Архитектура в современном мире политики и бизнеса

Достаточно ли будет сказать, что в условиях общества потребления, с его агностицизмом и расчетливым прагматизмом, второй тип оказывается более востребованным, в то время как первый попросту теряет популярность из‑за своего слишком абстрактного и бескорыстного характера? Представляется, что проблема намного глубже. Абстрактность творчества первого типа, которое соответствует введенному Марксом понятию «всеобщего» или «универсального» труда, выглядит таковой только в сравнении с парадоксальной, даже какой‑то волшебной конкретностью другой радикальной абстракции, а именно абстракции современных денег. Иначе говоря, первый тип вполне мог бы сохранять свои прежние позиции в сегодняшнем мире, если бы не встретил сильнейшего идеологического конкурента в лице конкретной метафизики рынка, глобального капитала и универсального биополитического менеджмента. Когда постструктуралисты выдвигали свой странный тезис о «превращении вещей в знаки», они, очевидно, имели в виду именно это: вещи у нас стали словами или дискурсами, действующими на территории рынка как глобального. Именно работа этого «парламента вещей» трансформирует реальный мир: государственные парламенты выглядят на этом фоне чем‑то вроде старомодных чудачеств или полудекоративных придатков рыночной системы. Капитал же есть то сверхразумное совпадение всех противоположностей (в том числе противоположности абстрактного и конкретного), ради постижения которого когда‑то изнуряли свои умы прогрессивные теологи и выразить которое пытались старые мастера в минуты наивысшего творческого подъема. Во всяком случае, он настойчиво претендует на эту роль в нашу эпоху, и потому для творчества первого типа в ней как будто не остается задачи, – эта задача представляется уже решенной. Слово «бренд», имеющее древнегерманское происхождение, когда‑то обозначало тавро, которым скотоводы метили свою собственность. С тех пор значение его невероятно расширилось: сегодня «бренд» соединяет в себе и определенную эстетическую программу, и рыночную стратегию, и даже, если верить пишущим на эту тему специалистам по маркетингу, некую специфическую «философию», предлагающую особый ключ к пониманию действительности. «Бренд» функционирует наподобие символа в том смысле, что становится перекрестком множества ассоциативных цепочек и узлом, связывающим сценарии поведения множества людей – более или менее постоянного сообщества клиентов. «Бренд» призывает своих поклонников к сохранению верности примерно так же, как флаг города или государства апеллирует к гражданской солидарности и преданности. Более того, «бренд» повсеместно стремится заместить собой исторические символы принадлежности и верности: общепринятыми практиками стали «брендинг» и «ребрендинг» городов, регионов, даже целых стран. Принципиальное различие между символом и брендом, которое тем не менее все еще можно зафиксировать, определяется в первую очередь тем, насколько далеко способна зайти эта верность: ради символа и связанного с ним концепта некоторые и в сегодняшнем мире по‑прежнему готовы рисковать жизнью, в то время как идея самопожертвования, продиктованного верностью бренду, в любом случае представляется смехотворной. Символ, кроме того, – всегда коллективное достояние, на него нельзя оформить право собственности, его использование и действие не являются в преимущественном смысле выражением чьих‑то коммерческих интересов, тогда как бренд не только защищается законом в качестве авторского интеллектуального продукта, но и легко меняет собственников, как самый обычный товар.

Само понятие «творчество» в новой ситуации меркнет, уступая место понятию «эстетизация» – в смысле придания чему‑то узнаваемого и привлекательного, «конкурентоспособного» облика. О станковой живописи сегодня целесообразнее говорить как об эстетизации поверхности холста или средстве эстетизации интерьера, о скульптуре – как об эстетизации камня или куска глины, об архитектуре – как об эстетизации обитаемой территории. Постмодернистское «возвращение в Рай» – описанная Слотердайком «всемирная теплица» – помещает нас, таким образом, в тропический лес соревнующихся друг с другом идентичностей, сформированных средствами эстетизации и произрастающих из финансового капитала как универсального источника жизни. Прежняя грубая враждебность не исчезает полностью, но все больше «эфемеризируется», приобретая вид полупрозрачных охраняемых периметров элитных комплексов, камер наружного и внутреннего наблюдения, военного камуфляжа. Реклама сливается с политической пропагандой в гуле непрекращающихся информационных войн. Природа, по грустному замечанию Бодрийяра, умирает и затем восстанавливается в качестве симулятивной модели.

Можно ли указать на какой‑нибудь оптимистический просвет в этих сгустившихся облаках лицемерия и притворства? Необарочность и деконструктивность, ставшие главными отличительными признаками «антимодернистской» революции в архитектуре, первоначально несли в себе совершенно ясный этический посыл – стремление к освобождению от репрессии, в которую вылилась свойственная индустриальному периоду тяга к структурности и машиноподобию. Проблема в том, что (как и во многих предшествующих эпизодах) архитектура в данном случае предложила эффектный обобщенный «образ освобождения» вместо попытки осуществить в культуре и проектировании действительное представительство тех слоев и групп, которые испытали на себе глубокие негативные последствия ускоренной технократической урбанизации. Сегодня в этом направлении заметно некоторое движение, правда, пока ведущую роль в нем играют не архитекторы, а гражданские и городские активисты, уличные акционисты, организаторы разного рода коммунитарных проектов и художники, работающие в жанре стрит‑арта. Чтобы избежать ошибки очередного «соскальзывания в образ», профессиональные зодчие должны отдать себе отчет в том, что специфика их дисциплины состоит в ее обращенности одновременно ко всем уровням и измерениям человеческого опыта в его единстве и непрерывной экзистенциальной протяженности. Соответственно, успех в архитектуре строится совсем не на тех принципах, которыми руководствуется эффективный маркетинг, – он измеряется в первую очередь глубиной эмпатии, степенью способности проектировщика во всех нюансах пережить создаваемое им пространство вместе с его будущими обитателями или, пользуясь известной формулой В.С. Библера, увидеть «в этом предмете – другого человека, для которого этот предмет предназначен.

Дата добавления: 2015-07-02