Желаю Вам

доброго здоровья и

постоянной бодрости

К. Есенин

2 декабря 1967 г.».

Всякие комментарии к этому письму Кости Есенина излишни. Однако он — и не без основания — дает понять, что стихотворение его отца: «Письмо к женщине» (С. Есенин. Письмо к женщине.— Собр. соч., т. 2, стр. 203.) посвя­щено его матери Зинаиде Николаевне.

А в этом стихотворении есть такие строки:

Любимая!

Я мучил вас.

У вас была тоска

В глазах усталых:

Что я пред вами напоказ

Себя растрачивал в скандалах.

И дальше:

Я стал не тем,

Кем был тогда,

Не мучил бы я вас,

Как это было раньше.

За знамя вольности,

И светлого труда

Готов идти хоть до Ламанша.

И под конец Есенин перекликается с темой Онегина — Татьяны любимого им Пушкина:

Простите мне...

Я знаю: вы не та —

Живете вы

С серьезным умным мужем;

Что не нужна вам наша маета,

И сам я вам

Ни капельки не нужен.

Это стихотворение Есенин напечатал в газете «Заря Востока» в ноябре 1924 года спустя шесть лет после рас­ставания с Зинаидой Николаевной. Он все еще помнит о ней. Но в одном он ошибается: она тоже не забыла о нем!

В том же году, на месяц позже, в той же газете Сер­гей опубликовал «Письмо от матери». Я слышал, как впервые он его читал. Когда дошел до цитируемых мной строк, он сделал паузу, побледнел, опустил голову (чего никогда не делал, читая свои стихи) и произнес их с та­ким надрывом, как будто у него сердце оборвалось:

Но ты детей

По свету растерял,

Свою жену

Легко отдал другому,

И без семьи, без дружбы,

Без причал

Ты с головой

Ушел в кабацкий омут.

Стихи Есенина — его исповедь. В стихотворении «Со­баке Качалова», которое написано в марте 1925, он гово­рит:

Мой милый Джим, среди твоих гостей

Так много всяких и невсяких было,

Но та, что всех безмолвней и грустней,

Сюда случайно вдруг не заходила?

Она придет, даю тебе поруку.

И без меня, в ее уставясь взгляд,

Ты за меня лизни ей нежно руку

За все, в чем был и не был виноват.

С. Есенин. Собр. соч., т. 3, стр. 50.

Общеизвестно, что В. Э. Мейерхольд с Зинаидой Нико­лаевной часто бывали в гостях у Василия Ивановича Ка­чалова. Мариенгоф в своих воспоминаниях (Ленинская библиотека, отдел рукописей, ф. 218, Мариенгоф: «Почему Есенин сделал это?».) правильно объясняет, что последние две строки относятся к Зинаиде Николаевне.

Таким образом, в марте 1925 года, за несколько меся­цев до своей смерти Сергей еще пишет о своей незабы­ваемой утрате — о любви к Зинаиде Николаевне...

Айседора Дункан. Любовь к детям. Французский паспорт Дункан.

Письмо Кусикова

В конце 1921 года Якулов сказал, что Айседора Дункан влюбилась с первого взгляда в Есенина, да и Сергей не остался к ней равнодушен.

Дункан приезжала в царскую Россию после японской войны, когда я учился в первом классе училища и, есте­ственно, не мог видеть ее танцев. Но я вспомнил, что в одном из журналов («Журнал журналов», № 22,1915.) был помещен ее скульптурный порт­рет и даже фотография школы Айседоры Дункан, кото­рой, разумеется, руководители ее последователи. Там же были фотографии под рубрикой «Ритм я пластика» дру­гих танцовщиц-босоножек. Пребывание Дункан в России оставило след.

Зачем же снова приехала в Россию Дункан? Она соби­ралась не только сама танцевать, но и организовать школу танцев для детей. Римский поэт-сатирик Ювенал писал:

«Здоровый дух в здоровом теле». Высокоодаренная танцов­щица утверждала: «В свободном теле свободный дух». Она предугадывала массовое развитие в нашей стране {167} физической культуры, спорта и, в частности, художественной гимнастики.

Есенин рассказывал, что Изадора (так называл он Дункан) за границей заявляла, что она хочет ехать в Со­ветскую Россию. Конечно, буржуазные газеты подняли вой, а про белогвардейские и говорить нечего. В те годы в западной печати укрепился миф о национализации в Советской России женщин. К примеру, в интервью амери­канский сенатор Кинг говорил: «Самцы-большевики похи­щают, насилуют, растлевают женщин, сколько хотят». А о том, что в России — разруха, сыпной тиф, голод, людо­едство, писали и в западных странах, и в США так залихватски, что там с минуты на минуту ждали «конца большевиков». Айседора Дункан, несмотря на все предо­стережения, все-таки приехала к нам. Это был под­виг большой артистки — революционерки в искусстве танца.

Есенин созвал нас, имажинистов, в «Стойле» поздно вечером. Он привез Дункан после ее выступления: она была одета в длинный красный хитон, а поверх него — в меховое манто. Это была величественная женщина со светло-бронзовыми волосами. Она напоминала только что сошедшую со сцены королеву. Сергей каждого из имажи­нистов представил Айседоре и сказал о нем несколько слов. Чтоб ей было понятно, Шершеневич переводил это на французский язык. (Она не говорила по-русски.) Потом Вадим рассказал ей об основах имажинизма. Есенин пригласил всех нас заходить к нему в особняк на Пречи­стенке.

В этот вечер в «Стойле» Сергей читал монолог Хлопуши из драматической поэмы «Пугачев». Как всегда, он имел огромный успех, и его не отпускали, пока он не вы­ступил с лирическими стихами. Дункан горячо аплодиро­вала ему и кричала:

— Браво, Езенин!

Как-то раз Сергей сердито спросил меня, почему я не прихожу на Пречистенку. Может быть, мне прислать осо­бое приглашение? Но сам же Сергей сказал Грузинову, а он мне, что ему, Есенину, не стало житья от гостей, ко­торые не дают работать.

Мне пришлось отправиться к Сергею за его подписью со срочным отчетом в Моссовет о выступлениях членов «Ассоциации». Дверь открыла горничная (камеристка) {168} Жанна. С ее слов, произнесенных на смеси французско-русского языка, я понял, что Есенин работает, и, чтобы не беспокоить его, решил подождать, пока он сам не выйдет. На столике с золочеными ножками лежали иностранные журналы, я стал рассматривать рисунки и фотографии. За этим занятием и застал меня Сергей. Я пошел за ним в комнату, где почти все электрические люстры были об­мотаны цветными шалями.

Сергей рассказывал об Айседоре с любовью, с востор­гом передавал ее заботу о нем. Думается, Есенин своим горячим молодым чувством пробудил в Айседоре вторую молодость. Конечно, не обошлось в этих отношениях и без возникшего у Дункан материнского чувства по отношению к Сергею, который был намного моложе ее. Кстати, когда в разговоре зашел вопрос об ее возрасте, он ответил, что она старше его лет на десять. Я с умыслом упоминаю об этом, потому что в тот год Айседоре (если взглянуть хотя бы на ее фотографию) можно было дать намного меньше лет, чем было на самом деле. Я уже писал о том, как Есенин любил детей. В этом сказывалась тоска по своим детям — Косте и Тане. Скорбела и Дункан по своим детям: сыну Патрику и дочери Дердр, погибшим в автомобильной катастрофе. Она работала с детьми, а ведь делать это без любви к ним нельзя. И эта обоюдная любовь к детям сближала Сергея и Айседору. Конечно, их взаимному чувству способствовало и то, что они по существу, как все великие люди, были одинокими да еще по натуре бунтарями. С умилением рассказывал мне Сергей, как Изадора обо­жает своих маленьких учениц и считает каждый свой урок праздником.

Я уже дал подписать Есенину принесенную мной бу­магу, когда появилась Дункан. Она пришла после урока танцев, проведенного с детьми, взволнованная, радостная. Она говорила со мной по-немецки, иногда вставляя в фра­зу французские слова, и расспрашивала о том, что я делаю. Я откровенно рассказал о своей работе, она хотела охарактеризовать ее, но не могла подобрать нужных слов. Есенин помог, сказав обо мне, что я разрываюсь на десять частей. Я с грехом пополам перевел это, Дункан засмея­лась и сказала, что русский язык замечательный.

Только один раз я видел, как танцевала освещенная светом разного цвета Дункан «Славянский марш», Шес­тую симфонию П. И. Чайковского и Интернационал. Я {169} отнюдь не считаю себя знатоком хореографии, но сила вы­разительности жестов и мимики танцовщицы были потрясающи.

Чтобы читателю было ясней, я процитирую строки знаменитого французского скульптора Эмиля Антуана Бурделя (Эмиль Антуан Бурдель. Искусство скульптуры. М., «Искусство», 1968, стр. 75—76.):

«Айседора—воплощение пропорции, подчиненной сти­хийному чувству; она смертна и бессмертна, и оба ее лика представляют закон божественного начала, который дано человеку постигнуть и слить со своей жизнью.

Музы, изваянные мной на фасаде театра (Театра Елисейских полей.), родились в моем сознании, пока я следил за пламенным танцем Ай­седоры — она была главным моим источником...

Вы ведь узнали Айседору Дункан на моем фризе ря­дом с задумчивым Аполлоном, чья лира вдохновила ее вол­шебный танец...

За что судьба обрушила свой удар на ее любящее материнское сердце, поразив двух детей, в которых она меч­тала увидеть продолжателей своего искусства?

«Я танцую в душе», — признавалась она; ее величие еще возрастет. Искусство — это вечная борьба. Айседора страдает за всех, гений несет ей трагедию, извечный удел поэтов».

Думаю, последние строки можно полностью отнести к великому поэту Сергею Есенину!

В начале мая 1922 года, после бракосочетания с Дункан, Есенин попросил собрать всех имажинистов в «Стой­ле», внизу, в самой большой комнате. Было много цветов, шампанского, говорили тосты. Шершеневич разразился речью на французском языке. Сергей заявил, что он уез­жает со своей женой в заграничное турне. Его глаза сия­ли светло-голубым светом, он как бы упивался своим счастьем. Я вспомнил его слова о том, что он женится на такой артистке — все рот разинут, и будет иметь сына, который станет знаменитей, чем он. Но ведь «мужиковствующие» прямо в глаза ему говорили, что он женился на богатой старухе. Старухе! А он в ответ только улы­бался.

{170} Только в 1965 году, прочитав книжку И. Шнейдера (И. Шнейдер. Встречи с Есениным. Воспоминания. М., «Советская Россия»,1965, стр. 53—54.)., я понял, в чем дело. Случилось это перед тем, как Сергей отправился с Дункан в загс.

«Накануне Айседора смущенно подошла ко мне, — пишет Шнейдер, — держа в руках свой французский паспорт.

— Не можете ли вы тут немножко исправить? — еще более смущаясь, попросила она.

Я не понял. Тогда она коснулась пальцем цифры с го­дом своего рождения. Я рассмеялся — передо мной стояла Айседора, такая красивая, стройная, похудевшая и помо­лодевшая, намного лучше той Айседоры Дункан, кото­рую я впервые, около года назад, увидел в квартире Гельцер.

Но она стояла передо мной, смущенно улыбаясь и за­крывая пальцем цифру с годом своего рождения, выпи­санную черной тушью...

— Ну, тушь у меня есть... — сказал я, делая вид, что не замечаю ее смущения. — Но, по-моему, это вам и не нуж­но.

— Это для Езенин, — ответила она. — Мы с ним не чувствуем этих пятнадцати лет разницы, но она тут на­писана... и мы завтра дадим паспорта в чужие руки... Ему, может быть, будет неприятно... Паспорт же мне вскоре будет не нужен. Я получу другой.

Я исправил цифру».

С этим французским паспортом Дункан и регистриро­валась в загсе и получила визу в Германию, и подала хо­датайство о визе для въезда во Францию (ЦГАЛИ, ф. 190, on. 1, ед. хр. 145.).

Правильный год рождения Дункан 1878, Шнейдер поправил эту цифру на 1884, то есть омолодил Дункан на шесть лет, и по паспорту ей было всего тридцать восемь. (Она и выгляде­ла не старше!) Влюбленный в Айседору Сергей торжест­вовал, понимая, что его мечта о сыне сбудется.

Конечно, можно возразить, что Есенин все-таки зная, сколько лет Айседоре. От кого он мог это узнать? Он был настолько тактичен, что никогда не задал бы подобного вопроса любимой женщине. (И какая женщина, особенно артистка, ответит на это правдиво, да еще влюбленному {171} поэту, который на много лет моложе ее?) Понятно, что по той же причине у друзей и знакомых справок Сергей то­же не наводил. И зачем это нужно, когда есть официаль­ный точный документ—паспорт?

Что же касается до богатства Дункан, о чем ходили слухи (у Айседоры золотой дворец в Париже стоимостью в восемь миллионов франков, у нее миллионы на теку­щем счету в заграничных банках и т. п.), то все это оказа­лось блефом. И сам Есенин пишет в одном из своих писем из заграницы:

«Изадора прекраснейшая женщина, но врет не хуже Ваньки (Старцева — М. Р.). Все ее банки и замки, о ко­торых она пела нам в России, — вздор. Сидим без копееч­ки, ждем, когда соберем на дорогу и обратно в Москву» (С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 5, стр. 167.).

Мариенгоф в своем «Романе без вранья» представил Есенина читателям как отчаянного славолюбца. Прошло несколько десятков лет, и в посмертных воспоминаниях Анатолия Сергей снова фигурирует как непревзойденный ловец славы.

«Есенин пленился не Айседорой Дункан, — пишет он, — а ее мировой славой. Он и женился на ее славе, а не на ней — отяжелевшей, но красивой женщине, с искусно ок­рашенными в темно-красный цвет волосами» (Октябрь», 1965, № 11, стр. 80.).

Женился на Дункан, и не один раз, а два (второй раз за границей), и жил с ней, не любя ее. Ведь так выходит? Для чего же Есенин это сделал? Анатолий поясняет: «Ему было лестно ходить с этим «мировым именем» по Петров­ке, появляться в кафе поэтов, на театральных премьерах и слышать за своей спиной шепот, в котором сочетались слова: «Дункан — Есенин... Есенин — Дункан» (Там же.).

После этих слов Мариенгофа, кто же Сергей? Он выгля­дит пустозвоном, хвальбушкой! А вот с этим любой чело­век, кто знал лично Есенина, ни за что не согласится. Сергей был обаятельным, умным человеком, хорошо знал жизнь, людей, литературу, отлично разбирался в литера­турной политике. Нет, или Есенин что-то скрыл от Анато­лия относительно своего чувства к Дункан, или Мариенгоф что-то проглядел в этих отношениях.

Да и зачем в 1922 году Сергею нужно было тешить себя близостью к «мировому имени», поднимать свою {172} славу с помощью чужой? Еще в 1920 году он писал, обра­щаясь к родителям:

О, если б вы понимали,

Что сын ваш в России

Самый лучший поэт!

С. Есенин. Исповедь хулигана.— Собр. соч., т. 2, стр. 102.

Да, если беспристрастно к этому подойти, то так и бы­ло, так и есть!

Более того, в 1923 году Есенин заявлял:

Не искал я ни славы, ни покоя,

Я с тщетой этой славы знаком...

С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 2, стр. 129.

Нет, дружище Толя, приписал ты Сергею не свойст­венную ему погоню за славой с помощью «мирового имени.

Перед отъездом за границу Есенин дал телеграмму А. Кусикову (Сандро) в Берлин. Об этом мне сказал Ма­риенгоф.

Зря Сережа связался с Кусиковым! — пробур­чал он.

Кусиков писал мне из Парижа, зная, что, как член секретариата ордена, я должен ему ответить. Основная тема всех его писем:

«Все «друзья» меня любят, все «уважают» и все «це­нят», а на деле получается наоборот: два года я за грани­цей и два года мои «российские друзья» применяют все способы к тому, чтобы только как-нибудь затереть меня и заклевать. Четвертый журнал (Имеется в виду № 4 «Гостиницы») выходит. Казалось бы, как это так — имажинизм без меня? Кто же больше меня во всех отношениях сделал для имажинизма? А в этих журналах только дух мой витает, а меня нет. Стыдно, господа хорошие!»

О Есенине Кусиков пишет (письмо помечено мартом 1924 года, то есть спустя полгода после приезда Сергея из-за границы):

«О Есенине не говорю» только потому, что он слишком много говорит обо мне невероятного, небывалого и до {173} ногтей предательски.лживого. Проще говоря, этот озлоблен­ный человек делает специфически-Есенинские штучки. Мне обо многом писали друзья—я же просил всех и про­шу опять: ни одному слову этому человеку не верить»... (Всюду орфография Кусикова.— М. Р.)

Дата добавления: 2015-06-30