Его церковной истории 8 страница

ГЛАВА 11.

О пространном изложении веры, о событиях на сардикском Соборе и о том, как восточные низложили Юлия, епископа римского, и Осию испанского за общение их с Афанасием и прочими.

По истечении трех лет, восточные епи-{184}скопы отправили к западным другое сочинение, которое называли пространным изложением веры, потому что оно состояло из бóльшего числа слов и выражений, чем прежние. В нем о существе Божием они не упоминали, но утверждающих, что Сын произошел из несущего, либо из другой ипостаси, а не от Бога, и что было время или век, когда Его не было, отлучали от Церкви. Однако ж Евдоксия, епископа Германикии, Мартирия и Македония, приезжавших с этим сочинением, западные иереи не приняли: для нас довольно, говорили они, и определений никейских; кроме их не считаем нужным придумывать что-либо. Так как царь Констант (письменно) просил брата возвратить Афанасию и прочим их престолы, но письма его, по причине противодействия ереси, не имели никакого успеха, а между тем Афанасий и Павел, лично являясь к нему, домогались Собора, поколику дело шло об искажении православного учения; то цари с общего согласия положили — епископам обеих частей империи к известному дню собраться в иллирийский город Сардик. Восточные сперва съехались в Филиппополисе фракийском и написали западным, которые уже собрались в Сардике, чтобы Афанасия с прочими, как уже низложенных, они отлучили от заседания и общения, а иначе, говорили, мы не сойдемся. Потом, прибыв даже в Сардик, {185} они не хотели вступать в церковь, пока находились там низложенные ими. На это западные писали в ответе, что они никогда не отделялись от общения с ними и теперь не отделятся — особенно после того, как римский епископ Юлий исследовал все, на них взносимое, и не нашел их виновными, и что обвиняемые присутствуют здесь, как люди, готовые подвергнуться суду и снова оправдаться в приписываемых им преступлениях. Так как эти взаимные объяснения не имели никакого успеха, а назначенный день, в который надлежало рассуждать о том, для чего епископы собрались, уже прошел; то наконец одна сторона их написала другой такие послания, которые произвели между ними вражду сильнее прежней. Посему каждая из них, собравшись отдельно, составила противные другой определения. Именно, восточные, подтвердив прежние свои приговоры касательно Афанасия, Павла, Маркелла и Асклепы, низложили также римского епископа Юлия, как прежде всех вступившего с ними в общение,— исповедника Осию, частью по той же причине, а частью и за дружеские его отношения к предстоятелям антиохийской Церкви, Павлину и Евстафию,— и трирского епископа Максимина — за то, что он первый вступил в общение с Павлом и был виновником его возвращения в Константинополь, а прибывших в Галлию восточных епи-{186}скопов отлучил от Церкви. Кроме того, низложили они сардикского епископа Протогена и Гавденция,— первого за то, что защищал Маркелла, которого прежде осудил, а последнего за то, что он поступал вопреки Кириаку, которого был преемником, и весьма уважал низложенных ими. Сделав такие определения, восточные известили всех епископов, чтобы они не вступали с этими лицами в общение, не писали к ним и от них не принимали никаких грамот. А о Боге приказывали мыслить так, как сказано было в приложенном к их посланию писании, в котором не упоминалось о единосущии, и отлучались от Церкви утверждающие, что три Бога, или что Христос не есть Бог, или что Отец, Сын и Дух святой — одно и то же, или что Сын не рожден, или что было некогда время или век, когда Его не было.

ГЛАВА 12.

О том, что епископы, заседавшие вместе с Юлием и Осиею, низложили восточных архиереев и составили также символ веры.

С другой стороны, заседавшие с Осиею во-первых провозгласили невинными — Афанасия, как несправедливо оклеветанного собиравшимися в Тире епископами,— Маркелла, как доказавшего, что его образ мыслей был оклеветан,— Асклепу, как получившего епи-{187}скопство по определению Евсевия Памфилова и многих других судей, и доказавшего справедливость этого судебным порядком,— Лукия, как епископа, которого обвинители обратились в бегство,— и в каждую из этих Церквей написали, чтобы сих именно мужей признавали они своими епископами и ожидали, а Григория александрийского, Василия анкирского и Квинтиана газского не называли епископами, не имели с ними никакого общения и даже не считали их христианами. Потом низвели с епископских мест — Феодора фракийского, Наркисса епископа иринопольского, Акакия кесарийско-палестинского, Минофанта ефесского, Урзакия сингидонского, что в Мизии, Валента мурзийского, что в Паннонии, и Георгия лаодикийского, хотя он и не был на этом Соборе с восточными епископами. Всех их лишили они священства и общения, как таких людей, которые отделяют Сына от существа Отчего, принимают тех, которые, за привязанность к арианской ереси, давно низложены, и возводят их на высшие степени Божественного служения. По этим причинам отлучив их определив считать чуждыми кафолической Церкви, они написали ко всем епископам, чтобы последние подтвердили их определения и согласовались с ними в вере, для чего и сами написали тогда иное изложение веры, пространнее никейского, впрочем {188} заключавшее в себе тот же смысл и немного отличавшееся от него только в выражениях. Именно, Осия и Протоген, которые в то время между западными епископами, собиравшимися в Сардике, были главные, опасаясь, чтобы некоторые не подумали, будто они искажают определения никейские, писали Юлию и свидетельствовали, что эти определения признают они несомненными, но для большей ясности распространяют те же мысли, чтобы единомышленники Ария, злоупотребляя краткостью изложения, не могли увлекать неопытных к принятию этих мыслей в нелепом смысле. Поступив так, те и другие закрыли собрание,— и каждый епископ отправился в свою епархию. Этот Собор состоялся в консульство Руфина и Евсевия, в одиннадцатом году по смерти Константина. На нем было — из западных городов около трехсот епископов, а с востока — семьдесят шесть, между которыми находился и Исхирион, врагами Афанасия поставленный на епископию мареотскую.

ГЛАВА 13.

О том, что после Собора восток и запад разделились: запад твердо держался веры никейской, а на востоке, по причине словопрений о вере, в некоторых предметах происходили разногласия.

После сего Собора те и другие уже не смешивались между собою и не сообщались, как {189} единоверные; но западные простирали пределы свои до Фракии, а восточные — до Иллирии, и Церкви, чего и следовало ожидать, возмущаемы были раздором и взаимными наветами: ибо хотя и прежде разногласили они в учении, но, имея взаимное общение, не производили большого зла и казались единомышленными. Говоря вообще, вся западная Церковь отеческие догматы сохраняла в чистоте, и касательно их чуждалась словопрений и разногласий: ибо хотя и эту часть (римской империи) Авксений епископ медиоланский, Валент и Урсакий паннонские, старались склонить к ереси арианской; но их усилия, при тщательном наблюдении предстоятеля римского престола и прочих священнослужителей, истреблявших семена этой ереси, не имели желаемого ими успеха. Напротив, в Церкви восточной, которая после антиохийского Собора пришла в смятение и явно разногласила с верою никейской,— хотя на самом деле, как я полагаю, большая часть верующих в ней содержала то же учение и признавала происхождение Сына из существа Отчего,— некоторые упорно восставали против выражения «единосущный». По моему мнению, одни из них, быв в самом начале против этого слова, потом уже, как случается со многими, стыдились принять его, чтобы не показаться побежденными. Другие, чрез непрестанные рассуждения об этом предмете, получив навык {190} так мыслить о Боге, после не могли уже переменить своих мыслей. А иные, видя, что состязающийся утверждает не должное, склонялись на другую сторону и располагались к этому то силою, то дружеством, то другими причинами, которыми люди обыкновенно побуждаются благоприятствовать, чему не должно, или удерживать свою смелость от обличения,— чего должно. Много было и таких, которые, почитая безумием заниматься подобными спорами о словах, спокойно держались смысла Отцов никейского Собора. Тверже и явнее всех восточных хранили никейские определения Павел епископ константинопольский, и Афанасий александрийский, и все общество монашеское, как то: Антоний Великий, который был еще в живых, ученики его и весьма многие другие в Египте и во всей римской империи. Так как я упомянул об этих мужах; то пробегу кратко историю тех, которые, сколько мне известно, были особенно знамениты в это царствование.

ГЛАВА 14.

О процветавших тогда в Египте святых мужах: Антоние, двух Макариях, Ираклие, Кроние, Пафнутие, Путувасте, Арсисие, Серапионе, Питирионе, Пахомие, Аполлоние, Ануфе, Иларионе и других весьма многих святых.

Начинаю с Египта и двух Макариев, приснопамятных настоятелей скита и тамошней горы. Из них один назывался египетским, {191} а другой гражданским, или как бы городским 1, потому что был родом александриец. Оба они, за свое божественное предведение и любомудрие, пользовались великим уважением, страшны были для демонов и совершали много чудесных знамений и исцелений. О египетском говорят, что он, желая одного неверующего убедить в истине воскресения мертвых, даже воскресил мертвого и жил около девяноста лет, из которых шестьдесят провел в пустынях. Начав вести жизнь любомудренную, Он еще в молодых летах так прославился, что монахи называли его юношею-старцем, и сорока лет отроду рукоположен в пресвитера. А другой Макарий сделался пресвитером позднее. Он испытал почти все роды подвижничества, из которых иные сам выдумал, а иные, переняв от других, исполнял с такою точностью, что от чрезмерно суровой жизни у него не росли волосы на подбородке. В то же время и в той же стране занимались любомудрием Памва, Ираклид, Кроний, Пафнутий, Путуваст, Арсисий, Серапион Великий, Питирион, живший близ Фив, и Пахомий, бывший на-{192}стоятелем так называемых тавеннисиан 2. У последних одежда и образ жизни были несколько отличны от прочих монахов, что располагало их к добродетели и побуждало душу презирать земное и взирать горе, дабы она удобнее могла перейти в селение небесное, когда отрешится от тела. По примеру Илии Фесвитянина, они одевались в кожаные одежды,— думаю, для того, чтобы, при взгляде на кожу, всегда иметь в памяти добродетели Пророка, мужественно противиться нечистым пожеланиям, и как чрез подражание ему, так и в надежде подобных же воздаяний, лучше сохранять целомудрие. Говорят, что и прочие одежды египетских монахов выражали некоторое любомудрие и не случайно отличались от других. Так напр. они облачались в хитоны, без рукавов 3, давая тем разуметь, что руки не должны быть готовы на обиду; — на голове носили шапочку, называемую κουκούλιον, дабы жить чисто и непорочно, подобно питающимся молоком детям, на которых кладут такие шапочки для прикрытия и защищения их головы; — употребляли пояс и покрывало (ναβολες), из которых первым опоясывали чресла, а другим обхваты-{193}вали шею и плечи, внушая мысль, что надобно быть готовым для служения Богу и для деятельности. Знаю, что другие приводят на это другие объяснения; но мне довольно и сказанного. Пахомий сперва, говорят, один любомудрствовал в пещере; но явившийся Ангел Божий повелел ему собрать молодых монахов и жить вместе с ними: ибо успев в любомудрии сам по себе, он должен своим руководством приносить пользу и многим сожительствующим. Но управлять ими приказано Пахомию по правилам, какие будут даны,— и Ангел дал ему свиток, который и теперь у них сохраняется. Предписанные в нем правила позволяли каждому есть и пить, работать и поститься, либо не поститься, сколько кто мог,— и на тех, которые больше ели, повелено возлагать работы труднейшие, а на подвижников легкие; строить многие малые помещения и в каждом помещении жить троим, но принимать пищу всем вместе в одном доме; есть молча и сидеть за столом с покрытыми лицами, так чтобы не видеть друг друга и ничего иного, кроме стола и предложенных яств. Чужестранцу не позволялось есть вместе с ними, разве будет принят какой путешественник. А кто захотел бы сожительствовать им, тот должен наперед в течение трех лет исправлять труднейшие работы, и потом уже иметь с ними общение. {194} Предписывалось также одеваться в кожаные одежды и покрывать голову шерстяными шапочками, а на шапочках делать значки красного цвета {κεντρον}; употреблять сверх того льняные хитоны и поясы, и в этих хитонах и кожаных одеждах спать, сидя в особо устроенных седалищах, огражденным с обеих сторон так, чтобы они могли служить каждому вместо постели; но в первый и последний день недели, приступая к жертвеннику для приобщения божественных тайн, развязывать поясы и снимать кожаные одежды; молиться каждый день двенадцать раз, да столько же вечером и столько же ночью, а в девятый час — три раза; притом, пред принятием пищи, каждую молитву предварять пением псалма. Все общество должно было разделяться на двадцать четыре разряда, и каждому разряду надлежало носить имя одной из греческих букв, так чтобы это название соответствовало его жизни и нравам: наприм. простейшие назывались иотою (ι), хитрейшие зитою или кси (ζ или ξ), а другие — другим образом, сколько можно было приспособить свойства разряда к начертанию буквы. Этими-то правилами руководил своих учеников Пахомий, муж весьма человеколюбивый и много угодивший Богу, так что мог предвидеть будущее и часто беседовал с святыми ангелами. Он жил в Фиваиде на острове Тавенне, отчего ученики его и доныне называются тавен-{195}скими. Живя по вышеизложенным правилам, они сделались знаменитыми, и с течением времени число их так умножилось, что возросло до семи тысяч человек; ибо и одно общежитие на острове Тавенне, где жил сам Пахомий, простиралось до тысячи трехсот человек,— тогда как тавенцы обитали не только в Фиваиде, но и в других странах Египта, и у всех их был один и тот же образ жизни, у всех — все общее. Общежитие на острове Тавенне почитали они как бы матерью, а тамошних настоятелей его — отцами и начальниками. В то же время монашеским любомудрием прославился и Аполлоний, который, говорят, начал любомудрствовать в пустынях еще с пятнадцати лет от роду, а достигши сорокалетнего возраста, по Божию повелению, пришел в места обитаемые. Свое общежитие имел он также в Фиваиде, весьма благоугождал Богу, совершал чудесные исцеления и знамения, любил делать, что следовало, и был добрым и ласковым учителем людей, приходивших для любомудрия. В молитвах своих он так успевал, что о чем ни просил Бога, ничто не осталось неисполненным; потому что, быв мудр, мудро возносил он и прошения, а таковые Бог всегда скоро удовлетворяет. В то же время жил, как полагаю, и преподобный Ануф, который, сказывали мне, с тех пор, как в первый раз во время гонений на христиан-{196}скую веру исповедал (Бога), никогда не говорил лжи, не желал ничего земного, получал от Бога все, о чем ни молился, и на всякую добродетель был наставляем Ангелом Божиим. Но о монахах египетских этого будет довольно.

Подражая примерам египтян, подобным образом начала любомудрствовать и Палестина. Здесь процветал тогда преподобный Иларион. Отечеством его было селение Фавафа, лежащее к югу от города Газы близ потока, который впадает в море и называется тамошними жителями по имени самого селения. Иларион слушал в Александрии грамматика, но увидев монаха Антония Великого, пошел в пустыню и в беседе с ним изучил жизнь любомудрственную. Пробыв там немного времени, он возвратился в отечество; потому что у Антония, к которому ежедневно приходило много посетителей, ему нельзя было безмолвствовать по своему желанию. Не застав родителей в живых, он разделил свое имущество братьям и бедным и, не оставив себе совершенно ничего, поселился в одном пустынном месте близ моря, расстоянием около двадцати стадий от родного селения. Жилищем его был небольшой домик, построенный из кирпича, хворосту и разбитых черепиц, и имевший столько широты, высоты и длины, что стоя, надобно было наклонять голову, а лежа, подгибать ноги; ибо {197} он всячески приучал себя к перенесению трудов и к обузданию прихотливости. Подлинно, из всех людей, известных нам по неослабному и испытанному воздержанию, он никому не уступил первенства, ибо побеждал голод и жажду, холод и зной, и другие ощущения и пожелания тела и души. Нравом был он добр, в беседе — важен, и тщательно упражнялся в священном Писании, Богу же так благоугодил, что на его могиле еще доныне многие больные и одержимые демоном получают исцеление и,— что всего удивительнее,— исцеляются как на острове Кипре, где он был погребен прежде, так и в Палестине, где почивает теперь: ибо он умер в то время, когда находился на Кипре и был погребен тамошними жителями, воздававшими ему великое почитание и благоговевшими пред ним; потом, знаменитейший из учеников его Исихий, тайно взяв оттуда останки его, перенес их в Палестину и положил в собственном монастыре. С того времени здешние жители всенародно и весьма торжественно совершают ежегодное в честь его празднество; ибо у палестинян есть обычай — именно так выражать почтение к бывшим у них святым мужам. Подобным образом чтут они Аврелия анфидонского, Алексиона вифагафонского и Алафиона асалейского, которые, живя во время того же царствования, благочестиво и мужественно упражнялись в любо-{198}мудрии, и своими добродетелями много способствовали к утверждению христианской веры в городах и селениях, преданных язычеству. В описываемое время близ Эдессы любомудрствовал и Юлиан, проводя жизнь самую строгую и как бы бестелесную, так что состоял, казалось, из одних костей и кожи, без плоти, и писателю Ефрему Сириянину подал повод к составлению сочинения о его жизни. Мнение, какое имели о нем люди, подтвердил сам Бог, даровав ему силу изгонять демонов и исцелять всякие болезни — не врачевствами какими-нибудь, а одною молитвою. Вместе с ним в той же стране процветали и многие другие духовные мудрецы, как в округе эдесском, так и под городом Амидою, около горы, называемой Гавгалою. Между ними был Даниил и Симеон. Но о монахах сирийских теперь довольно. Если даст Бог,— с большею полнотою буду говорить о них после.

У армян, пафлагонян и обитателей припонтийских начало монашеской жизни положил, говорят, предстоятель Церкви севастийской в Армении, Евстафий. Он ввел правила касательно всех частей благоговейного поведения,— какие, то есть, употреблять яства и от каких воздерживаться, какие носить одежды, какие соблюдать обычаи, и начертал весь образ строгой жизни; так что аскетическую книгу, надписанную именем Василия каппадокийского, некоторые приписы-{199}вают Евстафию. Говорят, что, по любви к излишней строгости, Евстафий допустил некоторые странности, нисколько несогласные с постановлениями Церкви; но иные защищают его от этого упрека и обвиняют некоторых учеников его, что они осуждали брак, запрещали молиться в домах людей брачных, презирали брачных пресвитеров, постились в господские праздники, собирались для Богослужения в частных домах, чуждались людей, вкушавших мясо, и не хотели одеваться в обыкновенные хитоны и далматики, но употребляли одежду странную и необыкновенную, и вводили много других новостей. Обманутые этим многие женщины, оставляя своих мужей и будучи не в состоянии сохранять целомудрие, впали в прелюбодеяние; а некоторые, под предлогом благочестия, стригли волосы на голове и одевались не так, как прилично женщинам, но как свойственно мужчинам. Поэтому соседние епископы, собравшися в пафлагонской митрополии, Ганграх, объявили что отлучат их от кафолической Церкви, если, по определению Собора, они не откажутся от всего вышесказанного. С того времени, говорят, Евстафий, желая показать, что он ввел и исполнял это не из тщеславия, а для угождения Богу подвигами, переменил одежду и ходил подобно прочим священнослужителям. Быв таким по образу жизни, он возбуждал удивление и словом, {200} хотя красноречием, правду сказать, не отличался, потому что не изучал этой науки, но был удивительного нрава и весьма способен убеждать, так что многих из приходивших к нему мужей и жен расположил вести жизнь целомудренную и подвижническую. Говорят, что когда некто мужчина и женщина, посвятившие себя девству по правилам Церкви, были обличены в сожительстве, Евстафий старался разорвать взаимную их связь, но не успев в этом, глубоко вздохнул и сказал: жена, законно жившая с своим мужем, услышав мои слова о целомудрии, отказалась от сожительства, которое позволено иметь замужним с их мужьями; а для сожительствующих друг с другом беззаконно мои убеждения оказываются слабыми. Такой-то муж, по сказаниям был в тех странах основателем строгой монашеской жизни.

Фракияне, иллирийцы и обитатели так называемой Европы хотя и не имели еще у себя монашеских общин, однако ж не совсем были лишены любомудрствователей. У них в то время известен был Мартин, происходивший от знаменитых предков в паннонском городе Савории. Сперва счастливо служил он в военной службе и начальствовал отрядом, а потом, предпочетши благочестие, стал вести жизнь любомудрственную. Мартин сначала жил у иллирийцев и, видя, что некоторые из тамошних епископов дер-{201}жатся Ариева образа мыслей, стал ревностно подвизаться за догмат. Это подвергало его наветам, частому публичному бичеванию и изгнанию. Быв изгнан, он прибыл в Медиолан и жил в уединении. Но так как епископ Авксентий, равным образом неправо исповедовавший веру никейских Отцов, стал строить против него козни; то он удалился и оттуда, и поселился на острове, называемом Галлинария, где несколько времени довольствовался корнями растений. Этот остров, лежащий на море Тирренском, мал и необитаем. Впоследствии Мартин сделан был епископом Церкви тарракинской. Есть предание, будто сила чудотворения была в нем столь велика, что он воскресил мертвого и совершал другие знамения, не меньше апостольских. В той же стране и в то же время, как до нас дошло, жил достоуважаемый по жизни и слову муж Иларий, вместе с Мартином изгнанный за ревность к (православному) учению. Итак о мужах, по благочестию и правилам Церкви, занимавшихся тогда любомудрием, я, что узнал, написал.

Но в то самое время чрезвычайно много красноречивейших мужей процветало и в недре Церквей. Знаменитейшими из них были: Евсевий, предстоятель Церкви эмисской, Тит бострийский, Серапион тмуитский, Василий анкирский, Евдоксий германикийский, Акакий кессарийский и Кирилл, управлявший Цер-{202}ковью иерусалимскою. Доказательством их учености служит много замечательных сочинений, которые они написали и оставили потомству.

ГЛАВА 15.

О слепце Дидиме и еретике Аэцие.

В то же время процветал и церковный писатель Дидим, бывший начальником духовного училища священных наук в Александрии. Он обогатил себя мудростью всякого рода: знал поэтов и риторов, астрономию, геометрию, арифметику и учения философов. Знание всего этого приобрел он одним умом и слухом, ибо ослеп еще в молодых летах, при первых опытах изучения азбуки. Достигши юношеского возраста, он возжаждал наук и образования, и посещая учителей, только слушал их, и достиг такой мудрости, что ему доступны были и самые трудные математические теоремы. Говорят, что формы букв изучал он, касаясь пальцами дощечки, на которой они были глубоко вырезаны, а слоги, имена и все прочее усвоял понятливостью ума, частым слушанием и припоминанием того, что уловлял слухом. Он служил немалым чудом. Его славою многие были привлекаемы в Александрию,— одни для того, чтобы слушать слепца, другие — чтобы только увидеть его. Поддерживая учение никейского Собора, он был {203} непомерно тяжел для ариан; ибо легко убеждал, делая это, по-видимому, не силою красноречия, но особенным искусством убеждения — поставлять каждого как бы судьею спорных предметов. За то преданные кафолической Церкви весьма уважали его, равно как выражали ему почтение общества египетских монахов. Антоний Великий, прибыв тогда из пустыни в Александрию для засвидетельствования веры Афанасия, говорят, сказал ему следующее: не стоит скорбеть и жаловаться, Дидим, что у тебя нет очей, которые есть и у ящериц, и у мышей, и других маловажных животных: тебе гораздо приятнее наслаждаться блаженством, имея очи, подобные ангельским, которыми ясно созерцаешь Бога и верно постигаешь истинное знание. Были также и в Италии, и в подчиненных ей областях мужи, отличавшиеся знанием отечественного красноречия, например, Евсевий и вышеупомянутый Иларий, которого известны знаменитые сочинения о вере и против еретиков, равно как Люцифер, бывший, говорят, основателем соименной ему ереси. В то же время у еретиков славился Аэций диалектик, человек сильный в искусстве умозаключений, опытнейший в словопрении, беспрестанно этим занимавшийся и, за свои легкомысленные рассуждения о Боге, у многих прослывший безбожником. Говорят, что сперва был он {204} врачом в Антиохии сирийской, усердно посещал церкви, беседовал о священном Писании и сделался известен тогдашнему кесарю Галлу, который питал великое уважение к вере и был весьма благосклонен к ревнующим о благочестии. Так Аэций приобрел его дружбу, вероятно, этими беседами, то стараясь понравиться ему еще более, стал тем усерднее заниматься помянутым родом наук; ибо Галл проходил, говорят, даже науки Аристотеля и слушал преподавателей их в Александрии. Кроме этих, много находилось в разных Церквах и других мужей, которые способны были учить и рассуждать о священном Писании. Перечислить всех их трудно. Но да не покажутся кому-либо неприятными похвальные мои отзывы о некоторых основателях или ревнителях упомянутых ересей: я говорю только, что они отличались красноречием и ученостью; что же касается до догматов, то пусть судят о них другие, кому следует. Ибо не в том состоит предмет моего сочинения, и это не относится к Истории, которая должна излагать одни события, не прибавляя ничего собственного. Итак из людей, говоривших по-гречески и по-римски, все, в то время прославившиеся своим образованием и ученостью, теперь нами перечислены. {205}

ГЛАВА 16.

О святом Ефреме.

Но, кажется, всех их превосходит и служит особенным украшением кафолической Церкви Ефрем Сириянин, родившийся в Низибии, либо в окрестностях этого города. Проводя жизнь в монашеском любомудрии, не учившись и не подавая надежд, что будет таким, он вдруг показал столь великую ученость на языке сирийском, что постигал высшие умозрения философии, а легкостью и блеском слова, также обилием и мудростью мыслей, превзошел знаменитейших греческих писателей: ибо если сочинения последних перевести на сирский, или другой какой язык, и лишить их, так сказать, приправы греческих оборотов речи, то они тотчас разоблачатся и потеряют прежнюю приятность; а сочинения Ефрема не таковы. Еще при его жизни, все написанное им переведено на греческий язык и остается доныне, однако ж немного отступает от природного своего совершенства. На греческом ли читаете его, или на сирийском языке,— он равно удивителен. Этим мужем восхищался и удивлялся его учености сам Василий, бывший после епископом митрополии каппадакийской. А мне по справедливости кажется, что такое свидетельство, произнесенное устами Василия о Ефреме, можно {206} почитать общим свидетельством самых ученых между греками мужей того времени; потому что Василий, как известно, превосходил всех славою своего красноречия. Говорят, что Ефрем написал всего около тридцати тысяч стихов и имел множество учеников, которые ревностно следовали его учению. Знаменитейшие из них были: Аввас, Зиновий, Авраам, Марас и Симеон, которыми сирияне и все, получившие у них образование, очень гордятся. Хвалят также за красноречие Павлона и Аранада; но говорят, что они уклонились от здравого учения. Не известно мне, что у Озроэнов и прежде были равным образом красноречивейшие мужи: Вардисан, основавший названную по его имени ересь, и сын Вардисана Армоний, который, научившись греческим наукам, первый, говорят, подчинил отечественный язык поэтическим размерам и законам музыки, и установил напевы; так что сирийцы нередко и ныне поют, пользуясь не сочинениями Армония, а его напевами. Как сочинитель, он был не совсем свободен от отцовской ереси и от того, что мыслят греческие философы о душе, рождении, разрушении и возрождении тела, и имея обычай писать в роде лирическом, примешивал к своим сочинениям и эти мысли. Видя, что сирийцы увлекаются красотою его выражений и рифмом песен, а чрез то привыкают одинаково с {207} ним мыслить, Ефрем, хотя сам и не имел греческого образования, однако ж постарался изучить размеры Армония и, приспособительно к напевам его сочинений, написал другие стихотворения, согласные с церковным учением. Плодом этих трудов его были священные гимны и оды в похвалу бесстрастных мужей. С того времени сирийцы размером песней Армониевым поют стихотворения Ефрема. Из этого можно заключить, каковы были природные его дарования. А в образе жизни он славился добрыми делами, строгостью правил и тем, что весьма любил безмолвие. Вид имел он степенный и так остерегался наветов, что избегал и одного взгляда на женщину. Говорят, однажды какая-то женщина, нерадивая по жизни и бесстыдная по нраву, либо сама желая искусить этого мужа, либо быв подкуплена другими, нарочно встретилась с ним в узкой улице лицом к лицу и нагло устремила на него взор. Он сделал ей упрек и приказал смотреть в землю. Да как же, когда я произошла не из земли, а из тебя, отвечала женщина? Справедливее будет смотреть в землю тебе, так как ты из земли получил бытие, а мне — на тебя, так как я произошла из тебя. Удивившись женщине, Ефрем изложил это событие в особом сочинении, которое сирийцы поставляют в числе лучших его сочинений. Говорят, что {208} прежде был он весьма склонен к гневу, но с того времени, как начал вести жизнь монашескую, его никогда не видывали гневающимся. Однажды, после многих дней обычного ему поста, служитель нес ему пищу и разбил сосуд. Видя, что он смешался от стыда и страха, Ефрем сказал: не робей; если пища к нам не идет, то мы к ней пойдем,— и севши к черепкам горшка, стал обедать. А сколько он был выше тщеславия, можно видеть из следующего: однажды донесли ему об избрании его в епископа и хотели взять его, чтобы вести для рукоположения. Заметив это, он тотчас выбежал на площадь и притворился безумным: начал ходить беспорядочно, волочить одежду и публично есть пищу. Когда хотевшие взять его подумали, что он в самом деле сошел с ума и оставили свое намерение; то он, воспользовавшись временем, убежал и скрывался до тех пор, пока не был рукоположен другой. Этим я и удовольствуюсь касательно Ефрема, хотя туземцы знают и рассказывают о нем более. Напишу только еще, чтó он сделал незадолго пред смертью; потому что это мне кажется достопамятным. Когда город Эдесса долго страдал от голода, он вышел из своего жилища, в котором занимался любомудрием, и стал укорять людей достаточных, мудро доказывая им, что не должно презирать своего единопле-{209}менника, погибающего от недостатка в необходимом, и заботливо сохранять свое богатство к собственному вреду и на казнь своей души, которая превосходнее всякого богатства, дороже самого тела и всего прочего, между тем как они нимало не ценят ее, что Ефрем обличал самыми делами. Устыдившись этого мужа и его слов, богатые отвечали, что они нисколько не заботятся о богатстве, но не знают, кому вверить его для распоряжения; ибо почти все стремятся к корысти и дело превращают в мелочное барышничество. А меня каким почитаете вы, спросил он? — Те единогласно отвечали, что почитают его мужем, достойным доверия, весьма честным и добрым, именно таким, таким представляет его молва. Так для вас я охотно приму на себя эту обязанность, сказал он, и взяв у них деньги, устроил в публичных портиках, около трехсот кроватей, где врачевал страдавших от голода, принимал странников и снабжал всех, приходивших из деревень и не имевших необходимого. Когда же голод прекратился, он опять пошел в свое убежище, где жил прежде, и прожив не много дней, скончался. В чине церковном Ефрем достиг только диаконского сана, по добродетелям был славен не менее тех, которые украшались саном священства, честным образом жизни и ученостью. Вот крат-{210}кие указания на добродетели Ефрема. Чтобы рассказать и описать все по надлежащему, как он и всякий из тех, которые занимались тогда любомудрием, жил и поступал и с кем общался, нужен такой писатель, каков был он сам. А для себя я считаю это невозможным — как по недостатку слова, так и по незнанию самых мужей и их подвигов; ибо одни из них скрывались в пустынях, другие, хотя вращались и в городской толпе, но хотели казаться людьми простыми, ничем не отличающимися от всех прочих, и когда делали добро, то удалялись от истинного о себе мнения, чтобы не быть предметом прославления от других. Устремив свой ум к воздаянию небесному и благам будущим, они свидетелем своих подвигов поставляли одного Бога, а о внешней славе нисколько не заботились.

Дата добавления: 2015-06-30