как я это делал всегда в минуты большого душевного волнения.

Дата добавления: 2015-06-30