Чингиз-хан 9 страница

Глава пятая. НЕУКРОТИМЫЙ ТИМУР-МЕЛИК

В Отраре Чингиз-хан оставил сыновей Угедэя и Джагатая с частью войска и сказал им: - Вы будете осаждать город Отрар, пока не захватите живьем начальника Инальчик Каир-хана. Приволоките его ко мне на цепи. Я сам назначу дерзкому небывалую казнь. Старшему сыну Джучи он приказал взять города Дженд и Енгикент. Остальные части своего войска каган направил в разные стороны. Алак-нойона с пятью тысячами всадников Чингиз-хан послал к городу Бенакету, где стоял отряд кипчаков. После трех дней осады жители выслали стариков и просили пощады. Алак-нойон приказал, чтобы все мужчины вышли из города и построились в поле - отдельно воины, отдельно ремесленники и прочий народ. Когда воины сложили в указанном месте свое оружие и отошли, монголы всех их перебили булавами, мечами и стрелами. А из остальных пленных монголы выделили самых сильных юношей, разделили их по тысячам, сотням и десяткам, поставили над ними своих начальников и погнали дальше, как скотину, чтобы они ломали стены осаждаемых городов и первыми шли на приступ. В пути к ним примкнули другие монгольские и союзные отряды, так что у Алак-нойона собралось около восьмидесяти тысяч воинов. Они подошли к городу Ходженту, омываемому быстрой и многоводной рекой Сейхуном. Жители города возложили свои надежды на неприступность старинных высоких стен и отказались сдаться. Начальником войск города только что был назначен Тимур-Мелик, искусный в военном деле, известный смелостью. упорством и прямотой. Он успел соорудить высокую крепость на острове посреди Сейхуна в том месте, где река расходится на два протока, и сложил там запасы оружия и еды. Когда прибыли монголы и пригнали захваченных пленных, тогда под ударами плетей и мечей мусульмане полезли штурмовать стены Ходжента. Жители его, не желая драться с братьями своего народа, решили прекратить защиту. Тимур-Мелик с тысячью отважных джигитов переплыл реку, захватив все суда, и укрепился ка острове. А жители Ходжента выслали к монголам знатных лиц с мольбой о пощаде и отворили ворота. Монголы немедленно разграбили город. Монголы обстреливали крепость на острове из метательных машин, но камни и стрелы до укреплений не долетали. Тогда монголы выгнали из Ходжента всех юношей и, присоединив к ним пленных из Бенакета и других селений, собрали на обоих берегах реки около пятидесяти тысяч человек. Разделив их на десятки и сотни, монголы гоняли их за три фарсаха (около 21 км) к ближайшей горе и заставляли таскать оттуда камни, чтобы загородить плотиной реку. Тимур-Мелик тем временем изготовил двенадцать плотов, закрытых сверху для защиты от огня мокрыми войлоками с глиной. По сторонам были оставлены прорези для стрельбы. Ежедневно на рассвете он направлял в каждую сторону реки по шести плотов, и воины его отчаянно бились с монголами, а монгольские стрелы с горючим составом их плотам не вредили. По ночам Тимур-Мелик устраивал вылазки, внезапно нападал на спящих монголов, так что монгольское войско постоянно находилось в тревоге. Китайские инженеры, сопровождавшие монголов, построили новые, более мощные дальнобойные машины. Катапульты, выбрасывавшие камни и большие стрелы, начали наносить сильный урон воинам Тимур-Мелика. Видя, что дело его становится безнадежным, Тимур-Мелик в темную ночь, приготовив семьдесят судов и плотов, сложил на них пожитки и посадил воинов. Внезапно на всех судах запылали костры и факелы, и огненным потоком они понеслись вниз по реке, увлекаемые ее бурным течением. Монгольское войско погналось за ними по обоим берегам Тимур-Мелик направлял лодки и плоты туда, где показывались монголы. Стрельбой из луков он отгонял их и направлял суда дальше. Приплыв к Бенакету и одним ударом перервав цепь, протянутую монголами через реку, суда и плоты пронеслись мимо. Опасаясь, нет ли еще на реке более сильных преград, Тимур-Мелик, заметив близ Бар-Халыгкента большие табуны, пристал к берегу и, посадив воинов на коней, поскакал в степь; монголы его преследовали. Воинам Тимур-Мелика приходилось останавливаться, сражаться, отгонять монголов и затем снова пробиваться вперед. Никто не хотел сдаваться, и только немногие спаслись, проскользнув ночью между монгольскими лагерями. Тимур-Мелик остался с несколькими воинами, но продолжал отбиваться, направляясь все дальше в степь, надеясь на силу своего коня. Когда последние спутники Тимур-Мелика были убиты, а в колчане его осталось всего три стрелы, за ним гнались уже только три монгола. Стрелой он попал в глаз одному монголу и бросился на остальных. Те повернули коней и ускакали. Тимур-Мелик с двумя стрелами в колчане добрался до колодца в песках, где стояли туркмены из отряда Кара-Кончара. Они дали свежего коня, и на нем Тимур-Мелик доехал до Хорезма, где опять занялся приготовлениями к дальнейшей войне с Чингиз-ханом.

Глава шестая. МОНГОЛЫ ИДУТ ЧЕРЕЗ ПЕСКИ

Это проклятый народ ездит так быстро, что

никто не поверит, если сам не увидит.

(Клавиго. XV е.)

В ту пору, когда в Отраре дымились развалины сожженных зданий и упрямый Инальчик-хан, засев в крепостной цитадели, упорно отбивался от взбиравшихся на стены монголов, Чингиз-хан, развернув девятихвостое белое знамя, приказал своим отрядам быть готовыми к выступлению. Чингиз-хан призвал сыновей и главных военачальников. Все сидели кольцом на большом войлоке. Каждый уже получил приказ, в какую сторону и на какой город ему двинуться, но никто не осмелился спросить у грозного владыки, в какую сторону помчится его белое знамя. - В мое отсутствие,- сказал Чингиз-хан,- над всем войском будет начальствовать осторожный Бугурджинойон. Передовые отряды поведет стремительный в набегах Джебэнойон и опытный в засадах Субудай. Не смейте на полях топтать хлеб, иначе коням нечем будет кормиться. Мы встретим шаха Мухаммеда на равнине между Бухарой и Самаркандом. Мы нападем на него с трех сторон. Уничтожив главное войско Хорезм-шаха, я стану повелителем всех мусульманских стран. Выпив кумысу и сделав затем возлияние духу - покровителю воинов Сульдэ, обитающему в белом знамени, Чингиз-хан сел на коня, и войско двинулось в поход. Одни отряды пошли вдоль реки Сейхуна вверх по течению, другие вниз, а Чингиз-хан по караванным тропам углубился в пески Кзыл-Кумов. Днем февральское солнце ослепительно сияло и пригревало, ночью лужи замерзали и твердела вьющаяся по глинистым такырам узкая тропа. Войско двигалось бесшумно, не было слышно ржания коней, звона оружия, никто не решался запеть песню. Отряды держались близко друг к другу. Остановки делались короткие, и воины засыпали на земле окбло передних копыт коней. Ночью впереди рыскали разведчики с пылающими факелами. Они взбирались на холмы, подавая огнями сигналы, чтобы отряды не сбились с дороги и не перемешались. Рассказывали, что среди враждебных мусульманских войск выделяются туркменские всадники на быстрых длинноногих конях. Они вылетают барсами из-за холмов, врезаются в ряды, производят смятение и так же быстро исчезают, волоча на арканах пленных. Сперва монголы предполагали, что их войско двинулось через пустыню прямо к Гурганджу, главной столице Хорезма. Но через два дня пути, когда мутные воды Сейхуна остались позади, а солнце утром вставало не за спиной, а слева, все поняли, что головы коней повернуты не на запад, а на юг, к славным городам Самарканду и Бухаре. Чингиз-хан ехал в середине войска на светло-рыжем иноходце с черными крепкими ногами и черным ремнем вдоль спины. Все войско шло ускоренной тропотой, "аяном" (или "волчьим ходом", как называют такой ход татары). Валикий каган сидел на коне, невозмутимый и непроницаемый, держа левой рукой ослабленные поводья; его глаза были зажмурены, открывались изредка тонкие щелки, и нельзя было понять: дремлет ли он на ходу, думает ли свои думы, или сквозь щелочки зорко осматривает и близкое и дальнее, все замечая и ничего не забывая. В этом походе Чингиз-хан не допускал никакого промедления; юрты ему не ставили, и он спал на сложенном войлоке. Перед сном он снимал кожаный шлем и покрывал седую голову шапкой с наушниками, подбитой черным соболем. Он дремал, а около него неотлучно сидели четыре верных телохранителя, загораживая кагана войлоком от ветра, дождя или снега.

Глава седьмая. В ОСАЖДЕННОЙ БУХАРЕ

В то время, когда нужна суровость, мягкость

неуместна. Мягкостью не сделаешь вряга

другом, а только увеличишь его притязания.

(Саави)

Целый день дервиш Хаджи Рахим, мальчик Туган и Курбан-Кызык бродили по Бухаре, тщетно отыскивая себа место для ночлега. К вечеру громко стучали запиравшиеся двери лавок, народ спешно расходился и исчезал с улиц, прячась за высокими глухими стенами. Напрасно три путника просили приютить их на ночь, они слышали один ответ: - У нас уже полно гостей, ищите дальше! Закрылись и постоялые дворы и ашханы, где хозяева спрашивали горсть дирхемов только за право переночевать в тесноте, сидя среди толпы беженцев. А смотрители за порядком и нравственностью, "раисы", вместе со сторожами, вооруженными длинными палками, обходили улицы, грозя бросить в "подвал возмездия" подозрительных людей, которые пробираются по улицам с бесчестными целями. Наконец в глубине узкого переулка, где у крепостной стены приютились полуразвалившиеся хижины, Курбан-Кызык предложил взобраться на плоскую крышу дома и там укрыться среди вороха хвороста и соломы. Он влез первый и помог взобраться своим спутникам. Там они притаились, прижавшись друг к другу и укрывшись широким плащом дервиша. Ночью их пронизывал холодный ветер, осыпая скекпо пылью. Город долго еще гудел, постепенна замирая, пока, наконец, совсем не затих. Теперь слышались только трещотки ночных сторожей и лай перекликавшихся в разных концах города сторожевых собак. На другой день, когда азанчи пропели с высоты тонких минаретов призывы к утренней молитве, трое друзей поднялись на высокую стену города, куда спешили возбужденные, перепуганные жители. На равнине перед восточными воротами, ка одиноком бугре выделялся невиданный большой желтый шатер. Вокруг шатра передвигались густые массы всадников. Отдельными отрядами они проносились по полям, огибая стены города. У них был непривычный для бухарцев вид: маленькие кони неслись вскачь с быстротой взбесившихся кабанов, легко поворачивали в стороны и внезапно останавливались, чтобы снова мчаться в новом направлении. Металлические шлемы и железные пластинки броней блестели в лучах солнца, пробивавшегося сквозь облака пыли. Новые отряды всадников гнали многотысячную толпу поселян с кетменями и шестами на плечах. - Кто эти странные люди на маленьких лошадях? - спросил Курбан-Кызык. - Чего спрашиваешь? - сказал угрюмый воин, стукнув о землю копьем.- Разве не видишь, что это не наши, не мусульмане. Это пришли они, яджуджи и маджуджи, которых люди зовут "татарами". А в этом желтом шатре сидит и посмеивается, глядя на нас, их главный хан,- да поразит его аллах! Курбан-Кызык воскликнул: - Ворота города закрыты! Теперь меня не выпустят! Что будут делать мои бедные дети? Мне придется, может быть, просидеть здесь целый год! По стене шел важный начальник - хаджиб, в стальном шлеме и серебристой кольчуге. Курбан, сложив руки на груди, подбежал к нему и, поцеловав край одежды, сказал: - Великий бек-джигит Инаньч-хан, узнаешь ли ты меня? Я твой батрак, арендатор Курбан-Кызык! Салям тебе! - Почему же ты здесь, а не в своей сотне? - По приказу падишаха я пришел пешком в Бухару сражаться с неверными. В пути у меня увели мою кобылу,- да убьет аллах вора молнией! Здесь же я хожу целых два дня, чтобы найти того сотника, который будет моим начальником. Но никто не хочет и говорить со мной. Если никому нет дела до воина, который пришел сложить голову за падишаха, то кто же будет драться с этими яджуджами? - Я рад слышать такие доблестные слова, мой КурбанКызык,- сказал Инаньч-хан.- Я вижу - у тебя сильные руки и горб на спине от упорной работы в поле. Ты можешь на войне стать великим богатырем. Я беру тебя в мой отряд. Следуй за мной. Так расстался Курбан с дервишем и его спутником Туганом. Следуя за Инаньч-ханом, Курбан пришел на площадь, где стояли на привязи кони, дымили костры, в котлах варился рис и доносился аромат бараньего сала. "Здесь не только гонят людей на убой, но также их кормят",обрадовался Курбан. - Ойе, чауш Ораз,- крикнул Инаньч-хан, обращаясь к высокому мрачному туркмену с черной бородой, склонившемуся при виде своего начальника.- Вот поступает под твое начальство смелый воин Курба-Кызык. Он хорошо работал на пашне, будет хорошим джигитом и на войне. - Посадить его на коня или он будет драться пешим? - Ты дашь ему саблю, коня и все прочее, что понадобится. Аллах вам подмога! - И Инаньч-хан ушел. Чауш Ораз был начальником десяти всадников. Все они сидели кружком близ костра. Один, с большой деревянной ложкой в руке, на приветствие Курбана ответил: - Хорошо, что ты принес такое большое копье. У меня не хватает дров для плова.- И он взял тяжелое копье Курбана, разрубил топором на мелкие куски и подбросил их в костер. - Бот будет твой конь,- сказал Ораз и подвел Курбана к рослому сивому жеребцу, привязанному в стороне от других коней.- Он очень горячий, и ты не подходи к нему с хвоста - убьет! - а только со стороны головы, и сразу хватай за повод. Но он к тебе привыкнет. Одно плохо - конь не держится в строю, а летит вперед, особенно в скачке. Поэтому ты не распускай поводья, а то в бою он тебя унесет прямо к татарам. Курбан с опаской подошел к коню, который при его приближении прижал уши, оскалил зубы и подкинул задом. "Аллах мне подмога",- подумал Курбан и вернулся к костру. Ораз дал ему старую большую саблю, желтые стоптанные верховые сапоги и пригласил принять участие в ужине. Тут Курбан почувствовал, что он стал действительно воином-джигитом, как и другие. К вечеру все воины дали коням вволю ячменя и насыпали его еще в переметные сумы. То же сделал и Курбан. - Сейчас начнется горячая работа! - сказал чауш Ораз и крикнул: - По коням! Все сели на коней. Курбан с трудом взобрался на своего беспокойного жеребца и вместе с остальными тронулся в путь по узким улицам Бухары. - Будет вылазка,- сказал соседний джигит.- Много ли нас вернется? Около городских ворот отряд остановился. Здесь была площадь, куда стали прибывать другие отряды, и всего набралось около пяти тысяч всадников. Начальники отдельных отрядов подъехали к Инаньч-хану, и он сделал им такие указания: - Мы бросимся на желтый шатер, где сидит главный татарский каган. Рубите всех! Пленных не брать! Мы сделаем переполох в татарском лагере, а другие наши войска легко справятся с язычниками. Смелым аллах подмога! Тяжелые окованные ворота раскрылись, и всадники стали выезжать из города. Когда Курбан оказался в поле, он видел в сумерках только тени ехавших впереди джигитов, а вдали бесчисленные огни татарского лагеря. Кони перешли на рысь, ускоряя ход, понеслись вскачь. Сивый жеребец, которого Курбан старался сдерживать, помчался, закусив удила, и легко стал обходить скакавших соседей-джигитов. Пять тысяч всадников неудержимой лавиной мчались на татарский лагерь и со страшным ревом ворвались в ряды костров, опрокидывая людей, прыгая через разбросанные вьюки и седла. Татары, вскочив на коней, разлетелись во все стороны. Курбан проносился между всадниками, с криками размахивая тяжелой старой саблей; он кого-то ударил, кого-то сбил с ног и все хотел доскакать до желтого шатра главного татарского хана. Но вдруг он заметил, что весь его отряд, повернув, не стал преследовать татар, а помчался в сторону. Его сивый конь бросился вслед за другими всадниками, и Курбан молился аллаху только о том, чтобы вместе с конем не свалиться в канаву. Кони мчались долго, потом, сдерживая бег, постепенно перешли на шаг; отряд двигался по большой дороге, ведущей от Бухары на запад. Всадники ехали спокойно всю ночь. Утром Инаньч-хан объявил остановку. - Мы дадим передышку коням, затем доедем до реки Джейхуна, переправимся и двинемся на соединение с войсками Хорезм-шаха. В это время послышались шум и отчаянные вопли,- вдали показались татары. С ужасным воем они мчались на отдыхающий лагерь. Бухарские всадники едва успели вскочить на коней и, потеряв мужество, бросились прочь без боя, этим готовя себе гибель. Почти весь отряд был уничтожен татарами. Поэт сказал: "Кто живет в страхе перед смертью, того она все равно настигнет, хотя бы он старался взобраться от нее даже на небеса!"

Глава восьмая. БУХАРА СДАЛАСЬ БЕЗ БОЯ

Кто не защищает отважно оружием своего

водоема, у того он будет разрушен. Кто на

других не нападает - терпит унижение.

(Арабская пословица)

Когда пять тысяч воинов Инаньч-хана вместо защиты "благородной Бухары" сменили воинскую доблесть на позор бегства, в главной мечети города собрались знатнейшие жители из беков, имамов, ученых улемов и богатейших купцов. Они долго совещались и решили: - Склонившаяся голова легче сохранит свою жизнь, чем непокорная. Поэтому пойдем на служение к Чингиз-хану. - Люди - везде люди! Хан татарский,- говорили они,- выслушает наши мольбы, окажет внимание седобородым и, наверное, отнесется милостиво к покорившимся жителям древнейшего города, прославленного, как "светлая звезда на небесах просвещения". Надев шелковые и парчовые халаты, неся на серебряном подносе золотые ключи от одиннадцати ворот города, беки, имамы, улемы и купцы толпой вышли из ворот и направились к желтому шатру. К ним тотчас подъехал на коне главный переводчик кагана. Некоторые из стариков узнали его. Раньше это был богатый купец в Гургандже Махмуд, прозванный Ялвач, прославленный как переводчик, потому что во время своих долгих путешествий с караванами он изучил много иноземных языков. Знатнейший из стариков сказал: - Древние стены нашего города так крепки и высоки, что взять их можно только после многолетней осады и крайних усилий. Поэтому, чтобы избавить население от кровопролития и не доставить излишних бедствий и потерь храброму войску великого падишаха Чингиз-хана, мы предлагаем сдать наш город без боя, если монгольский владыка даст слово, что пощадит покорившихся. - Подождите! - сказал переводчик. Он не торопясь поехал к желтому шатру и, тоже не торопясь, вернулся к старикам, дрожавшим от страха. - Слушайте, седобородые, что сказал великий каган: "Крепость и неприступность стен равна мужеству и силе их защитников. Если вы сдаетесь без боя, то приказываю открыть ворота и ждать". Высокомерные знатные старики схватили себя за бороды и, покачав головой, посмотрели друг на друга. Со смущенным сердцем они вернулись в город, не предвидя, какие испытания теперь предстояли его жителям. Древние стены Бухары были так высоки и прочны, что много месяцев могли бы охранять его мирное население. Но в этот день был слышен только голос малодушных; тех же, кто требовал борьбы, называли безумцами. Начальник обороны и оставшиеся с ним воины прокляли имамов и знатных стариков, отдавших неверным ключи от ворот города, и решили биться до последнего издыхания. Они заперлись в небольшой крепости, возвышавшейся посреди Шахристана. Все одиннадцать ворот города открылись одновременно, и тысячи татар стали быстро въезжать в узкие улицы. Они двигались в полном порядке, и разные отряды занимали отдельные кварталы. Жители, взобравшись на плоские крыши, со страхом смотрели на безбородых воинов, сидевших на низкорослых конях с длинными гривами. Полная тишина охватила город. Одни только желтые узкомордые собаки, с взъерошенною шерстью и красными глазами, яростно прыгали с крыши на крышу, заливаясь неистовым лаем, чувствуя острую вонь прибывших неведомых людей. Когда монгольские воины проникли во все главные улицы, показался на белых конях отряд телохранителей, покрытых, как их кони, до самых колен железными латами. Посреди отборной тысячи показался и он, владыка Востока, вылетевший из песков Кзылкумов, как столб огня. Впереди ехал богатырского вида монгол, держа большое белое знамя с девятью трепетавшими хвостами. За ним два всадника вели неоседланного белого коня с черными огненными глазами. А далее следовал великий каган, в длинной черной одежде, на саврасом широкогрудом коне с простой кожаной сбруей. Чингиз-хан ехал угрюмый, большой, сутулый, перетянутый кожаным поясом, на котором висела изогнутая сабля в черных ножнах. Черный шлем с назатыльником, стальная стрелка, спущенная над переносицей, неподвижное темное лицо с длинной седеющей бородой и полузакрытые глаза - все это было необычно и не похоже на прежнюю яркую пышность залитых золотом и сверкавших драгоценными каменьями Хорезм-шахов. Чингиз-хан прибыл на главную площадь, где по трем сторонам прямыми рядами выстроились всадники его охраны, не подпуская напиравшую толпу. На ступенях высокой мечети стояли высшие духовные и судебные лица и знатнейшие жители города. Когда монгольский владыка приблизился к мечети, вся толпа повалилась на землю к копытам савраского коня, как привыкла это делать перед своим падишахом. Только несколько старых улемов стояли прямо, сложив руки на животе, освобожденные своей ученостью от обязанности падать ниц перед владыкой. - Да живет падишах Чингиз-хан! Да здравствует солнце Востока! - тонким пронзительным голосом завопил один старик, и вся толпа нестройным хором подхватила этот крик. Чингиз-хан, прищурив глаз, смерил взглядом высокую арку мечети и, хлестнув плетью, направил своего коня вверх по каменным ступеням. - Этот высокий дом правителя города? - спросил каган. - Нет, это дом бог,- ответили имамы. Окруженный телохранителями, Чингиз-хан проехал внутри мечети по драгоценным широким коврам и сошел с коня возле гигантской книги Корана, развернутой на каменной подставке выше человеческого роста. Вместе с младшим сыном, Тули-ханом, каган поднялся на несколько ступенек мембера, откуда имамы обычно читают проповеди. Старики в белых и зеленых чалмах теснились перед ними и расширенными глазами всматривались в неподвижное темное лицо с рыжей жесткой бородой, ожидая от страшного истребителя народов или милости, или великого гнева. Чингиз-хан поднял палец и направил его на чалму одного старика-имама. - Почему он наворачивает на голову столько ткани? Переводчик спросил старика и объяснил кагану: - Этот имам говорит, что он ходил в Арабистан в Мекку помолиться богу и поклониться гробу пророка Магомета. Поэтому он и носит такую большую чалму. - Незачем для этого куда-то ходить,- сказал Чингизхан.- Молиться богу можно везде. Пораженные имамы, раскрыв рты, молчали. Чингиз-хан продолжал: - У вашего шаха гора преступлений. И я пришел, как бич и казнь неба, чтобы его покарать. Приказываем, чтобы отныне никто не давал шаху Мухаммеду ни крова, ни горсти муки. Чингиз-хан поднялся еще на две ступеньки и крикнул своим воинам, теснившимся в дверях мечети: - Слушайте, мои непобедимые воины! Хлеб с полей снят, и коням нашим пастись негде. Но амбары здесь полны хлеба и открыты для вас. Набивайте зерном животы ваших коней! По всей площади пронеслись крики монголов: - Амбары Бухары для нас открыты! Великий каган приказывает кормить хлебом наших коней. Сойдя с мембера, Чингиз-хан приказал: - Пусть к каждому из этих стариков будет приставлен один багатур, и они, ничего не скрывая, укажут все богатые дома, амбары с хлебом и лавки с товарами. Писцы пусть от этих стариков узнают и запишут имена всех богатых торговцев, и они вернут мне все богатства, отнятые у моих купцов, перебитых в Отраре. Пусть богачи привезут сюда еду и питье, чтобы мои воины насыщались, радовались, пели и плясали. Я буду сегодня праздновать захват Бухары в этом доме мусульманского бога. Старики с монгольскими воинами удалились и вскоре стали возвращаться с верблюдами, нагруженными медными котлами, мешками риса, бараньими тушами и кувшинами, полными меда, масла и старого вина.

Глава девятая. "ХОРОШО В СТЕПЯХ КЕРУЛЕНА!"

На площади перед главной мечетью задымили костры, В котлах зашипели бараньи курдюки, рис и накрошенная баранина. Чингиз-хан сидел на шелковых подушках на высокой площадке перед входом в мечеть. Около него теснились военачальники и телохранители. В стороне бухарские музыканты и хор разноплеменных девушек, приведенных бухарскими стариками, играли на разных инструментах и выбивали дробь на бубнах и барабанах. Знатнейшие имамы и улемы сторожили монгольских коней, подбрасывая им охапки сена. Переводчик Чингиз-хана Махмуд-Ялвач сидел неподалеку от кагана, настороженно следя за всем; позади него три писца из бывших его приказчиков, сидя на пятках, быстро писали на полосках цветной бумаги распоряжения или пропуска через монгольские посты. Монгол в длинной шубе до пят, обвешанный оружием, пробрался через ряды сидевших и, наклонись к уху Махмуд-Ялвача, пробурчал ему: - Мой разъезд задержал двух людей - одного вроде шамана, в высоком колпаке, другого мальчика. Когда мы хотели их прикончить, старший сказал по-нашему: "Не трогай нас! Махмуд-Ялвач наш приемный отец - аньда..." Так как нам приказано шаманов и колдунов щадить, да еще он "аньда", я приказал их пока ке трогать. Что прикажешь с ними делать? - Приведи их сюда!.. Монгол привел Хаджи Рахиыа и мальчика Тугана. Махыуд-Ялвач жестом руки приказал им сесть на ковре рядом с писцами. Чингиз-хан никогда, даже на хмельном пиршестве, не терял ясности ума и все подмечал. Он взглядом сделал знак Махмуд-Ялвачу, и тот подошел. - Что за люди? - Когда, по твоему повелению, я проезжал через пустыню и меня ранили разбойники, этот человек вернул мне жизнь. Разве я не должен позаботиться о нем? - Разрешаю тебе за это его возвеличить. Объясни мне, почему у него такой высокий колпак? - Это мусульманский искатель знаний и певец. Он умеет вертеться волчком и говорить правду. Таких людей простой народ почитает и дает им подарки. - Пускай он повертится передо мной волчком. Посмотрю, как пляшут мусульмане. Махмуд-Ялвач вернулся на свое место и сказал дервишу: - Наш повелитель приказал, чтобы ты ему показал, как пляшут вертящиеся дервиши. Ты знаешь, что, не исполнив воли Чингиз-хана, ты потеряешь голову. Постарайся, а я буду играть тебе. Хаджи Рахим положил на ковер сумку, миску, кяшкуль и посох. Он покорно вышел на середину круга между пылающими кострами. Он встал так, как это делают дервиши в Багдаде,- раздвинул руки, правая ладонь пальцами вниз, а левая рука ладонью кверху. Дервиш несколько мгновений ждал. Махмуд-Ялвач заиграл на свирели жалобную песенку, переливавшуюся то как всхлипывание ребенка, то как тревожный крик иволги. Музыканты тихо ударили в бубны. Дервиш бесшумно двинулся по кругу, скользя по старым каменным плитам, и одновременно стал вертеться, сперва медленно, потом все ускоряя темп; его длинная одежда раздувалась пузырем. Все жалобнее и тревожнее пела свирель, то замолкая, когда гудели одни бубны, то снова начиная всхлипывать. Наконец дервиш быстро завертелся на одном месте, как волчок, и упал ничком на ладони. Нукеры подняли его и положили около писцов. Чингизхан сказал: - Жалую бухарскому плясуну чашу вина, чтобы разум вернулся в его закрутившуюся голову. А все же наши монгольские плясуны прыгают выше и песни поют и громче и веселее. Теперь мы желаем послушать монгольских песенников. На середину площадки перед каганом вышли два монгола, один старый, другой молодой. Скрестив ноги, они сели друг против друга. Молодой запел:

Табуны родные вспоминая, Землю бьют со ржаньем кобылицы, Матерей родимых вспоминая, Слезы льют со стоном молодицы.

Все монголы, тесной стеной сидевшие кругом, хором подхватили припев:

Ох, мои богатства и слава!

Старый монгол в свою очередь запел:

Быстроту коней степных узнаешь, Коль проскачешь вихрем по курганам, Храбрость воинов степных узнаешь, Коль пройдешь полмира за каганом.

Снова все монголы подхватили припев:

Ох, мои богатства и слава!

Молодой певец продолжал:

Если сядешь на коня лихого, Станут близки дальние просторы, Если поразить врага лихого, Прекратятся войны и раздоры.

Монголы опять повторили припев, и старый монгол запел:

Знает всяк, кто видел Чингиз-хана, В мире нет богатыря чудесней, Воздадим же славу Чингиз-хану И дарами нашими и песней!

- Воздадим же славу Чингиз-хану! - воскликнули монголы.- И сегодня будем веселиться! - поддержала толпа. Все засвистали, загукали и захлопали в ладоши. В середину круга пробрались плясуны и вытянулись в два ряда, лицом к лицу. Под пение монголов и удары бубнов они стали плясать на месте, подражая ухваткам медведей, переваливаясь, притопывая и ловко стукая друг друга подошвами. Разом выхватив мечи, они принялись высоко прыгать, размахивая оружием, сверкая сталью мечей в красном зареве пылающих костров. Чингиз-хан, собрав в широкую пятерню рыжую жесткую бороду, сидел неподвижный и безмолвный, с горящими, как угли, немигающими глазами. Пляски и крики оборвались... Новый певец начал мрачную и торжественную песню, любимую песню Чингиз-хана.

Вспомним, Вспомним степи монгольские, Голубой Керулен, Золотой Онон! Трижды тридцать

Монгольским войском Втоптано в пыль Непокорных племен.

Мы бросим народам Гроду и пламя, Несущие смерть Чингиз-хана сыны.

Пески сорока Пустынь за нами Кровью убитых Обагрены.

"Рубите, рубите Молодых и старых! Взвился над вселенной Монгольский аркан!" Повелел, повелел Так в искрах пожара Краснобородый бич неба Блтыр Чингиз-хан.

Он сказал: "В наши рты Положу я сахар! Заверну животы Вам в шелка и парчу! Все мое! Все - мое!

Я не ведаю страха! Я весь мир К седлу моему прикручу!"

Вперед, вперед, Крепконогие кони! Вашу тень Обгоняет народов страх...

Мы не сдержим, не сдержим Буйной погони, Пока распаленных Коней не омоем В последних Последнего моря волнах...!

Слушая любимую песню, Чингиз-хан раскачивался и подпевал низким хриплым голосом. Из его глаз текли крупные слезы и скатывались по жесткой рыжей бороде. Он вытер лицо полой собольей шубы и бросил в сторону певца золотой динар. Тот ловко его поймал и упал ничком, целуя землю. Чингиз-хан сказал: - После песни о далеком Керулене мою печень грызет печаль... Я хочу порадоваться! Ойе, Махмуд-Ялвач! Прикажи, чтобы эти девицы спели мне приятные пески и меня развеселили! - Я знаю, какие песни ты, государь, любишь, и сейчас объясню это певицам...- Махыуд-Ялвач прошел степенно и важно к толпе бухарских женщин и пошептался с ними.- Итак,- сказал он им,- спойте такую песню, чтобы вы завыли, как потерявшие детенышей волчицы, и пусть старики тоже подвывают... Иначе ваш новый повелитель так разгневается, что вы лишитесь ваших волос вместе с головами... Женщины стали всхлипывать, а Махмуд-Ялвач с достоинством вернулся на свое место около монгольского владыки. Перед хором девушек выступил мальчик в голубой чалме и в длинном полосатом халате. Он повернулся к женщинам и сказал: "Не бойтесь! Я спою!" Он запел чистым нежным голосом. Песня его была грустна и одиноко понеслась по затихшей площади при потрескивании костров, фырканье коней и глухом рокоте бубнов.

Дата добавления: 2015-06-30