Читать симптом

Жак-Ален Миллер

Я должен предъявить на ваш суд тему очередного конгресса NLS, а заодно и некоторые размышления, которые могут послужить в качестве ориентиров при подготовке клинических случаев для этого конгресса. Я выбрал для вас эту тему, отталкиваясь от двух замечаний, полученных мной от вашего президента Анн Лизи. Первое – это то, что Совет NLS выразил пожелание, чтобы работа очередного конгресса была связана с изучением вопроса о симптоме, а второе – это то, что он состоится в Тель-Авиве. Вопрос таким образом состоял в том, чтобы определить какой именно акцент, направление и импульс придать теме, связанной с симптомом. Я подумал об этом в контексте курса лекций, которые я еженедельно читаю в Париже, и на которых, опираясь на Лакана и сегодняшнюю практику психоанализа, я объясняю, что вот эта самая практика уже не совсем та, а быть может и совсем не та, что можно было бы назвать фрейдовской. И потом, я решил теме, связанной с симптомом, придать акцент, связанный с самим местом – Израилем. В конце концов, тщательно всё взвесив, я выбрал следующую тему: читать симптом, to read a symptom.

Уметь читать

Те из вас, что читают Лакана, наверняка услышали здесь отголосок того, о чём он говорит в «Радиофонии». Это место можно найти в сборнике Autres écrits на стр. 428. Там он подчёркивает, что еврей – это тот, кто умеет читать. Именно это умение читать и предстоит нам исследовать в Израиле, умение читать в психоаналитической практике. Я сразу же отмечу, что умение читать, как я его понимаю, дополняет собой меткое высказывание (bien dire), которое стало в наших кругах своего рода слоганом. Я с удовольствие соглашусь с тем, что меткое высказывание в психоанализе ничего не стоит без умения читать, и что оно основано на этом умении. Если придерживаться лишь того, чтобы говорить метко, то можно достичь только половины того, о чём на самом деле идёт речь. Так вот: и меткое высказывание, и умение читать находятся со стороны аналитика, это его достояние, но по ходу психоаналитической работы они переносятся на сторону анализанта. В некотором смысле можно сказать, что без посредничества какой-либо педагогики он научается и метко говорить, и читать.

Искусство метко сказать – это по сути определение традиционной дисциплины, зовущейся риторика. Конечно, психоанализ относится к риторике, но не сводится к оной. И мне кажется, что эта разница возникает как раз благодаря умению читать. Психоанализ – это не только слушание, listening, это ещё и чтение, reading. Несомненно, в поле языка психоанализ опирается на функцию речи, но он её соотносит с письмом. Существует некоторый зазор между говорением и письмом, speaking and writing. Как раз в этом зазоре психоанализ и работает, он использует эту разницу. Я пожалуй добавлю и ещё один момент, носящий скорее личный характер, и также повлиявший на сделанный мной выбор темы «Читать симптом». Ведь как раз вот это самое умение читать Лакан мне и приписал. Вы найдёте это в эпиграфе работы «Телевидение», на странице 509 сборника Autres écrits. Там от лица телевидения я ему задавал множество вопросов, и вот в эпиграфе текста, воспроизводящего с небольшими изменениями то, что он мне тогда отвечал, он произносит: «Тот, кто меня интервьюирует, также умеет меня читать». Таким образом Лакан меня буквально пришпилил этим умением читать, по крайней мере умением читать самого Лакана. Это вот такой своего рода сертификат, который он мне выдал, в связи с теми ссылками на полях, которыми я перемежаю его текст, и на которые многие ссылаются, на эти формулы, названные матемами. Таким образом вопрос об умении читать имеет все основания чтобы представлять для меня особую важность.

Секрет онтологии

После такого введения, я теперь упомяну о том, где нахожусь в своём лекционном курсе этого года, который как раз непосредственно связан с этим вопросом о чтении, и в том числе о чтении симптома. И именно в эти дни я говорю о концептуальной оппозиции между существом (l'être) и (l'existence) существованием. Это один из этапов пути в направлении моей попытки разграничить и поставить в оппозицию существо (l'être) и Реальное (le réel), being and the real.

Для меня речь идёт о том, чтобы чётко обозначить границы онтологии, самой доктрины о существе. Онтологию изобрели греки. Но как раз они-то и почувствовали её ограничение, когда некоторые из них начали развивать свои идеи, эксплицитно направляя их по ту сторону существа, beyond being. В это самое по ту сторону существа, необходимость которого они похоже почувствовали, ими была помещена Единица, the one. Тот, кто в особенной степени способствовал становлению культа Единицы, как того, что находится по ту сторону существа, носил имя Плотин. И он его измыслил несколько веков спустя благодаря чтению Платона, и в особенности его «Парнемид». Можно сказать что он его вывел благодаря умению читать Платона. А ещё до Платона был Пифагор, математик, или даже скорее математик-мистик. Именно он обожестви число, в первую очередь единицу, и при этом он не занимался онтологией, а тем, что в технических терминах носит имя, происходящее из греческого, генология (hénologie), то есть доктрина Единицы. Моя идея заключается в том, что уровень существа вызывает к существованию, делает необходимым присутствие того, что находится по ту сторону существа. Греки, разрабатывая онтологию, почувствовали необходимость существования некоей точки опоры, непоколебимой основы, которую существо им предоставить не могло. Оно не даёт основательного фундамента для опыта, для мышления, и именно потому, что существует диалектика существа. Предположить существование существа, это автоматически предполагает существование небытия. И сказать что существо является тем-то, одновременно значит что оно не есть что-то другое, и, соответственно, оно этим является за счёт существования своей противоположности. Таким образом, можно сказать что на самом деле существу не хватает бытия, причём не в силу обстоятельств, а по определению. Онтология всегда приводит к диалектике бытия. Лакану это было настолько хорошо известно, что он определил существо субъекта бессознательного как недостачу в бытии (unmanque à être). Тут он использует диалектические возможности онтологии. Перевод французского выражения «manque à être» с помощью want to be привносит кое-что чрезвычайно ценное, а именно понятие желания. Want – это не просто акт, в want также присутствует желание, воля, а точнее желание сделать существо тем, чем оно не является. Желание выступает в качестве связующего звена между being and nothingness. Мы обнаруживаем это желание в психоанализе на уровне желания аналитика, в качестве того, что приводит в движение аналитическую операцию, и это действительно так, поскольку это желание стремится вызвать в бытие (à l’être) бессознательное, стремится способствовать появлению того, что было вытеснено, как это говорил Фрейд. Очевидно, что вытесненное по определению является неким want to be, то, что было вытеснено, не является повседневным бытием, это не то слово, которое было на самом деле произнесено. Вытесненное – это виртуальное бытие, находящее в состоянии возможного, которое появится или нет. Операция, приводящая в бытие бессознательное – это не деяние Святого Духа, это операция языка, та самая, которую запускает психоанализ. Язык – это та функция, которая позволяет быть тому, что не существует. Это как раз то, что были вынуждены признать логики, когда в бессилии своём они обнаружили, что язык способен вызвать в бытие то, что не существует, и соответственно они попытались нормализовать его использование, надеясь что их искусственный язык будет именовать лишь то, что действительно существует. Но на самом-то деле здесь нужно признать не некий изъян языка, а напротив его могущество. Язык – это создатель, и в первую очередь он создаёт бытие/существо. И в целом, существо, о котором испокон веков рассуждают философы, это существо есть ничто иное как существо языка, в этом заключается секрет онтологии. И тогда, вот от этого-то и начинает кружиться голова.

Дискурс, который бы стал чем-то Реальным

Тут есть от чего закружиться голове и у самих философов, причём от помутнения в самой диалектике. Ведь существо является противоположностью внешнего облика, но в то же время и оно само является ни чем иным как внешним проявлением, особой модальностью этого проявления. И тогда, эта присущая существу хрупкость обосновывает изобретение понятия, объединяющего в себе и существо и внешний облик, понятие подобие (semblant). Подобие – это слово, которое мы используем в психоанализе, и с помощью которого мы пытаемся ухватить то, что неразрывно и одновременно является и существом и внешним проявлением. Совсем недавно я пытался перевести это слово на английский язык с помощью выражения make believe. И на самом деле, если мы в него поверим, то уже нет разницы между внешним обликом и существом. Это вопрос веры.

Таким образом моя идея, связанная с философией, но полученная благодаря психоаналитическому опыту, заключается в том, что Греки, и именно потому, что они были в высшей степени захвачены борьбой с головокружением, искали что-то, что можно было бы назвать неким по ту сторону существа, по ту сторону подобия. То, что мы с вами называем Реальным – это как раз и есть то самое по ту сторону подобия, то самое по ту сторону, которое является таким проблематичным. Существует ли по ту сторону подобия? Реальное мы получим тогда, когда получим такое существо, которое уже не будет существом языка, которое будет неприкасаемым для экивоков языка и безразличным к make believe.

Такого рода Реальное, где греки его находили? А находили они его в математике, и ещё, с тех пор как математика продолжала своё развитие подобно тому, как продолжала своё развитие и философия, сами математики всегда с большим удовольствием называют себя платониками, в том смысле, что они вовсе не считают себя теми, кто сам создаёт свой объект исследования, но теми, кто раскладывает Реальное, которое существовало ещё до них. И вот это-то и заставляет задуматься, по крайней мере это заставило задуматься Лакана.

Однажды Лакан прочитал семинар, который назывался «О дискурсе, который бы не был (которые не будет) подобием (о подобии)» («D’un discours, qui ne serait pas du semblant»). Это формула так и осталась загадочной, и даже после того, как этот семинар уже был опубликован, ибо название предстаёт одновременно и в условной и в отрицательной формах. Но как раз в такой форме он и заставляет думать о дискурсе, который бы был Реальным (о Реальном), именно это здесь и имеется ввиду. Лакан имел скромность не говорить этого в том неприкрытом виде, как это делаю я, он довольствовался лишь условной и отрицательной формами: о дискурсе, который бы стал (который будет) Реальным; о дискурсе, который бы взял (который возьмёт) за отправную точку Реальное; как в математике! Это была у Лакана такая мечта – поставить психоанализ на один уровень с математикой. В связи с этим нужно отметить, что только в математике Реальное неизменно, ну разве что на полях. В математической физике, которая одновременно и включает в себя и находит опору в математике, понятие Реального оказывается достаточно подвижным, поскольку оно наследует старую как мир идею о природе. И благодаря квантовой механике, благодаря поискам бытия по ту сторону атома, можно сказать что Реальное в физике стало переменчивым. Физике знакомы дискуссии между учёными куда более живые чем те, что случаются в психоанализе. То, что для одного является Реальным, для другого – не более чем подобие. Они пропагандируют своё представление о Реальном, поскольку с определённого момента начали принимать во внимание наблюдение. Именно с этого момента, в совокупности, состоящей из наблюдателя и инструментов наблюдения, начинают происходить взаимоналожения, и тогда Реальное становится чем-то зависящим от субъекта, то есть перестаёт быть абсолютом. Можно сказать, что таким образом субъект предстаёт в качестве экрана Реального.

Совсем не так обстоят дела в математике. Так как же в математике удаётся получить доступ к Реальному, с помощью какого инструмента? А доступ к нему получается, и здесь нет никаких сомнений, с помощью языка, но такого языка, который не экранирует собой это Реальное, который сам является Реальным. Это язык, сведённый к своей материальности, буквально к значащей материи, это язык сведённый к букве. У буквы, в отличие от гомофонии, то, что мы обнаруживаем, так это не существо, being, in the letter is not being that you find, а the real.

Проблеск бессознательного и желание аналитика

Используя эти отправные размышления, я теперь предлагаю обратиться к психоанализу. Где находится Реальное в психоанализе? Это вопрос становится всё более и более актуальным по мере того, как аналитик уже не может не испытывать головокружения от бытия, возникающего с тех самых пор, как он в своей практике стал одолеваемым всякими созданиями, тварями речи. Где Реальное во всём этом? Является ли бессознательное Реальным? Нет! Это самый простой ответ на этот вопрос который только можно дать.

Бессознательное – это гипотеза, оно остаётся основополагающей перспективой, несмотря на то, что его можно распространить, подвергнуть видоизменениям. Вспомните, для Фрейда бессознательное – это результат дедукции. Это то, что было подхвачено Лаканом, когда он подчёркивает, что субъект бессознательного - это субъект предполагаемый, то есть гипотетический. Таким образом это не Реальное. И мы даже задаёмся вопросом – а существо ли это? Вы сами знаете что Лакан предпочитал считать, что это скорее желание существовать чем существо. В бессознательном не больше существа чем в самом субъекте. То, что Лакан записывает с помощью зачёркнутого S – так это нечто лишённое существа, которое обладает лишь бытием нехватки и которое только должно статься. И нам это всё хорошо известно, достаточно лишь уметь делать выводы. Мы прекрасно знаем, что бессознательное в психоанализе подчинено обязательству быть (devoir être). Оно подчинено императиву, представителями которого, в качестве аналитиков, мы являемся. Именно это имел ввиду Лакан, сказав, что устав бессознательного носит этический характер. И если устав бессознательного носит этический характер, то оно само никак не может относиться к порядку Реального, как раз это здесь и имеется ввиду. Устав Реального не этический. Реальное в своих проявлениях является скорее чем-то неэтическим, оно находится в стороне от всего того что могло бы происходить согласно нашей прихоти. Сказать что устав бессознательного носит этических характер, это буквально заявить, что оно соотносится с желанием, и в первую очередь с желанием аналитика, который пытается склонить анализанта к тому, чтобы тот встал на рельсы этого желания.

В какой именно момент анализа возникает необходимость в умозаключениях на основе бессознательного? Всего лишь тогда, когда, например, мы видим, как в речи анализанта появляются прежде забытые воспоминания из прошлого. И тогда мы вынуждены предположить, что эти воспоминания между делом где-то пребывали, в некотором месте бытия, месте остающимся неизвестным, недоступным для осознания, и о котором совершенно справедливо говорят, что ему неведомо время. И дабы ещё лучше изобразить онтологический статус бессознательного, рассмотрим то, что Лакан называл его образованиями, которые так удачно подчёркивают ускользающий статус бытия (être). Сновидения забываются. Это такие существа, которые почти бестелесны, и от которых в анализе нам порой остаются лишь ошмётки. Оговорка, ошибочное действие, острота – это всё такие мимолётные существа, которые вдруг вспыхивают, и которым в ходе анализа придаётся некий смысл истины, но которые тут же исчезают.

Столкновение с остатками симптома

Так вот, среди образований бессознательного есть и симптом. Если мы и помещаем симптом среди образований бессознательного, то лишь потому, что фрейдовский симптом – это тоже истина. Мы ему придаём смысл истины, толкуем его. Но он выделяется среди всех остальных образований бессознательного за счёт своего постоянства. Существует и иная модальность бытия. Чтобы присутствовал симптом во фрейдовском смысле, без всякого сомнения необходимо участие смысла. Надо чтобы эта штука могла интерпретироваться. Благодаря этому для Фрейда как раз и возникает разница между симптомом и торможением. Торможение – это просто-напросто ограничение какой-то функции, и как таковое оно не обладает смыслом истины. Чтобы присутствовал симптом, необходимо также чтобы явление продолжалось во времени. Например, сон меняет свой статус в том случае, если это сон повторяющийся. Если сновидение повторяется, то мы предполагаем существование травмы. Если повторяется ошибочное действие, то оно становится симптоматическим, и даже может наводнить собой поведение. Тогда мы ему присваиваем статус симптома. В этом смысле симптом – это самое Реальное из того, что мы можем получить в психоанализе.

Как раз в связи с симптомом таким злободневным становится вопрос о корреляции, соединении истины и Реального. В данном смысле симптом – это Янус, у него два лика: одно – истины, а другое – Реального. То, что Фрейд открыл, и что было таким сенсационном для его времени, так это тот факт, что симптом интерпретируется подобно сновидению, исходя из желания, и в этом заключается эффект истины. Но, как вы это знаете, существует также второй этап этого открытия, речь идёт об устойчивости симптома после интерпретации, которая была открыта Фрейдом в качестве парадокса. И правда, это представляет собой парадокс если симптом является лишь чистым существом языка. Когда мы имеем дело с существами языка в анализе, то мы их интерпретируем, то есть как бы растворяем. Мы сводим существа языка к пустоте, к небытию. А парадокс здесь заключается в присутствии остатка. Остаётся некий х по ту сторону фрейдовской интерпретации. Фрейд попытался подойти к этому с разных сторон. Он ввёл в оборот представление о негативной терапевтической реакции, о влечении к смерти, скажем больше, он высказал мысль о сохранении по окончании анализа того, что он назвал симптоматическими остатками. В настоящее время наша практика благополучно шагнула по ту сторону фрейдовских позиций, за пределы того места, где, как казалось Фрейду, анализ заканчивался. Несомненно, речь шла о таком окончании, по поводу которого Фрейд говорил, что всегда остаётся какой-то остаток, и соответственно всегда есть необходимость возобновлять процесс анализа, по прошествии какого-то времени, по крайней мере для того, кто является аналитиком. Маленький перерыв – и начинать вновь. Это был такой, как сейчас говорят на французском, stop and go. Но, наша практика не такова. Наша практика распространяется дальше той фрейдовской идеи, что у анализа есть окончания, даже если и следует к этому анализу возвращаться вновь. Так вот, наша практика следует дальше того пункта, который Фрейд считал концом анализа, в ней мы также сопровождаем субъекта и в его столкновении с симптоматическими остатками. Конечно же, мы проходим через этап расшифровывания истины симптома, но дойдя до симптоматических остатков мы не говорим стоп. Тогда, в этот период, анализ состоит из непосредственного столкновения субъекта с ними, и мы им придаём совершенно иное значение: под именем симптоматических остатков Фрейд сталкивался с Реальным симптома, с тем, что в симптоме является вне-смыслием (hors-sens).

Наслаждение говорящего существа

Уже в работе «Торможение, симптом, тревога», во второй главе, Фрейд говорил о том, что симптому присуще то, что он называл удовлетворение влечения, он как «знак и замещение (Anzeichen und Erzatz) некоего несостоявшегося удовлетворения влечения» [4]. Даёт объяснение этому он этому в третьей главе, с опорой на невроз навязчивых состояний и паранойю, отмечая, что симптом, который сначала предстаёт как какое-то инородное тело по отношению к Я, постепенно пытается всё больше и больше предстать в виде единства с этим Я, то есть пытается быть этим Я буквально инкорпорированным. Фрейд видел в симптоме результат процесса вытеснения. Совершенно очевидно, что над этими двумя главами, да и над всей работой, нам необходимо поработать к следующему конгрессу.

Я хочу подчеркнуть следующее: то наслаждение, о котором здесь идёт речь, является ли оно первичным? В некотором смысле да. Можно сказать, что наслаждение свойственно телу как таковому, что оно является феноменом тела. Тогда тело есть то, что наслаждается, но рефлексивно. Тело – это то, что наслаждается само собой, и это Фрейд называл автоэротизмом. Но это справедливо для всякого живого тела. Можно даже утверждать, что в этом и заключается статус живого тела: наслаждаться само собой. Тело как таковое отличает от говорящего существа тот факт, что наслаждение подвергается влиянию языка. Тогда именно симптом свидетельствует о том, что прежде имело место некое событие, которым оказалось отмечено (во фрейдовском смысле слова Anzeichen) наслаждение, и благодаря которому возник Erzatz, то есть то наслаждение, которого лучше бы и не было, и которое затрудняет то наслаждение, которое лучше бы было – наслаждение присущее телу. Так вот в этом-то смысле – нет, наслаждение в симптоме, о котором здесь идёт речь, вовсе не первично. Оно является продуктом означающего. И именно это воздействие означающего делает из наслаждения симптома событие, а не просто какой-то феномен. Наслаждение симптома свидетельствует собой о том, что прежде имело место событие, событие тела, после которого естественное в кавычках наслаждение, которое мы можем представлять себе как данное природой наслаждение живого тела, оказалось вдруг затруднённым и искажённым. Итак, это наслаждение вовсе не первично, но оно первое по отношению к смыслу, который ему придаёт субъект с помощью своего симптома в качестве интерпретируемого. Чтобы лучше это понять, можно воспользоваться противопоставлением метафоры и метонимии. Существует метафора наслаждения тела, эта метафора создаёт событие, то самое, что было названо Фрейдом фиксацией. Этот факт предполагает активность означающего, как это происходит в случае образования всякой метафоры, но в данном случае означающее производит действие над вне-смыслием (hors-sens). А после метафоры наслаждения есть ещё метонимия наслаждения, то есть его диалектика. В этот момент уже возникают сомнения по поводу значений. Фрейд об этом говорит в «Торможение, симптом, тревога», он говорит о die symbolische Bedeutung, о символическом значении, под которое подпадает целый ряд объектом.

От слушания смысла к чтению вне-смыслия ( hors-sens )

Можно сказать что это имеет свои последствия в аналитической теории. В течение длительного времени, в рамках аналитической теории рассказывалась басня о наслаждении, в которой первичное наслаждение следовало искать в отношениях с матерью, и где влияние кастрации было делом отца, и где наслаждение влечения находило свои объекты в качестве Ersatz, создавая тем самым затычку для кастрации. Таким образом был выстроен весьма основательный аппарат, который далее стал обосновывать определённые траектории психоаналитического процесса. Но, тем не менее, и здесь я позволю себе быть достаточно категоричным, это остаётся мифической суперстуктурой, с помощью которой нам действительно удавалось в течение некоторого времени избавляться от симптомов, интерпретируя их в рамках этой самой суперструктуры. Но, интерпретируя симптом в рамках этой суперструктуры, иначе говоря расширяя рамки того, что я здесь назвал метонимией наслаждения, мы тем самым одновременно и раздуваем симптом, то есть мы его закармливаем смыслом. Как раз сюда-то и стоит вписать то, что я назвал «читать симптом».

Читать симптом – это то, что происходит совершенно в обратном направлении, и заключается в том, чтобы отлучать симптом от смысла. Вот почему Лакан заменил фрейдовский интерпретационный аппарат (который кстати он сам и формализовал, прояснил), то есть эдипову триаду, на триаду, которая сама по себе не порождает смысла, триаду Реального, Символического и Воображаемого. Но смещение интерпретацию из рамки эдиповой в направлении рамки боромеевой, означает буквально изменение устройства самой функции интерпретации, которая переходит от слушания смысла к чтению вне-смыслия.

Когда говорят, что психоанализ – это занятие, связанное со слушанием, то самое время к этому добавить: при условии взаимонепонимания. То, что мы на самом деле слушаем, так это всегда смысл, и один смысл тянет за собой следующий. Вся психотерапия как раз находится на этом уровне. В конечном итоге это стремится к тому, что именно пациент должен слушать, слушаться своего терапевта. Но в нашем случае, наоборот, речь идёт о том, чтобы исследовать то, чем является психоанализ, и на что он способен, собственно, на уровне чтения, когда занимается некоторая дистанция по отношению к семантике. И в связи с этим вопросом о чтении я вас отсылаю к весьма ценным указаниям, которые находятся в тексте Лакана «l’Etourdit», который вы найдёте в Autres écrits на странице 491 и далее, когда говорится о трёх пунктах: гомофонии, грамматике и логике.

Метить в clinamen наслаждения

Чтение, умение читать, состоит в том, чтобы занять некоторую дистанцию по отношению к речи и смыслу, которые переносятся с помощью письма, и таким образом иметь дело с письмом как с вне-смыслием, как с подобием Anzeichen, подобием буквы, в его чистой материальности. В то время как речь, если можно так выразиться, всегда бестелесна, и интерпретация, целиком и полностью основанная на речи, приводит только к разрастанию смысла, то дисциплина чтения нацелена на материальность письма, то есть на букву, как на то, что производит событие наслаждения и является определяющим при образовании симптомов. Умение читать нацелено на первоначальное столкновение, которое подобно clinamen наслаждения, clinamen – это термин философов-стоиков.

Для Фрейда, в силу того, что он отталкивался от смысла, это представало в виде остатка, но на самом деле этот остаток – это то, от чего произошёл сам субъект, это в некотором роде первоначальное и в тоже самое время перманентное событие, тот есть беспрестанно повторяющееся. Это та самая вещь, которую мы открываем, которая обнаруживает себя в аддикции, в этом «пожалуй ещё стаканчик», о чём мы недавно слушали [6]. Аддикция – это корень симптома, который представляет собой факт неутомимого повторения одной и той же Единицы (Un). Это всё время в точности одно и то же, а значит оно никак не суммируется. У нас никогда не бывает так, чтобы «я выпил три стаканчика, и этого достаточно», всегда выпивается один и тот же лишний стаканчик. И в этом сам корень симптома. Как раз в этом самом смысле Лакан смог заявить, что симптом – это один et cætera. То есть возвращение одного и того же события. Можно многое сделать используя повторение одного и того же. В частности можно сказать, что симптом в этом смысле является фрактальным объектом, поскольку фрактальный объект показывает, как повторение одного и того же в определённых повторяющихся последовательностях позволяет вам получить самые что ни на есть экстравагантные формы, и даже можно сказать самые сложные из тех, что математический дискурс нам может предоставить.

Интерпретация как умение читать нацелена на то, чтобы свести симптом к его изначальной формуле, то есть к материальной встрече некоторого означающего с телом, или другими словами к чистому столкновению языка с телом. Тогда для того, чтобы действительно обходиться с симптомом, очевидно нужно как-то поскорее пройти зыбучую диалектику желания, а ещё как-то избавиться от миражей истины, которые вам поставляет процесс дешифровки, и метить в направление по ту сторону фиксации наслаждения, в муть Реального. Если бы я захотел заставить его говорить, это Реальное, то я бы ему в уста вложил то, что говорит Бог Израиля в неопалимой купине перед тем как провозгласить заветы, которые есть ничто иное как одеяния Реального: «Я есть то, что я есть».

Дата добавления: 2015-07-02