Твой Александр Крон 2 страница

Буду рад, если твоя будущая книга в какой-то мере поможет восстановить истинный облик Анатолия {196} Мариенгофа, честного и одарённого русского литератора; много­летнего и близкого друга С. А. Есенина.

19 октября 1966 г. Ялта».

Теперь Сергей садился в «Стойле» за столик со «свя­той троицей», и у них шли таинственные совещания об организации литературной группы. Есенин хотел ею вер­ховодить и для поддержки привез в Москву Николая Клюева. Было организовано несколько совместных выступ­лений Есенина и Клюева, но Сергею явно не по душе бы­ли стихи «олонецкого дьячка».

Клюев, в косоворотке, на которую был надет потертый пиджак, в стоптанных сапогах, со своим ликом не то от­шельника, не то переодетого монаха, с зачесанными на­зад, жирно-смазанными волосами, говорил елейным голо­сом, называя Сергея Сереженькой, но явно не хотел ви­деть его во главе новой группы. Да это и понятно: внешне они были как будто друзьями, а на самом деле литератур­ными врагами.

Еще до первой мировой войны Клюев стоял во главе ново-крестьянских поэтов, куда входил Есенин, Орешин, Клычков, Ганин. Все они, в том числе и Сергей, в той или иной степени подпали под влияние «смиренного Миколая». А «смиренный» был близок к сектантам. Первые его книги носят характер духовных стихов, песнопении раскольников, апокрифов. Октябрьскую революцию Клю­ев встретил недружелюбно, восхваляя кондовую, избяную Русь, дедовскую веру, церковные обряды. Все это было после Октября ненавистно Есенину, выступившему со своими богоборческими поэмами. А Клюев, искушенный в литературном политиканстве и умеющий говорить меж­ду строк, посвятил Сергею стихотворение «Елушка-сестрица». Об этой «Елушке» как-то Есенин говорил в моем присутствии Ивневу:

— Клюев думает, он — умный, а вокруг него — дура­ки. А я его «Елочку» враз раскусил. Я бунтую против бога, значит, я — Борис Годунов. А он, Клюев, — жертва вечерняя, убитый мною царевич Дмитрий. Клюев-то здо­ровый мужик — зарезанный отрок! Великомученик! Тер­плю я его, потому что привык к нему. Иначе — плюнуть да растереть!

Особенно разошелся Клюев в своей брошюрке стихов {197} «Четвертый Рим» (С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 2, стр. 102.).

Он взял эпиграфом известные строки Есенина:

А теперь хожу я в цилиндре

И в лаковых башмаках.

Но привел их неточно. Надо:

А теперь он ходит в цилиндре

И лакированных башмаках.

Николай Клюев. Четвертый Рим. Пб. «Эпоха», 1922.

Зато Клюев, как говорится, склоняет и спрягает этот ци­линдр и лакированные башмаки, начиная ими многие свои стихотворения:

Не хочу быть знаменитым поэтом

В цилиндре и лаковых башмаках...

Не хочу укрывать цилиндром

Лесного черта рога!

Не хочу быть «кобыльим» поэтом,

Влюбленным в стойло, где хмара и кал!

Анафема, Анафема вам,

Башмаки с безглазым цилиндром!

Можно еще цитировать подобные же клюевские сти­хи, но и так понятно, что две строчки Есенина породили цикл ругательных стихотворений. Знал ли об этом Сергей? Безусловно! Поэтому непонятно, почему, надеясь на Клюева, за свой счет доставил его в Москву. Клюев все больше отмалчивался, а про себя думал, что во главе но­вой литературной группы должен стоять он, — Кит Наневов, как называет себя в «Четвертом Риме». Но ведь об этом думал и каждый из «мужиковствующих».

Клюев бесплатно столовался в «Стойле». Как-то Сер­гей предупредил меня:

— Если к тебе обратится зачем-нибудь Клюев, скажи, что я председатель «Ассоциации» и без меня ничего не делается. Тяжело мне о нем говорить, он мой учитель, но в стихах застрял на месте, в политике — на задах! И че­ловек жадный! У него много стариннейших икон. Продай хоть одну, проживешь много лет, ан нет! Упросил меня купить ему сапоги.

{198} О стихах Клюева впоследствии Есенин напишет в свойственной ему манере озорного образа:

И Клюев, ладожский дьячок,

Его стихи, как телогрейка.

Но я их вслух вчера прочел —

И в клетке сдохла канарейка.

С. Есенин. Собр. соч., т. 2, стр. 176.

Клюев уехал с сапогами в Ленинград.

Обо всей этой истории узнал Блюмкин и сказал Есе­нину, что может представить его наркому по военным и морским делам, а тот пойдет ему навстречу в организации толстого журнала. Сергей, как я уже писал, помыл голову и отправился на прием, который состоялся в присутствии Блюмкина.

Есенин заявил, что крестьянским поэтам и писателям негде печататься: нет у них ни издательства, ни журнала. Нарком ответил, что этой беде можно помочь: пусть Сер­гей Александрович, по своему усмотрению, наметит спи­сок членов редакционной коллегии журнала, который раз­решат. Ему, Есенину, будет выдана подотчетная сумма на расходы, он будет печатать в журнале произведения, которые ему придутся по душе. Разумеется, ответствен­ность политическая и финансовая за журнал целиком ляжет на Сергея. Есенин подумал-подумал, поблагодарил наркома и отказался.

Когда вышли из кабинета, Блюмкин, не скрывая своей досады, спросил Есенина, почему тот не согласился ко­мандовать всей крестьянской литературой? Сергей отве­тил, что у него уже был опыт работы с Клычковым и Орешиным в «Трудовой артели художников слова»: од­нажды выяснилось, что артель осталась без гроша. А кто поручится, что это же не произойдет и с журналом? Он же, Есенин, не так силен в финансовых вопросах. А заработать себе на спину бубнового туза не собирает­ся!..

В общем, дело с новой крестьянской группой разлади­лось. Но по-прежнему «святая троица» восседала вместе с Есениным. Очень многие перестали ходить в «Стойло Пегаса».

Если читатель подумает, что я пристрастен к «мужиковствующим», приведу несколько строк из {199} воспоминаний Льва Повицкого, которому Есенин посвятил стихот­ворение:

Старинный друг,

Тебя я вижу вновь

Чрез долгую и хладную

Разлуку...

С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 5, стр. 252.

Вот что пишет Повицкий, который встречался с Есе­ниным после его приезда из-за границы: «Участились его скандальные выходки в ресторанах и пивных Москвы. Его снова окружили «друзья-приятели» из «крестьян­ского» лагеря, «мужиковствующие»... ( «Нева», 1964, № 5, стр. 180.).

Мы опасались, что «Стойло» закроют, и Шершеневич предложил создать правление «Ассоциации», Когда был поставлен вопрос о Клычкове, Орешине и Ганине, Есенин откровенно заявил, что он ничего сделать не может. Алек­сандр Яковлевич Таиров предложил запретить им вход в «Стойло» и вывесить соответствующее объявление. Оно было тут же составлено рисовыми буквами, и первым под ним подписался председатель «Ассоциации» С. Есенин.

В дверях «Стойла» ежедневно по очереди дежурили дюжие швейцары, они вывесили объявление на видном месте, дали прочесть «святой троице» и не пустили в «Стойло».

Через три дня Клычков, Орешин и Ганин перехватили Есенина по дороге в «Стойло» и повели в пивную. Там они не только угостили его захваченной с собой водкой, но еще смешали ее с пивом, то есть, как это называют, поднесли ему «ерша». Сергей в отличие от своих собутыльников моментально захмелел.

В пивную вошел с девушкой молодой человек в чер­ной кожанке, как оказалось чекист. Они заняли столик не­подалеку от четырех поэтов. «Святая троица» начала под­лый разговор, всячески вызывая Есенина на активное действие против молодого человека. В конце концов, пло­хо владеющий собой Сергей поддался на их провокацион­ные выпады. А что же — «мужиковствующие»? Они вскочи­ли с места и, не заплатив по счету, бросились к выходу. Официанты и швейцар преградили им путь. Через десять минут приехала машина и четырех поэтов увезли.

{200} 22 ноября 1923 года «Рабочая газета» напечатала за­метку журналиста Л. С. Сосновского «Испорченный праздник», в которой он обвинял поэтов в антиобществен­ном поступке. Но ведь следователь МЧК мог не знать, каким иезуитским способом действовали друзья-«мужиковствующие». Я зашел к Мариенгофу на Богословский, рассказал, что и как произошло. Он обругал «святую трои­цу» и сказал, что позвонит по телефону председателю Центропечати Борису Федоровичу Малкину. В то время в одной квартире со мной, дверь в дверь, жил брат Бори­са Федоровича — Матвей. Он и сказал мне, что Борис Фе­дорович куда-то уехал на две недели. Когда я сообщил об этом Анатолию, он развел руками.

От него я сразу же пошел к Шершеневичу, он был болен бронхитом. Вадим посоветовал отправиться к сле­дователю, который ведет дело о 4 поэтах.

Рюрика Ивнева в Москве не было. Жена Бориса Эрд­мана сказала мне по телефону, что ее муж уехал в другой город оформлять спектакль, а Николай забрался в глушь и дорабатывает «Мандат». Георгия Якулова положили в больницу — подлечить легкие. Грузинова я встретил в столовой клуба поэтов. Выслушав меня, он ответил, что это дело непростое:

— Надо насушить сухарей, чтоб было что есть, — сказал он.— И припасти нюхательного табака. Обсыпаться им от бекасов...

На заседании правления Союза поэтов я рассказал о случае в пивной со всеми подробностями и предложил избрать товарищей для переговоров со следователем. К моему удивлению, раздались голоса, что Есенин давно не вносит членских взносов и его нужно считать выбыв­шим из союза.

Вдруг со своего места поднялся председатель И. А. Ак­сенов, на губах его выплыла улыбочка, и он почти сарка­стически провозгласил:

— Сейчас литературные организации сговариваются организовать совместное заседание и разобрать инцидент в пивной. Я понимаю, что Мотя Ройзман беспокоится о своем друге Сергее Есенине, чего не скажешь о других имажинистах. Но у нас в союзе он помимо всего являет­ся юрисконсультом. Сам бог возложил на него миссию заступничества за Есенина...

Я понял, что Аксенов не забыл острой фразы Сергея, {201} из-за которой ему пришлось сбрить свою бороду. Все подняли руку за предложение Ивана Александровича. После заседания делопроизводитель союза Г. Дешкин написал мне мандат (От 28 ноября 1923 года за № 380.).

Мне пришлось говорить с начальником отдела, за кото­рым числилось дело 4 поэтов. Я рассказал, как все про­изошло на самом деле в пивной. Он поинтересовался, отку­да я все узнал. Я сослался на владельца пивной и офици­анта, обслуживающего четырех поэтов. Начальник про­сил ему позвонить по телефону на следующий день. Я это сделал, и он сообщил мне, что сегодня вечером Сергей будет на свободе.

Через два дня увидел Есенина в «Стойле». Он пожал мне руку и сказал, что я — настоящий друг. (Наверно, он узнал обо всем от Грузинова, который присутствовал на заседании правления союза.)

Через десять дней состоялось разбирательство дела 4 поэтов на товарищеском суде в Доме печати. Обвините­лем выступил Л. Сосновский. Не знавший Есенина и об­стоятельств происшествия, он сосредоточил основной огонь своей речи на Сергее. Резко обрушился на четырех поэтов председатель суда Демьян Бедный, порицая их не только за дебош в пивной, но, с его точки зрения, и за «их отвратительное поведение на суде». Впрочем, нотки сожа­ления звучали в его голосе, когда он говорил о том, что Есенин губит свой талант. Да и после смерти Сергея, вы­ступая на страницах газеты, Демьян признавался:

«Я знал Есенина, я за него страдал»... (Демьян Бедный. Где цель жизни? (Ответ Поле Рыбако­вой). — «Правда», 28 апреля 1927 года.).

В защиту Есенина выступил А. Эфрос, А. Соболь, Вяч. Полонский, В. Львов-Рогачевский. Поэт М. Гераси­мов рассказал о работе Сергея в Пролеткульте. Рюрик Ивнев, подавший резкую реплику во время повторного выступления Л. Сосновского, был удален из зала, но ухитрился просидеть за прикрывающей дверь шторой до конца суда.

От имени Центрального бюро печати судьи вынесли четырем поэтам строгое общественное порицание.

Нужно ли рассказывать о случае в пивной? Необходи­мо! Об этом — каждый на свой лад — пишут не только мемуаристы, но и литературоведы, хорошо относящиеся {202} к Есенину. Они добросовестно пересказывают содержание всех статей, имеющих отношение к этому случаю, и к «Де­лу о четырех поэтах», и к откликам на постановление об­щественного суда (Е. Л. Карпов. С. А. Есенин. М., «Высшая школа», 1966, стр. 41— 43.).

Мало кто из них знает подоплеку дела.

Сергей после всех переживаний был вынужден лечь в санаторий для нервнобольных на Большой Полянке, дом №42. Я навестил его. Разговаривая о делах «Ассоци­ации», он впервые сказал, что хочет издавать и редакти­ровать свой журнал «Вольнодумец».

Выйдя из санатория, Есенин приобщился в «Стойле» к компании А. Ганина, журналиста Б. Глубоковского, ху­дожника В. Чекрыгина, его брата — поэта Владимира Гаданова, напечатавшего несколько стихотворений в иного­родних сборниках. Но спустя неделю что-то оттолкнуло Сергея от этой компании, он стал садиться за отдельный столик.

Однажды брат художника Чекрыгина, в то время, как я обедал, подсел ко мне. Это был невзрачный бледный юноша в сильно потрепанной блузе, со свалявшимися бе­лесыми волосами на голове. Он попросил официантку при­нести ему первое блюдо, что она и выполнила. Смотря на меня серыми, покрасневшими от бессонницы глазами, он вдруг сказал:

— Вы относитесь ко мне враждебно.

— Я вас совсем не знаю,— ответил я. — Вы, как и ваш брат, художник?

— Нет! Я — поэт! Но должен вас предупредить: ско­ро я отдам за вас жизнь.

— За меня?

— Не только за вас, и за других.

— Я что-то не понимаю вас.

— Скоро все поймете...

Грузинов, знавший брата художника Чекрыгина, ска­зал, что он хочет покончить самоубийством ради какого-нибудь большого дела (Николай Эрдман написал на эту тему острую пьесу «Само­убийца».).

{203} Когда я спросил Есенина, что за человек брат Чекрыгина, он ответил:

— А черт его знает! Будь от ихней шайки-лейки по­дальше!

Каково же было мое удивление, когда летом 1924 года я узнал, что не только брат Чекрыгина, но и вся компа­ния, одно время сидевшая с Сергеем за столиком, аресто­вана в связи с раскрытием заговора «Белого центра» и выслана в Соловки.

Донос Птички. В клинике Склифосовского. «Черный чело­век».

Подарок Есенина

В двадцатых числах февраля 1924 года я получил повестку из МЧК, куда мне предлагали через два дня явиться к такому-то часу. Я ужинал в столовой клуба поэтов, ког­да туда пришел Сергей, и показал ему повестку.

— Ладно, доедай, пойдешь со мной!

Мы поднялись вверх по Тверской, свернули в Б. Гнез­дниковский переулок, подошли к дому № 10, поднялись на лифте и вошли в квартиру. Там было немало народу. Есенин взял меня за руку, подвел к очень яркой красивой женщине Анне Абрамовне Берзиной (Берзинь) (А. А. Берзинь — писательница, редактор Госиздата.) и, по­знакомив с ней, что-то шепнул ей. Она пригласила меня в соседнюю комнату, прочитала повестку, потом приот­крыла дверь и назвала кого-то по имени-отчеству. Вошел солидный мужчина в плотно облегавшем его фигуру се­ром костюме, под которым чувствовалась выправка воен­ного. Он прочитал мою повестку и сказал, чтоб я обя­зательно пришел в МЧК к такому-то часу и предъ­явил в комендатуре повестку. Поблагодарив Берзину, я ушел.

В комендатуре МЧК мне выписали пропуск, и я про­шел в указанную комнату. Это был скромный кабинет, за письменным столом сидел мужчина лет пятидесяти. Он молча показал мне глазами на стоявший возле стола стул, я сел. Он выдвинул ящик стола, вынул из него папку, а из нее — вчетверо сложенный лист. Развернув его, поло­жил передо мной. Я прочитал первый в жизни донос на {204} меня; Он был подписан Птичкой-Силиным. В нем говори­лось о том, что такого-то числа и месяца поздно вечером в «Стойло» зашел представитель Мосфинотдела, а я уго­щал его вином и закуской.

Я объяснил, что, во-первых, за столиком сидел Есенин, Шершеневич и Грузинов. Мы действительно пили крас­ное вино и закусывали сыром. Мы пригласили представи­теля Мосфинотдела за столик и угощали его из чувства гостеприимства, нам же абсолютно ничего не нужно от Мосфинотдела: вопрос о снижении налога «Ассоциации» решал не Мосфинотдел, а Моссовет.

Записав все, что я говорил, чекист спросил, чем я объ­ясняю, что Силин донес на меня, а не на других. Я сказал, что ведаю юридическими и административными делами «Ассоциации», как и Союза поэтов. Силин должен следить за тем, чтоб в кассу «Ассоциации» вовремя вносили отчисления. Он этого не делает, именно мне приходится нажимать на него...

В «Стойле» я застал Есенина и Шершеневича. Втро­ем мы спустились вниз, в комнату, закрыли дверь. Я рас­сказал все, как было. Глаза Сергея заполыхали синим огнем.

— Ты ничего не говори Птичке. Мы сами с ним потол­куем!

О том, как Есенин разыграл Силина, я узнал от Вади­ма. Сергей привел полностью содержание доноса на меня. Когда побледневший Силин спросил, откуда все это из­вестно Есенину, он ответил, что это большой секрет. Сев на своего конька, Сергей до того застращал Силина, что тот стал просить Есенина заступиться за него передо мной.

Ночью Есенин ехал на извозчике домой, ветром у не­го сдуло шляпу. Он остановил возницу, полез за ней в проем полуподвального этажа, разбил стекло и глубоко поранил правую руку. Его отвезли в Шереметьевскую больницу (сейчас Институт имени Склифосовского). Пер­вое время к нему никого не пускали, а потом и я и А. А. Берзина отправились его навестить.

В больнице мы узнали, что рана Сергея неглубокая, и опасение, что он не будет владеть рукой, отпало. Мы легко разыскали палату, где находился Есенин. Он лежал {205} на кровати, покрытой серым одеялом. Правая забинто­ванная рука лежала под одеялом, здоровой левой он пожимал нам руки. Берзина положила на стоявший возле кровати стул привезенную завернутую в бумагу снедь, я — испеченный моей матерью торт.

Есенин осунулся, лицо приняло зеленоватый оттенок. Его все-таки мучила боль, он подергивался. Но глаза за­сияли радостным голубым светом.

Сергей стал подробно расспрашивать нас об интересу­ющих его делах. В то время он мучился, не имея отдель­ной комнаты, и вопрос о жилище был для него самым на­сущным. Берзина сказала, что у него будет комната. Это успокоило его, и он стал говорить о работе над «Страной негодяев», где он собирался вывести атамана Махно (В драматической поэме Есенина — Номах.).

Я спросил его, когда он напишет о Ленине. Он ответил уверенно и строго: пока образ вождя не согреется в серд­це, писать не будет. Потом начал рассказывать о больных, которые помещались с ним в палате, давал им остроум­ные характеристики. Особенно иронизировал над одним пациентом, который лег в больницу на операцию, а врачи ожидали от него ответа: кем он хочет быть — мужчиной или женщиной?

Окончательно развеселившись, Есенин попросил по­звать к себе беспризорного мальчика, который повредил себе ногу и передвигался на костылях. Он оказался прия­телем Сергея, о чем можно было судить по их довери­тельному отношению друг к другу. По просьбе Есенина мальчик пел одну песню за другой. Эти песни были о го­ремычном житье-бытье сиротки, о подвигах бойцов, о на­ступлении Красной конницы Буденного и т. п. Мотив пе­сен был похож на «Любила меня мать, обожала», «Маруся отравилась» и т. д. Зная репертуар мальчика, Сергей заказывал песни и, лежа, с сияющими глазами, подпевал ему.

Берзина спросила Сергея, работал ли он над стихами. Он ответил утвердительно, подвинулся повыше на по­душки и стал читать небольшое стихотворение «Папирос­ники». Я уже писал, какое тяжелое впечатление произ­вела на него встреча с беспризорным на Тверском буль­варе, но, разумеется, он и раньше наблюдал жизнь этих несчастных детей, обездоленных войной.

{206}

Улицы печальные,

Сугробы да мороз.

Сорванцы отчаянные

С лотками папирос.

С. Есенин. Собр. соч., т. 2. стр. 147.

Очевидно, мальчик, бывая в палате у Сергея, расска­зывал ему о своих мытарствах по белу свету, потому что в стихотворении были такие подробности, которые чело­век со стороны не узнает.

Беспризорный мальчик был потрясен. Ведь это песня о его несчастной доле. Чем больше он слушал, тем сильней всхлипывал.

— Ну, чего ты, Мишка? — сказал Есенин ласково, за­кончив чтение.— Три к носу, все пройдет.

— Сергей Александрович,— попросила Берзина,— про­чтите еще что-нибудь!

Есенин подумал и объявил, что прочтет «Черного че­ловека». Еще до ссоры Сергея с Анатолием было назна­чено заседание ордена. Я пришел в «Стойло» с опозданием и застал Есенина читающим конец «Черного человека». Слушающие его В. Шершеневич, А. Мариенгоф, И. Грузинов, Н. и Б. Эрдманы, Г. Якулов были восхищены поэмой. Я был рад, что теперь услышу всю поэму целиком.

В юности Сергей знал не только стихи и поэмы Пуш­кина наизусть, но и многие прозаические произведения. По форме «Пугачев» навеян маленькими трагедиями Алек­сандра Сергеевича. Эти же трагедии сыграли роль и в «Черном человеке», который гнался за Моцартом.

Мне день и ночь покоя не дает

Мой черный человек.

За мною всюду,

Как тень, он гонится

(А. С. Пушкин. «Моцарт и Сальери»)

Сергей сел на кровати, положил правую забинтован­ную по локоть руку поверх одеяла, во время чтения «Чер­ного человека» поднял ее левой, обхватил. Вероятно, потому, что не мог в такт, как обычно, поднимать и опускать забинтованную, раскачивался из стороны в сто­рону. Это напоминало то незабываемое место в пьесе М. Горького «На дне» (МХАТ), когда татарин, встав на колени и обняв левой рукой забинтованную правую, молит­ся, раскачиваясь из стороны в сторону.

Поэма Есенина была длинней, чем ее окончательный {207} вариант. В конце ее лирический герой как бы освобождал­ся от галлюцинаций, приходил в себя. Последние строки Сергей прочитал почти шепотом.

Все — поза Есенина, его покачивание, баюкание забин­тованной руки, проступающее на повязке в одном месте пятнышко крови, какое-то нечеловеческое чтение поэмы произвело душераздирающее впечатление. Беспризорный мальчик по-детски плакал, плакала, прижимая платом к глазам, Берзина. Я не мог унять слез, они текли по щекам.

Сергей, просветленный, казалось, выросший на наших глазах, господствующий над нами, смотрел поголубевшими глазами. Когда мы прощались, он пожал мне левой рукой правую и сказал:

— Я здесь думал. Много я напутал. В «Вольнодумце» все исправлю...

Потом Есенина перевели в Кремлевскую больницу. Он вышел оттуда нескоро, позвонил мне по телефону и попросил зайти в дом № 29 на Тверской улице.

Я думал, что Сергей получил новую комнату и хочет показать ее мне. Я вошел в ворота дома № 29 (теперь на месте этого снесенного здания построено новое), вошел во второй подъезд справа, поднялся на третий этаж, позво­нил в указанный мне номер квартиры.

(Я пишу об этом дне по записи.) Большая комната с высоким потолком, обжитая: хороший письменный стол, кресла, картины, ковер. В то время шли аресты спекулян­тов, валютчиков, взяточников, распустивших крылья с на­чала нэпа. Если у этих людей не было семьи, после обыска комнату запечатывали и передавали в фонд жилищного отдела. К моему сожалению, я в тот день не успел спро­сить, получил ли Есенин эту комнату по ордеру или она принадлежит какому-нибудь знакомому, который временно отдал ее Сергею.

Он встретил меня ласково, усадил в кресло и показал на угол, где стояли запакованные чемоданы:

— Срочно еду в Константиново!

Я знал, что во время отъезда Есенина за границу дом его отца сгорел, семья осталась без своего угла. Сергей говорил, что сестры его Катя и Шура будут жить в {208} Москве а родителям надо построить свой домик. Об этом намерении сына говорил мне и его отец Александр Ники­тич, приезжавший в Москву после возвращения Есенина из-за границы. Как-то днем Сергей привел отца в «Стойло» и просил накормить его, снарядить в дорогу, за все он, Есенин, заплатит. Александра Никитича накормили, дали продуктов на дорогу, и он поехал на вокзал...

Вообще Сергей внимательно относился к своим род­ным. Он очень трогательно и строго воспитывал своих сестер: когда Катя жила в Москве, он категорически запретил ее пускать в наше литературное кафе и клуб поэтов. Когда в столицу приехала Шура, такое же распо­ряжение последовало и относительно ее.

...Признаться, я оглядывал комнату Есенина и недоуме­вал, зачем он меня позвал. Но, поговорив о том о сем, он повторил, что, лежа в больнице, о многом думал, естест­венно, о людях, которые его окружают. Многим что-то было нужно от него, Сергея.

— А ты ни разу...

Я перебил его, напомнив случай с повесткой из МЧК. Потом сказал о замечаниях по моим стихам, слышанным им во время общих выступлений и напечатанных в «Гости­нице» и в наших сборниках. Наконец, я припомнил поразившую меня историю в 1921 году: Всероссийский союз поэтов организовал очередную олимпиаду, на афише в группе имажинистов пропустили мою фамилию. Есенин был в отъезде, и его фамилии тоже не было. Он вернулся в Москву раньше, чем хотел. Устроители олимпиады реши­ли выпустить афишу-анонс об его выступлении. Он погля­дел на основную афишу и сказал, что согласен выступить, если на афише будет стоять и моя фамилия...

— Для других я делал в десять раз больше,— отве­тил он.

Сергей поднялся из кресла, подошел к книжному шка­фу, взял свой берлинский портрет и дал мне. На нем была дарственная надпись:

«Милому Моте с любовью и дружбой. С. Есенин. 21/III-1924.»

Я знал, что он редко дарит свои фотографии с надпи­сями.

— Повесь мой портрет между Андреем Белым и Блоком.

Я не мог сдержаться, поцеловал Сергея.

{209} Портрет Блока я получил, когда он 14 мая 1920 года выступал в Москве во Дворце искусств. После чтения стихов заведующий дворцом И. С. Рукавишников пригла­сил поэта, как он выразился, «па чашку чая с молодыми поэтами», членами «Дворца». За чаем Александр Блок предложил нам почитать свои стихи, что мы и сделали. После этого многие поэты попросили Александра Алек­сандровича написать свой автограф на принесенных его книгах. Я не удосужился захватить с собой книгу Блока, попросил Рукавишникова дать мне какой-нибудь сборник поэта. Иван Сергеевич вышел из комнаты и вскоре вер­нулся с цветной репродукцией, воспроизведенной с порт­рета, нарисованного К. Сомовым. Александр Александро­вич сделал на ней надпись.

С Андреем Белым меня познакомил Рюрик Ивнев, когда мы брали у него стихотворение для «Автографов». После этого по просьбе Брюсова я неоднократно пригла­шал Бориса Николаевича на выступления в клубе поэтов, университете и т. д. После вечера мне приходилось его провожать домой, и по дороге он говорил о поэзии. Жил он в то время в хорошей комнате вместе с поэтом-перевод­чиком, музейным работником В. О. Нилендером, милейшим благодушным человеком.

Однажды, в начале зимы 1920 года, Борис Николаевич пришел днем в клуб поэтов пообедать и сказал, что ему хочется посмотреть поэтические сборники, вышедшие во время мировой войны и после революции. Очевидно, он полагал, что в нашем клубе есть библиотека, но у нас ее не было. В то время я покупал все книги поэтов, которые выходили в свет, и сказал, что могу их показать. Андрей Белый пошел ко мне.

Я выложил на стол пачку сборников, он стал просмат­ривать их и давать некоторым свою оценку. Помню, от него досталось многим книгам, особенно, «Салону поэтов» (Весенний салон поэтов. М., «Зерна». 1918.).

Когда ему попался на глаза сборник стихов Есенина, он зажал книгу между руками, поднял перед со­бой и сказал:

— Вот певец! Вот поэт! У него свой путь! Я жду от не­го многого! Он будет великим русским поэтом!

В лавке «Дворца» я купил для себя несколько портре­тов известных поэтов. Я показал их Борису Николаевичу.

{210} Он взял свой портрет, воспроизведенный с рисунка худож­ника Л. Бакста, и сделал трогательную надпись.

Вот между портретами Блока и Белого по желанию Сергея я повесил его портрет, и там он висит более полу­века.

Двойник секретаря Моссовета. У Всеволода Иванова. «Вольнодумец» Есенина. Розыгрыш: Эмиль Кроткий — Есенин

Зимой 1924 года я шагал вверх по вздувшейся снежными сугробами Тверской. Бойкие бабенки в шерстяных платках и дамочки в облезших меховых куртках и шапках торго­вали горячими пирожками с урюком, конфетами, сделан­ными из кофейной гущи и сахарина, вездесущей пшенной сваренной на воде кашей — увы! — с маргарином.

Работали частные магазинчики — парфюмерные, га­лантерейные, и юркие представители нэпа — эти калифы на час! — выглядывали из дверей, не идет ли с портфелем грозный фининспектор. Наискосок от Московского Совета предприимчивый Щукин драл с горожан за свою «фасон­ную» обувь не три шкуры, а три червонца, что было куда невыносимей. В окнах магазинов, кафе, на афишных тумбах, как и в газетах, Яков Рацер в самодельных стихах расхваливал свой уголек, Функ — волшебную пасту для обуви, а Глик — химические снадобья против тараканов, клопов и мышей. Повсюду висел красный картонный круг ГУМа с зазывным объявлением: «Все для всех!» Покупа­тели приглашались на праздничный базар. Большие пла­каты конторы «Кино-Москва» сообщали, что прибыло 100 000 метров разных новых картин. Ближайшие выпуски на экраны: «Любовница Развольского» с участием Мозжу­хина и Лысенко, «Карусель жизни» с участием Полы гри, «Скорбь бесконечная» с участием В. Максимова, «Доктор Мабузо», 2 серии, «Человек без имени (6 000 000 долларов), 6 серий.

Дата добавления: 2015-06-30