Без семьи 16 страница

Мы очутились среди тумана, на грязной улице. Перед нами была ярко освещенная лавка, и свет газа, отраженный в зеркалах, позолоте и граненых бутылках, проникал сквозь туман, освещая улицу.

Это был бар, где торговали различными сортами водки.

- Пст, пст... - повторил наш вожатый.

И мы вместе с ним вошли в бар.

Никогда до сих пор я не видел такого великолепия: повсюду зеркала, позолота, серебряная стойка. Только люди, стоявшие перед этой стойкой или опиравшиеся на стены и бочки, были одеты в жалкие лохмотья, а их голые грязные ноги как будто вымазаны не успевшей высохнуть ваксой.

Подойдя к серебряной стойке, наш провожатый велел подать себе стакан белой, приятно пахнувшей жидкости

Выпив ее залпом с такой же жадностью, с какой некоторое время назад глотал туман. он вступил в разговор с человеком, подавшим ему стакан. Нетрудно было догадаться, что он просил указать ему дорогу.

Наконец мы снова пошли за своим провожатым. Теперь улица была такой узкой, что, несмотря на туман, мы видели дома. стоящие по обеим сторонам. От одного дома к другому через улицу протянуты были веревки, на которых висели белье и какое-то тряпье.

Куда мы шли? Я стал беспокоиться. Маттиа поглядывал на меня, но ни о чем не спрашивал.

С улицы мы вошли в переулок, прошли его, затем через какой-то двор вышли в другой переулок. Дома здесь были беднее, чем в самой бедной деревушке Франции. Многие были просто сколочены из досок, как сараи или хлева, но. однако, это были жилые дома: на порогах стояли простоволосые женщины и копошились дети.

Там, где слабый свет позволял что-нибудь видеть, я различал бледных, с белыми. как лен, волосами женщин и полуголых ребятишек, еле прикрытых лохмотьями. В одном из переулков мы увидели свиней, рывшихся в какой-то вонючей луже.

Наш провожатый все шел и шел вперед. Несомненно, он заблудился. Вдруг к нам подошел мужчина в длинном синем сюртуке и в шляпе с лакированным ремешком. На его рукаве находилась черная с белым нашивка, а у пояса висела палка. Это был полицейский.

Снова начался долгий разговор, а затем мы двинулись в путь под предводительством этого полицейского. Мы проходили по переулкам, дворам, кривым улицам, мимо каких-то совершенно развалившихся домишек. Наконец мы остановились на одном дворе, посередине которого находилась небольшая лужа.

- Вот Двор Красного Льва, - сказал полицейский.

Я был настолько взволнован, что не помню, как открылась дверь, в которую он постучал. Но с того момента, как мы вошли в просторную комнату, освещенную лампой и огнем горевшего очага, мои воспоминания становятся яснее.

Перед огнем, в соломенном кресле, сидел неподвижно, как деревянная статуя, седобородый старик в черном колпаке. За столом сидели: мужчина лет сорока, с умным, но мало приятным и злым лицом, одетый в серый бархатный костюм, и женщина с распущенными белокурыми волосами, спускавшимися на клетчатую шаль, завязанную крест-накрест. Взгляд ее выражал безразличие и равнодушие, а движения были апатичны и вялы; тем не менее в молодости она, по-видимому, была красива. В комнате находилось еще четверо детей, два мальчика и две девочки. Все они были блондины, с такими же льняными волосами, как у матери. Старшему из мальчиков было лет одиннадцать-двенадцать, младшей девочке - не более двух лет, и она еще ползала,

Я успел рассмотреть их всех раньше, чем наш провожатый из конторы "Грэсс и Гэлли" кончил говорить.

Что он говорил, я почти не слышал - вернее, не понял. Только фамилия Дрискол, моя фамилия, как сказал мне господин в конторе, дошла до моего сознания.

Глаза всех присутствующих, даже неподвижного старика, обратились к Маттиа и ко мне; только младшая девочка была занята Капи.

- Кто из вас Реми? - спросил по-французски мужчина в сером бархатном костюме. Я сделал шаг вперед:

- Это я

- Ну, мой мальчик, обними своего отца Думая раньше об этом моменте, я представлял себе, с каким чувством счастья брошусь в объятия своего отца. Теперь я не находил в себе этого чувства. Однако я подошел и поцеловал его.

- Вот твой дедушка, твоя мать, твои братья и сестры, - продолжал он.

Прежде всего я подошел к матери и обнял ее. Она позволила мне себя поцеловать, но сама не поцеловала меня. а только проронила какие-то два-три слова, которых я не понял.

- Пожми руку дедушке, но будь осторожен, он парализован, - сказал мне отец.

Я подал руку братьям и старшей сестре. Когда я хотел взять на руки младшую, она оттолкнула меня, так как все ее внимание было обращено на Капи.

Переходя от одного к другому, я негодовал на самого себя. Что это значит? Я не испытывал ни малейшей радости оттого, что находился в своей семье. У меня есть отец, мать, братья и сестры, есть дедушка; наконец-то мы вместе, а я совершенно равнодушен! Я ждал этой минуты с лихорадочным нетерпением, я сходил с ума от радости при мысли, что буду теперь иметь семью, родителей, которых смогу любить и которые будут любить меня. - и что же? Я чувствовал себя смущенным, с любопытством разглядывал их и не находил в себе ни капли нежности, не мог произнести ни одного ласкового слова! Неужели у меня такое черствое сердце и я недостоин того. чтобы иметь семью?

Но мне не дали времени предаваться своим чувствам.

- А это кто же? - спросил отец, указывая на Маттиа. Я объяснил ему, что нас с Маттиа связывает большая дружба и что мы друг друга очень любим.

- Ему, верно, захотелось повидать новые места! - сказал мой отец.

Я хотел возразить ему, но Маттиа перебил меня:

- Вот именно, - заявил он.

- А где Барберен? - продолжал мой отец. - Почему он не приехал с вами?

Я рассказал, что Барберен умер и что я был сильно огорчен, когда, придя в Париж, ничего не мог узнать о своих родителях.

- Ты не говоришь по-английски? - спросил отец.

- Нет. Я знаю французский, а потом хозяин, у которого я жил после Барберена, научил меня итальянскому.

- Виталис.

- Вы его знали?

- Да. Барберен мне о нем говорил, когда я приезжал во Францию Но ты, наверное, хочешь знать, почему мы не искали тебя целых тринадцать лет и почему вдруг у нас появилась мысль обратиться к Барберену?

- Конечно, это страшно интересно.

- Садись поближе к огню, я тебе все расскажу. Я снял свой мешок и сел на указанное мне место. Но когда я протянул мокрые ноги к огню, дедушка, ни слова не говоря, плюнул в мою сторону; при этом у него был вид старого рассерженного кота. Я сразу понял, что ему это не нравится, и убрал ноги.

- Не обращая на него внимания, - сказал отец. - Старик не любит, когда садятся возле огня. Но если ты продрог, грейся, с ним можно не церемониться.

Я был изумлен, что так непочтительно отзывались о старике с седыми волосами. Мне казалось, что если нужно с кем-нибудь считаться, то именно с ним, и я решил сидеть поджав ноги.

- Ты наш старший сын, - продолжал отец. - Когда я женился на твоей матери, одна молодая девушка, мечтавшая, что я возьму ее в жены, воспылала жгучей ненавистью к своей сопернице. Желая нам отомстить, она украла тебя и отвезла в Париж, где и бросила на улице.

Мы искали тебя повсюду, но, конечно, не в Париже, так как не могли предположить, что тебя увезли во Францию. Мы считали, что ты погиб, и никогда бы не нашли тебя, если бы три месяца назад эта женщина, опасно заболев, не рассказала нам все перед смертью. Я немедленно поехал во Францию и обратился к комиссару того квартала, где тебя подбросили. Там мне сообщили, что ты был взят на воспитание каменщиком по имени Барберен Я тотчас же отправился в Шаванон, но оказалось, что Барберен отдал тебя странствующему музыканту Виталису и что ты вместе с ним бродишь по Франции. Так как я не мог оставаться дольше во Франции и разыскивать Виталиса, то поручил это дело Барберену и дал ему денег на поездку в Париж. Я попросил его, когда он найдет тебя, немедленно сообщить об этом в контору "Грэсс и Гэлли". Я не мог дать Барберену своего лондонского адреса потому, что наша семья живет здесь только зимой. Мы торговцы и в теплое время года разъезжаем в повозках по Англии и Шотландии. Вот каким образом, мой мальчик, через тринадцать лет ты вновь обрел свою семью. Я понимаю, что ты немного испуган, ты нас не знаешь, не понимаешь языка, на котором мы говорим, так же как и мы не понимаем тебя, но я надеюсь, что скоро ты к нам привыкнешь.

Пока я внимательно слушал рассказ моего отца, мать накрыла стол, поставила тарелки, разрисованные голубыми цветами, и металлическое блюдо, на котором лежал большой кусок жирной говядины с картофелем.

- Вы, верно, здорово проголодались, мальчуганы? - спросил отец, обращаясь ко мне и к Маттиа.

Вместо ответа Маттиа сверкнул своими белыми зубами.

- Итак, сядем за стол, - сказал отец.

Раньше чем сесть, он пододвинул дедушкино кресло к столу. Потом, повернувшись спиной к огню, нарезал мясо и роздал каждому из нас по большому куску вместе с картофелем. Хотя я и не получил никакого воспитания, но все же удивился тому, что мои братья и старшая сестра ели руками. Они окунали пальцы в подливку и облизывали их, и ни отец, ни мать не обращали на это никакого внимания. Что касается дедушки, то он был всецело занят едой, и единственная рука, которой он владел, беспрерывно двигалась от тарелки к тарелке ко рту. Если ему случалось уронить кусок из своих дрожащих пальцев, мои братья смеялись над ним.

Я думал, что по окончании ужина мы проведем вечер всей семьей у очага. Но отец сказал, что ждет к себе друзей и что надо ложиться спать- Взяв свечу, он провел меня и Маттиа в сарай, который примыкал к комнате, где мы ужинали. Там стояли две большие повозки, в которых обычно разъезжают странствующие торговцы. Он открыл дверцу одной из повозок, и мы увидели две койки, расположенные одна над другой.

- Вот ваши постели, - сказал отец. - Спите спокойно!

Так встретила меня моя семья - семья Дрискол.

ГЛАВА XIV. Я В УЖАСЕ ОТ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ.

Уходя, отец оставил свечу, но запер снаружи дверцу повозки. Нам не оставалось ничего другого, как лечь спать, что мы и сделали, даже не поболтав, по своему обыкновению, и не обменявшись впечатлениями дня.

- Покойной ночи, Реми, - сказал Маттиа.

- Покойной ночи, Маттиа.

Маттиа, так же как и я, не имел желания разговаривать, чему я был очень рад.

Если я не хотел разговаривать, то спать я тоже не хотел. Я потушил свечу, но не мог сомкнуть глаз, думая о событиях прошедшего дня и ворочаясь с боку на бок на своей узкой койке.

Я слышал, как ворочается Маттиа, занимавший верхнюю койку, и понял, что он также не может уснуть

- Ты не спишь? - шепотом спросил я его.

- Не сплю.

- Ты нездоров?

- Нет, я чувствую себя хорошо. Только все подо мной качается, как будто я все еще на море.

Но это ли мешало Маттиа спать? Скорее всего, ему не давали спать те же мысли, что и мне. Мы были с ним очень близки, он горячо любил меня и, понятно, не мог оставаться равнодушным к моей судьбе

Сон не приходил, время шло, но так как поблизости не было башенных часов, то я не мог определить, который теперь час.

Вдруг я услышал довольно сильный стук в ту дверь сарая, которая выходила на улицу. Стучали несколько раз через определенные промежутки, затем в нашу повозку проник свет

Меня это очень удивило, и я быстро огляделся вокруг, а Капи, спавший возле моей койки, проснулся и зарычал. Я увидел, что свет проникает через небольшое оконце, находящееся в той стенке повозки, где были приделаны наши койки. Ложась спать, я его не заметил, потому что оно было занавешено изнутри. Половина этого оконца была над постелью Маттиа, а другая половина - над моей. Боясь, чтобы Капи не разбудил весь дом, я зажал его морду рукой и посмотрел, что происходит снаружи.

Я увидел, что отец вошел в сарай, затем быстро и бесшумно отворил дверь на улицу. Потом так же тихо закрыл ее, пропустив внутрь двух мужчин, нагруженных тяжелыми тюками.

Приложив палец к губам, он другой рукой, в которой держал потайной фонарик, указал на нашу повозку. Это, по-видимому, означало, что не следует шуметь, чтобы не разбудить нас. Такое внимание тронуло меня, и я хотел было крикнуть ему, что не сплю, но, боясь рассердить его, промолчал.

Отец помог обоим мужчинам сбросить тюки на пол, потом куда-то вышел и скоро вернулся назад вместе с матерью. За время его отсутствия люди развязали тюки. В одном находились свертки различных материй, в другом трикотажные изделия: белье, чулки, перчатки. Отец брал каждую вещь, осматривал ее при свете фонаря и передавал матери, а та маленькими ножницами срезала ярлычки и прятала их в карман.

Все это показалось мне чрезвычайно странным, так же как и время, выбранное для покупки товаров. Продолжая осмотр, отец шепотом разговаривал с людьми, принесшими тюки. Не зная английского языка, я разобрал только несколько раз сказанное слово "полиция".

Когда содержимое тюков было тщательно просмотрено, мои родители и оба пришедших ушли из сарая и вошли в дом, очевидно для того, чтобы рассчитаться. В повозке снова наступила тишина.

Я говорил себе, что нет ничего странного в том, что я только что видел, но убедить себя в этом не мог. Почему люди, пришедшие к моим родителям, не вошли во Двор Красного Льва? Почему о полиции говорили шепотом, как будто боялись, чтобы их не услышали? Почему моя мать срезала ярлычки, висевшие на вещах?

Все эти вопросы не давали мне покоя, и, не находя на них ответа, я напрасно старался отогнать их прочь.

Через некоторое время свет снова проник в повозку, и я опять стал смотреть в щель. Я говорил себе, что не должен подглядывать, и в то же время подглядывал; считал, что мне лучше ничего не знать, и в то же время хотел все знать. Теперь родители были одни. Пока мать быстро связывала принесенные вещи в тюки, отец стал разгребать песок в одном из углов сарая. Под сухим песком, покрывавшим пол, оказался люк. Он поднял крышку люка и начал спускать в него тюки, в то время как мать светила ему фонарем. Спустив тюки, он поднялся наверх, закрыл люк и снова засыпал его песком. Когда он закончил работу, отверстие люка стало совершенно незаметным. Затем они разбросали по песку валявшуюся на полу сарая солому и ушли.

Когда они закрыли дверь и вошли в дом, мне показалось, что Маттиа шевельнулся и опустил голову на подушку. Видел ли он то, что здесь происходило? Я не осмелился спросить его. С ног до головы я был покрыт холодным потом. В таком состоянии я провел всю ночь. Петух, пропевший поблизости, возвестил мне, что начинается утро. Только тогда я заснул, но спал тяжелым, беспокойным сном, полным страшных кошмаров, от которых я задыхался.

Меня разбудил стук замка. Дверь нашей повозки открылась. Решив, что это отец пришел нас будить, я закрыл глаза, чтобы не видеть его.

- Твой брат выпускает нас, - сказал Маттиа. - Он уже ушел.

Мы поднялись. Маттиа не спросил меня, как обычно, хорошо ли я спал, и я, в свою очередь, не задал ему ни одного вопроса. Когда он взглянул на меня, я отвел глаза.

Мы вошли в кухню. Ни отца, ни матери там не оказалось. Дедушка по-прежнему сидел перед огнем в кресле. как будто бы он так и не двигался с вечера. Старшая сестра, которую звали Энни, вытирала стол, а старший из братьев, Ален, подметал комнату. Я подошел, чтобы поздороваться с ними, но они продолжали свою работу и не ответили на мое приветствие. Тогда я подошел к дедушке, но тот, не дав мне приблизиться, снова, как накануне, плюнул в мою сторону, что меня сразу остановило.

- Узнай, в котором часу я увижу сегодня родителей, - попросил я Маттиа.

Маттиа исполнил мою просьбу, и дедушка, услыхав английскую речь, смягчился. Его лицо несколько оживилось, и он соблаговолил ответить.

- Что он говорит? - спросил я.

- Что твой отец ушел на весь день, а мать спит и что мы можем пойти прогуляться.

- Больше он ничего не сказал? - спросил я, понимая, что перевод Маттиа был не совсем точен. Маттиа смутился:

- Не знаю, хорошо ли я понял остальное.

- Скажи то, что понял.

- Он сказал, что если нам подвернется что-либо подходящее, не следует этого упускать, и затем прибавил: "Запомни мой урок. Надо жить за счет дураков".

По-видимому, дедушка понял, что Маттиа передал мне его слова, потому что он сделал здоровой рукой такой жест, как будто клал себе что-то в карман, и подмигнул.

- Пойдем, - обратился я к Маттиа.

В продолжение двух-трех часов мы гуляли поблизости от Двора Красного Льва, не рискуя уходить далеко из боязни заблудиться. При свете дня Бэснал-Грин показался мне еще отвратительнее, чем накануне. На домах и людях был отпечаток крайней нищеты.

Мы с Маттиа молча осмотрели все, затем повернули обратно и вошли в дом.

Моя мать сидела в комнате, положив голову на стол. Решив, что она нездорова, я подбежал к ней, чтобы ее поцеловать, так как разговаривать с ней не мог. Я обнял ее. Она подняла голову и посмотрела на меня бессмысленным взглядом. От нее сильно пахло можжевеловой водкой. Я невольно попятился. Она снова уронила голову на стол.

- Джин, - сказал дедушка.

Он насмешливо посмотрел на меня и прибавил несколько слов, которых я не понял. Я стоял как вкопанный, ничего не понимая. Через несколько секунд я взглянул на Маттиа. Он тоже глядел на меня глазами, полными слез.

Я сделал ему знак, и мы вышли.

Довольно долго мы шли рядом, держась за руки, не говоря ни слова, не зная, куда идем.

- Куда ты направляешься? - тревожно спросил Маттиа.

Не знаю сам. Куда-нибудь, где мы можем поговорить. Мне столько нужно тебе сказать, а здесь, где так много людей, я не могу.

В это время мы вышли на более широкую улицу, и мне показалось, что я вижу в конце ее какие-то деревья. Мы направились туда. Там оказался огромный парк с большими зелеными лужайками и рощицами молодых деревьев. Лучшее место для нашей беседы трудно было найти.

- Ты знаешь, милый Маттиа, как я тебя люблю, - обратился я к своему товарищу, как только мы уселись в укромном местечке, - и знаешь также, что только из любви к тебе я просил тебя сопровождать меня в Лондон, а потому уверен, что ты не усомнишься в моей дружбе, о чем бы я тебя ни попросил.

- Как ты глуп! - ответил он, пытаясь улыбнуться.

- Ты не смеешься, чтобы я не заплакал, но что за беда - с кем же я могу поплакать, как не с тобой?

И, бросившись в его объятия, я залился слезами. Даже тогда, когда я был совсем одинок, я не чувствовал себя таким несчастным. Наплакавшись вдоволь, я постарался успокоиться. Я привел Маттиа в парк не для того, чтобы жаловаться на свою судьбу. Я думал о нем, а не о себе.

- Маттиа, - сказал я ему, - тебе надо вернуться во Францию.

- Расстаться с тобой? Никогда!

- Я заранее знал, что ты так ответишь. Но нам необходимо расстаться. Уезжай во Францию или Италию - все равно куда, но только не оставайся в Англии.

- А ты? Что же ты будешь делать?

- Я? Я останусь в Лондоне, так как я должен жить со своими родителями. Бери все деньги, какие у нас есть, и уезжай.

- Не говори так, Реми. Если кому из нас нужно уезжать, то именно тебе.

- Почему мне?

- Потому что...

Он замолчал и отвернулся от моего вопрошающего взгляда.

- Маттиа, ответь мне прямо и откровенно, не боясь огорчить меня: ты не спал сегодня ночью, ты видел? Не поднимая глаз, он произнес глухим голосом:

- Я не спал.

- Что ты видел? - Всё.

- И что ты решил?

- Что это были не купленные, а краденые товары. Твой отец ругал пришедших за то, что они стучали в дверь сарая, а не в дверь дома. На это они ответили, что за ними следил полицейский.

- Ты сам видишь, что тебе необходимо уехать, - продолжал я.

- Если надо уезжать мне, то надо уезжать и тебе. Это одинаково необходимо для нас обоих.

- Слушай меня, пойми и не доставляй мне еще большего горя. Если бы в Париже мы встретили Гарафоли и он взял бы тебя к себе, разве бы ты захотел, чтобы я оставался с тобою? Ты несомненно сказал бы мне то же самое, что я говорю тебе сейчас.

Маттиа молчал.

- Разве не так. скажи мне?

- Может быть, ты боишься, что я тоже начну срезать ярлычки с краденых товаров?

- Замолчи, Маттиа! Милый мой Маттиа, замолчи! - И я закрыл руками свое покрасневшее от стыда лицо.

- Ну что ж! Если ты боишься за меня, - продолжал Маттиа, - то я также боюсь за тебя и потому говорю: уедем вместе, вернемся во Францию, к матушке Барберен, к Лизе и твоим друзьям.

- Ты можешь уехать, а я нет. Это мои родители, и я обязан остаться с ними.

- Твои родители! Этот старый паралитик - твой дедушка? Эта женщина, валяющаяся на столе, - твоя мать?

- Маттиа, я запрещаю тебе так говорить! Ты ведь говоришь о моей матери и о моем дедушке. Я должен уважать и любить их.

- Да, если они действительно твои родители. Но если они не твои родители и это вовсе не твой дедушка, разве ты и тогда обязан уважать и любить их?

- Но ведь ты слыхал рассказ отца?

- Его рассказ ровно ничего не доказывает. Они потеряли ребенка твоего возраста, стали его искать и нашли подходящего по годам. Вот и все.

- Ты забываешь, что их ребенок был подброшен в Париже на той же самой улице и в тот же самый день, когда Барберен нашел меня.

- А почему не могли в один и тот же день подбросить двух детей на одной и той же улице? Разве не мог ошибиться полицейский комиссар, посылая Дрискола в Шаванон? Ведь могло и так случиться!

- Нет, это вздор!

- Возможно, что я говорю и объясняю очень бестолково. Другой на моем месте, наверно, объяснил бы все гораздо лучше и понятнее.

- Нет, не в этом дело.

- Наконец, обрати внимание на то, что ты ничуть не похож ни на отца, ни на мать: у тебя темные волосы, а твои братья и сестры все - обрати внимание, все до одного - блондины. И еще одна странность: откуда такие бедные люди могли взять столько денег на поиски ребенка? Все это заставляет меня думать, что ты не Дрискол. Я прекрасно знаю, что я глуп, мне всегда это говорили, - что поделаешь, раз у меня такая голова! - но ты не Дрискол и не должен оставаться у Дрисколов. Если же, несмотря ни на что, ты решишь с ними жить, я останусь с тобой. Но нам следует сейчас же написать матушке Барберен и просить ее точно описать те пеленки, в которых ты был найден. Когда мы получим ответ, ты спросишь об этом своего отца, и тогда, может быть. что-нибудь выяснится. До тех пор я никуда не уеду и останусь с тобой. Если придется работать, будем работать вместе.

ГЛАВА XV. КАПИ СТАНОВИТСЯ ВОРОМ.

Мы вернулись домой только с наступлением ночи. Весь день мы провели в парке, купив себе на завтрак кусок хлеба.

Отец был дома, а мать уже крепко держалась на ногах.

Ни он, ни она не сделали никаких замечаний по поводу нашей продолжительной отлучки.

- После ужина отец сказал, что ему нужно поговорить с нами обоими, и для этого пригласил нас к очагу, что вызвало недовольное ворчание дедушки, свирепо охранявшего свое место у огня.

- Расскажите мне, как вы зарабатывали деньги во Франции, - попросил меня отец.

Я ответил на заинтересовавший его вопрос.

- Значит, вы никогда не боялись умереть с голоду?

- Никогда. Нам не только хватало на нашу жизнь, но мы смогли даже купить корову, - прибавил Маттиа и рассказал ему о покупке коровы для матушки Барберен.

- Вы, верно очень талантливы. Покажите-ка мне, что вы умеете делать.

Я взял арфу и сыграл одну пьесу, только, конечно, не свою любимую неаполитанскую песенку.

- Хорошо, хорошо, - сказал отец. - А что умеет делать Маттиа?

Маттиа также сыграл одну пьесу на скрипке и другую на корнет-а-пистоне. Последняя вызвала шумные аплодисменты детей, которые слушал и, окружив нас.

- А Капи? - спросил отец. - Что умеет делать Капи? Не думаю, чтобы вы ради собственного удовольствия таскали за собой собаку. Он. вероятно, тоже может прокормить себя?

Я очень гордился талантами Капи и с удовольствием заставил его показать несколько фокусов. Он имел, как обычно, большой успех у детей.

- Умная собака, настоящий клад, - заявил отец. Но Капи. по-видимому, ничуть не возгордился от его похвалы.

- Раз дело обстоит таким образом, - продолжал отец, - то вот что я предлагаю... Но прежде всего Маттиа должен решить, согласен ли он остаться в Англии и хочет ли он жить с нами.

- Я хочу остаться с Реми. - ответил Маттиа. - и последую за ним повсюду.

Отец. конечно, не догадался, что Маттиа подразумевал под этими словами, и остался доволен его ответом.

- Тогда возвращаюсь к своему предложению. Мы небогаты, и нам всем приходится работать. Летом мы разъезжаем по Англии, и дети предлагают мои товары тем, кто ленив и сам не желает ходить за покупками. Зимой у нас обычно почти нет работы. Пока мы живем в Лондоне, Реми и Маттиа могут играть на улицах. и я не сомневаюсь, что они будут иметь хорошую выручку, особенно когда наступят рождественские праздники. Но будет гораздо выгоднее, если Капи станет давать свои представления с Аленом и Недом.

- Капи привык выступать только со мной, - живо возразил я, так как ни за что не хотел расставаться с ним.

- Не беспокойся, он выучится работать с Аленом и Недом, а разделившись таким образом, вы больше выручите.

- Уверяю вас, что без меня он ничего не может, а паши выручки с Маттиа уменьшатся. С Капи мы заработаем гораздо больше.

- Замолчи, - перебил меня отец. - Мои слова - закон для всех. Таково правило нашего дома. Ты должен с этим считаться, как и все прочие.

Я понял, что возражать бесполезно, и замолчал. Но про себя подумал, что и для Капи действительность оказалась не лучше, чем для меня. Нас разлучат! Какое горе для нас обоих!

Мы снова отправились спать в повозку. Но в этот вечер отец нас уже не запирал.

На следующий день пришлось с утра заняться Капи. Я взял его на руки; нежно поглаживая и целуя его в нос, я объяснил ему, что от него требовалось. Бедный песик, как он смотрел на меня и как внимательно слушал! Передавая поводок Капи в руки Алена, я снова прочел ему наставление, но он был настолько умен и послушен, что хотя с грустью, но без сопротивления последовал за моими братьями.

Отец сам захотел проводить нас с Маттиа в такой квартал, где мы могли бы хорошо заработать. Пройдя через весь Лондон, мы очутились в такой части города, где находились широкие улицы и богатые, красивые дома, окруженные садами.

На этих великолепных улицах не видно было голодных бедняков, одетых в лохмотья; здесь гуляли дамы в ярких туалетах, катились блестевшие, как зеркало, экипажи, запряженные чудесными лошадьми, которыми управляли толстые кучера с напудренными волосами.

Мы поздно вернулись на Двор Красного Льва, и я обрадовался, увидев Капи, грязного, но веселого. Обтерев его хорошенько сухой соломой и завернув в баранью шкуру, я уложил его спать вместе с собой. Кто из нас двоих был более счастлив, сказать трудно.

Так продолжалось некоторое время. Мы уходили рано утром и возвращались поздно вечером, играя то в одном, то в другом квартале. Капи в это время давал представления под руководством Алена и Неда.

Но однажды вечером отец объявил, что завтра я могу взять Капи с собой, так как Ален и Нед останутся дома.

Мы с Маттиа были очень довольны и решили заработать как можно больше, для того чтобы отныне нам давали Капи постоянно. Нам хотелось отвоевать себе Капи, и ради этого мы готовы были на всевозможные жертвы.

К несчастью, успеху нашего предприятия мешал туман, который не рассеивался в продолжение двух дней. Небо, или то, что в Лондоне называется небом, представляло собой сплошное облако оранжевого пара, а на улицах стоял серый туман, не позволявший ничего различить на расстоянии нескольких шагов. Прохожих было мало, а слушавшие нас из окон не могли видеть Капи. Это были плохие условия для хорошего сбора, и Маттиа проклинал туман, не предполагая того, какую услугу окажет он нам троим несколькими минутами позже.

Мы шли быстро, Капи бежал за нами. По временам я окликал его, что для Капи было равносильно тому, как если бы я вел его на цепочке.

Скоро мы дошли до Холборна, - одной из самых людных торговых улиц Лондона. Вдруг я заметил, что Капи исчез. Куда он девался? Я остановился в одной из аллей и тихо засвистел, боясь, что он издали меня не увидит. Я уже подумал, что его украли, как вдруг Капи подбежал ко мне, виляя хвостом и держа в зубах пару шерстяных чулок. Положив на меня передние лапы, он подал мне чулки. У него был такой торжествующий вид, словно он удачно проделал один из самых трудных своих фокусов и теперь требовал моего одобрения. Все это произошло в течение нескольких секунд, и я стоял в изумлении. Вдруг Маттиа выхватил у меня чулки и потащил в аллею.

- Пойдем быстрее, но бежать не будем.

Через несколько минут он объяснил мне, в чем дело.

- Я тоже был поражен и недоумевал, откуда взялись чулки, как вдруг услышал слова какого-то человека: "Где он, этот вор?" А вор-то - наш Капи, и не будь тумана, нас обоих арестовали бы сейчас за кражу.

Я все прекрасно понял и задыхался от негодования. Они сделали вором нашего доброго, честного Капи!

- Вернемся домой, - сказал я Маттиа. - Держи Капи на поводке.

Маттиа ничего не ответил, и мы быстро зашагали ко Двору Красного Льва.

Отец, мать и дети сидели за столом и складывали куски материи. Я швырнул чулки на стол, чем вызвал смех Алена и Неда.

- Вот чулки. Их украл Капи, потому что его научили воровать. Думаю, что это сделано ради шутки.

Я весь дрожал, произнося эти слова, но твердо решил высказаться.

Дата добавления: 2015-07-02