Часть Вторая осень 23 страница

…А может, шкатулку прислал вовсе даже не тот человек под вуалью? Да, она была помечена тем же знаком, что и дверца кареты, но, возможно, ее просто купили у Хупрусов. И купил не кто-то, а… Сервин. За годы дружбы она немало своих вещиц оставила в доме у Дейлы. В этом случае все очень просто… и, чем больше Малта размышляла, тем вероятнее казался ей именно такой вариант. В самом-то деле, с какой бы стати случайно встреченному незнакомцу присылать ей дорогостоящий подарок? Тогда как знак ухаживания от Сервина – это да, это вполне объяснимо…

Тут в голову ей пришел воистину блистательный довод. «Если человек с вуалью как-то дознался, кто я такая, и прислал мне подарок, – разве он заодно не попросил бы вернуть кристалл и платок? Обязательно попросил бы. А значит, это не от него! Это от Сервина!»

Она убрала платок и камешек под подушку. И свернулась калачиком, держа шкатулку у тела. Провела по губам указательным пальцем… «Сервин». Палец скользнул по подбородку, прочертил линию между грудей… Интересно, какого рода сон он для нее выбрал? На ее губах возникла улыбка: «Я, кажется, догадываюсь, какой…»

Сердце часто-часто забилось в груди.

Она зажмурилась и раскрыла шкатулку… Верней, попыталась. Потом открыла глаза и присмотрелась. То, что она первоначально приняла за замочек, таковым не было. Ей пришлось-таки изрядно повозиться с упрямой шкатулкой, так что она начала даже сердиться… Но вот крышка наконец поднялась… шкатулка оказалась пуста. Откровенно и нагло пуста. Она-то успела навоображать себе и мерцающую «сонную» пыль, и внезапную вспышку света, и тихую музыку, и упоительный аромат… А там – ничего! Малта тщательно осмотрела все уголки, даже ощупала пальцем, проверяя, не пропустила ли она чего. Нет… Пустота – и все.

«Ну и что же все это значит? Глупая шутка?… Или, может, узорчатая и приятно пахнущая шкатулка и есть подарок сама по себе? А может, это вовсе и никакая не „сновидческая шкатулка“? Вдруг бабушка просто вспомнила что-то, что было сто лет назад…»

Нет, в самом деле! Если бы сновидческие шкатулки действительно существовали, Малта уже давно знала бы о них. А ей до сегодняшнего дня даже краем уха не доводилось слышать о них…

И тут Малте все стало окончательно ясно. Бабка наплела с три короба про какие-то там шкатулки просто затем, чтобы мать испугалась и не позволила ей оставить нарядную шкатулку у себя. А скорее всего – кто-то из них уже влез внутрь и забрал то, что там лежало для Малты!

– Ненавижу! Обеих ненавижу! – прошипела Малта свирепо. Швырнула шкатулку на ковер подле кровати и откинулась на подушки. Она знала: надо встать и отнести шкатулку обратно в «секретный» материн ящик, пока не хватились… Но Малте было некоторым образом на все наплевать. Ну и пусть обнаружат, что она забрала шкатулку. Пусть знают, что она знает, что они стащили ЕЕ ПОДАРОК!

Она непримиримым жестом сложила руки на груди. И закрыла глаза.

…Пустота… Неподвижность… И голос. Тихий шепот… Вот так-то, Малта Вестрит. Ты приняла мой подарок. И теперь мы соединяемся – ты и я. Сможем ли мы вместе посмотреть сладкий сон?… Сейчас выясним… И Малта окончательно перестала сознавать, что все происходило во сне.

…На нее был натянут колючий грубый мешок. Он покрывал ее голову и спадал вниз почти до колен. Он пахнул картошкой и пылью. Никакого сомнения, что его использовали для уборки урожая. Кто-то нес ее, взвалив на плечо. Нес быстро и с торжеством. Ее похищали, ее утаскивали прочь помимо ее воли. И ее похититель был не один. Его спутники хохотали и улюлюкали, радуясь победе, но тот, кто нес ее, был слишком преисполнен удовлетворения, чтобы давать выход чувствам в мальчишеских выкриках. А ночь стояла холодная и туманная: голые ноги Малты ощущали в воздухе влажную мглу. Во рту у нее торчал кляп, руки были связаны за спиной. Ей хотелось извиваться и брыкаться, но она боялась, что в случае сопротивления он может ее уронить. К тому же она понятия не имела, где находится и что с ней может случиться, сбеги она от своего похитителя. Так что, как бы ни было ей страшно, самым безопасным казалось оставаться с ним. Она, правда, не знала о нем совсем ничего. Только то, что в случае чего он будет драться за нее насмерть.

Потом они куда-то пришли. Все остановились, и несший ее поставил ее на ноги, продолжая крепко держать. Она услышала приглушенные голоса: похитители совещались, они говорили на языке, которого она не понимала. Кажется, остальные со смехом подначивали ее мужчину на что-то, а он отказывался – вполне дружелюбно, но твердо. Вскоре она услышала удаляющиеся шаги и почувствовала: другие люди ушли. Она осталась наедине с мужчиной, который все еще держал ее за связанные запястья. Ее била дрожь…

Ее запястий коснулся холодный металл, и вот руки оказались свободны. Она немедленно стащила с себя мешок и кое-как выдрала изо рта мокрый кляп. Пыль и шелуха от мешка запорошила ей глаза, и она мало что могла рассмотреть. Поспешно она протерла глаза, отряхнула волосы и лицо – и повернулась к похитителю.

Они стояли одни в темноте и тумане. Они находились в каком-то городе… на перекрестке. Более ничего невозможно было сказать. Он выжидающе смотрел на нее, а она не могла разглядеть его черты, потому что он смотрел на нее из глубины натянутого на лицо капюшона. Ночь пахла болотом, единственный свет происходил от факелов, горевших далеко на улице. Если она побежит, бросится ли он в погоню? Что вообще за игра в кошки-мышки?… А если она сумеет удрать, не окажется ли, что еще худшая опасность подстерегает ее за ближайшим углом?…

Спустя некоторое время ей начало казаться, будто мужчина наблюдает за нею и ждет, какое решение она примет…

Потом он мотнул головой, приглашая ее следовать за собой. И пошел прочь по одной из улиц, и она зашагала за ним. Он уверенно и быстро двигался сквозь запутанный городской лабиринт. Затем взял ее руку, и она не отдернула пальцев. Туман, холодный, мокрый туман слепил и почти что удушал, и стояла такая темень, что рассмотреть окружающее по-прежнему не удавалось. Лишь изредка в разрывах тумана по сторонам улицы возникали высокие здания… Но ее спутник, похоже, хорошо знал дорогу. И его рука, сжимавшая ее озябшую ладошку, была большая, теплая и сухая.

В конце концов он свернул в сторону, провел ее вниз по ступеням и растворил дверь. Как только она распахнулась, в тишину, царившую снаружи, щедро выплеснулись звуки. Она услышала музыку, разговоры и смех. Но и музыка, и язык, на котором говорили, были ей совершенно чужими, так что все сливалось в сплошной шум. Причем оглушительный настолько, что, даже будь она способна понимать своего спутника, ей нипочем не удалось бы расслышать его. Оставалось только предположить, что они пришли в какую-то гостиницу или таверну. Кругом стояли небольшие круглые столики, и посредине каждого горела толстая короткая свечка. Мужчина отвел ее к свободному столику и жестом велел сесть. И сам сел напротив. И откинул на спину капюшон.

Во сне они долго сидели так. Просто сидели друг против друга. Быть может, он слушал музыку… Для нее музыка сливалась в сплошной оглушительный рев, в котором она даже не пыталась ничего разобрать. Она могла наконец-то рассмотреть своего похитителя. Он был хорош собой, хотя и несколько бледен. Безбородый, светловолосый, с карими глазами. Он носил небольшие мягкие усы. Он был широкоплечий, руки выглядели сильными и мускулистыми. Сначала он почти не шевелился, смотрел на нее – и все. Потом протянул руку, и она вложила в нее свою ладонь. Он улыбнулся… И она ощутила, что они достигли взаимопонимания столь полного, что отсутствие слов было только на пользу, – слова помешали бы.

И вновь прошло долгое-долгое время… И вот он сунул руку в кошель и вынул колечко. Колечко с простым камушком. Она посмотрела и замотала головой. Нет, она не отказывалась от кольца; просто хотела сказать, что во внешних символах не было никакой надобности. Не стоило, по ее мнению, нарушать таким образом безупречную договоренность, возникшую между ними. Он спрятал кольцо. И всем телом потянулся к ней через стол. У нее заколотилось сердце, она потянулась навстречу… Их губы соприкоснулись, он поцеловал ее. Никогда прежде она не целовалась с мужчиной. От шелковистого прикосновения его усов она покрылась гусиной кожей. Время остановилось… Зависло, как райская птичка перед цветком: откроется? Не откроется? О, этот сладостный миг…

…Где-то далеко, на краю восприятия, прозвучал негромкий мужской смешок. Прозвучал, тем не менее, одобрительно. А ты пылкая, Малта. Очень пылкая! Хотя твои идеи относительно ухаживания и восходят к древнейшему обычаю похищения… Все померкло, закружилось и унеслось прочь. Лишь на губах задержалось щекотное чувство прикосновения. Думается, мы славно потанцуем вместе -ты и я…

ГЛАВА 27
УЗНИКИ

Уинтроу находился в обширном сарае. Одной стены не было, и оттуда беспрепятственно вливался зимний холод. Крыша над головой была прочная, но стены представляли собой всего лишь балочный каркас, обитый неструганым горбылем. Уинтроу был помещен во что-то вроде стойла, открывавшегося в проход. По бокам и напротив, через проход, виднелись такие же закутки. Перегородки давали некую видимость уединения. На полу – клочья соломы, чтобы спать. В углу – замызганная параша. И нельзя выбраться из стойла и уйти прочь, потому что ножные кандалы соединены цепью со здоровенной скобой, всаженной в твердое дерево балки. Уинтроу уже пытался помериться силами с этой скобой. Она победила. А он только стер себе лодыжки до мяса.

Это был его четвертый день в заточении.

Еще одни сутки – и, если никто не явится его выручать, его продадут как раба.

Это ему дважды, в первый и второй день неволи, и оба раза очень тщательно, растолковал жизнерадостный содержатель узилища. Он появлялся один раз в день с корзиной хлебцев. За ним следовал его сынок-недоумок, кативший тележку и на ней – бочку воды. Каждому заключенному полагалась чашка воды, и ее отмеривали черпаком.

После первого объяснения насчет пяти дней и всего такого прочего Уинтроу взмолился сообщить о его бедственном положении жрецам храма Са: уж, верно, они поспешат забрать его из сарая! Содержатель, однако, не пожелал тратить свое драгоценное время. Жрецы, сказал он, более не вмешиваются в мирские дела, а узники сатрапа – дело сугубо мирское, никоим образом не связанное с Са и поклонением Ему. Невыкупленные узники сатрапа становятся рабами сатрапа, и их продают с торгов, пополняя таким образом сокровищницу государя. «Печальное будет завершение коротенькой жизни вроде твоей, – сказал содержатель. – Может, у тебя найдется какая-никакая семья, к которой тебе следует обратиться?»

Судя по подхалимскому тону, он с такого рода сообщением побежал бы бегом, рассчитывая на взятку или вознаграждение. «Наверное, твоя мать уже о тебе беспокоится? Неужели у тебя братьев нет, чтобы заплатили выкуп и освободили тебя?»

Каждый раз Уинтроу очень тянуло ответить, и каждый раз он заставлял себя молчать. «У меня, – говорил он себе, – есть еще время, чтобы выпутаться самому». Сообщить отцу?… Но таким образом он только вернется к прежней несвободе, от которой бежал. Нет, это не решение! Надо хорошенько подумать, и он обязательно найдет какой-нибудь выход…

А положение, в котором оказался Уинтроу, как нельзя более располагало к напряженным раздумьям. Больше ему все равно нечего было делать. Он мог сидеть, стоять, лежать, опускаться на корточки – и все. Сон не приносил отдыха. Звуки, несшиеся с разных концов сарая, проникали в его сновидения, населяя их драконами и морскими змеями, и все они ругались и о чем-то умоляли на человеческом языке. Зато наяву поговорить было не с кем. Одну сторону клетушки Уинтроу составляла внешняя стена сарая. А с другого боку и напротив «постояльцы» успели уже не однажды смениться. Забулдыгу, потерявшего человеческий облик, увела плачущая жена. Проститутка, пырнувшая клиента, получила за это клеймо. Был еще конокрад, но его тоже скоро увели – вешать. Суд в сатраповых узилищах был скорый. Во всяком случае, в том, что касалось наказаний…

Из закутка Уинтроу был виден боковой проход с валяющейся соломой, и за ним – ряд таких же клетушек. Там держали рабов. Строптивых, нежеланных хозяевам. «Расписных» со спинами и ногами в рубцах то засаживали в ножные кандалы, то расковывали и уводили. Уинтроу мог видеть: их продавали задешево, а гоняли – в хвост и в гриву. «Расписные» были не особенно разговорчивы, даже между собой. Уинтроу про себя рассудил: должно быть, у них не осталось почти ничего, о чем можно было бы поговорить. Отнимите у человека возможность самоопределения – и ему мало что останется, кроме как жаловаться. «Расписные» этим и занимались, но безо всякого азарта: перемен в своей судьбе они явно уже не ждали. Они напоминали Уинтроу собак, лающих на цепи. Эти угрюмые люди годились для тяжелой черновой работы на полях и в огородах, а больше особо ни для чего. Такой вывод Уинтроу сделал, послушав их разговоры. Большинство мужчин и женщин, сидевших за боковым проходом, провели в рабстве многие годы – и предполагали в этом же качестве закончить свои несчастные дни. И, как ни отвратительна была Уинтроу сама идея рабства, кое к кому из них проникнуться жалостью было поистине нелегко.

Некоторые превратились в настоящих рабочих скотов; они хоть и поносили свой тяжкий жребий, но духа, чтобы воспротивиться, в них уже не осталось. Понаблюдав за ними несколько дней, Уинтроу начал понимать, почему некоторые почитатели Са верили, будто подобные типы оказывались в рабстве не иначе как по Его воле. Их действительно трудно было представить свободными людьми, имеющими супругов, детей, дома и хозяйство. Уинтроу все же не допускал, чтобы они рождались без душ, предназначенными для рабства. Просто никогда раньше он не видел людей, до такой степени лишенных самомалейшей искры духовности.

Он наблюдал за ними, и глубоко в животе расползался медленный ужас: «Много ли пройдет времени, прежде чем и я стану точно таким же?…»

Между тем на изобретение пути к избавлению у него оставались лишь сутки. Завтра поутру его отведут делать татуировку. Прикуют за руки и за ноги к тяжелым скобам, а голову зажмут в тиски, выложенные изнутри кожей. И наложат небольшую метку, обозначающую его как раба сатрапа. Если сатрап пожелает оставить его у себя, других татуировок у него не прибавится. Вот только вряд ли Уинтроу понадобится государю. Не было у него никаких особых умений для привлечения внимания повелителя Джамелии. А значит, его немедля выставят на продажу. А когда продадут – в его кожу будет вколото добавочное клеймо, знак нового хозяина…

Уинтроу провел несколько часов в мучительных сомнениях. Если позвать содержателя и если тот отправит в гавань гонца – отец явится и его заберет. Или кого-нибудь пришлет за ним. Его отведут назад на корабль, и там он снова станет узником. Правда, уродских меток на лице не прибавится… А если он не обратится к отцу, его татуируют, продадут и татуируют заново. И, если он не сбежит и не выкупится на свободу, – быть ему до скончания дней чьей-нибудь собственностью. По крайней мере, с точки зрения закона. Но в том и в другом случае жрецом Са ему уже не бывать. А поскольку он собирался следовать своему призванию и возвратиться домой, в родной монастырь, при выборе следовало руководствоваться следующим: какой вариант давал ему больше возможностей для побега?

Уинтроу дошел в своих логических рассуждениях до этого момента, и тут-то начались его колебания. Он просто не знал, откуда проще будет сбежать – из рабства у неведомого хозяина, или же с корабля.

Вот так он и сидел в углу своего закутка и от нечего делать наблюдал за покупателями, приходившими присмотреть дешевых рабов для ломовой работы. Ему было голодно, холодно и до смерти неуютно, но всего хуже была невозможность на что-то решиться. Если бы не это, он давно бы уже свернулся жалким калачиком – и попробовал уснуть.

Он даже не сразу признал Торка, медленно шедшего вдоль ряда рабских клетушек. Когда же признал, то сам изумился тому, в каком едва ли не ликовании зашлось его сердце. Какое все-таки облегчение!… Сейчас Торк увидит его и сообщит отцу. И ему не придется принимать решения, которое, как он подозревал, было бы продиктовано трусостью. Торк сделает это за него. И отец, когда придет за ним, не сможет над ним посмеяться – мол, на помощь позвал…

Много интересного можно узнать о себе самом, размышляя о подобных вещах, но Уинтроу в тонкости вдаваться не стал, решив, что его страсть к самопознанию не имела целью уже такие глубины. Он просто поднялся на ноги, вышел к углу клетушки и с вызывающим видом оперся о стену. Сложил руки на груди и стал ждать, чтобы Торк заметил его.

Оказалось очень трудно стоять молча и не двигаясь и ожидать внимания Торка… Тот медленно двигался вдоль противоположного ряда закутков, пристально оглядывая каждого раба, торгуясь по мелочи с содержателем – и либо кивая головой, либо отрицательно качая. Содержатель нес в руках дощечку для записей и делал пометки. По зрелом размышлении это озадачило Уинтроу. Торк, похоже, скупал изрядное количество невольников… Но далеко не ремесленников и образованных, о которых говорил когда-то отец!

Торк вразвалочку двигался себе дальше, явно исполненный собственной значимости – как же, ведь он людей покупал! Он выделывался перед содержателем так, будто тот и правда заслуживал таких усилий. Рабов же осматривал, как скотину, нимало не заботясь об их достоинстве или удобстве. Словом, чем дольше следил за ним Уинтроу, тем большим презрением проникался. «Вот, значит, каков противовес угасшим душам рабов! Вот человек, чья значимость в собственных глазах подкрепляется зрелищем унижения и падения других…»

Но в тягостном ожидании Уинтроу таилось и зернышко кошмарного страха. А что если Торк так и не повернется в его сторону и не увидит его? Что тогда? И если Уинтроу окликнет его – будет ли это означать уже полную духовную смерть?… Или пускай он уходит не обернувшись, а Уинтроу останется лицом к лицу с будущим, полным других таких же Торков?…

И вот, в тот самый момент, когда Уинтроу решился позвать его и тут же прикусил зубами язык, опасаясь выдать себя, – Торк взглянул в его сторону. Отвел взгляд и посмотрел снова, как бы не веря увиденному. Но потом его глаза округлились, а рожа расплылась в улыбке. Он оставил все свои дела и сразу подошел к Уинтроу.

– Так, так, – проговорил он тоном величайшего удовлетворения. – Кажется, я нынче неплохо подзаработаю! – Он смерил Уинтроу взглядом, отмечая солому, приставшую к его обтрепанному одеянию, кандалы на стертых лодыжках и лицо, бледное и осунувшееся от холода. – Так, так! – повторил он. – Похоже, недолго продлилась твоя свобода, святоша!

– Так ты знаешь этого узника? – спросил Торка подоспевший содержатель барака.

– Ага, знаю. Евонный папаша – мой… деловой партнер. То-то он гадал, куда сынок подевался!

– Вот как. Что ж, вам повезло, что он нашелся сегодня. Завтра ему пришлось бы заплатить свободой за наложенное на него взыскание. Ему вкололи бы татуировку сатрапского раба и продали бы с торгов.

– Сатрапского раба?… – Подлая ухмылочка снова возникла на физиономии Торка. Белесые брови над серыми глазами так и затанцевали. – Вот забавно-то!… – Уинтроу физически ощутил, как вращал жерновами медленный разум Торка. – А велико ли, – вдруг спросил тот содержателя, – взыскание, о котором ты помянул?

Старик справился по связке счетных палочек, висевшей у пояса:

– Двенадцать сребреников. Он, знаешь ли, сатрапскую рабыню убил.

– Он… что? – Торк явно своим ушам не поверил. Потом расхохотался: – Вот уж не поверю. Думаю, впрочем, что это история, которую стоит послушать!… Так значит, если я нынче же вечером принесу тебе двенадцать сребреников, я смогу его выкупить на свободу? А если не принесу? – Он сузил глаза и продолжал, обращаясь больше к Уинтроу, чем к содержателю: – За сколько его продадут назавтра?

Содержатель передернул плечами.

– А кто знает. Новых рабов обычно выставляют на свободные торги: кое у кого находится семья или друзья, которые рады их выкупить… или враги, которым одно удовольствие заполучить их в неволю. Поэтому торги иной раз бывают ну до того азартные! Даже забавные получаются иногда… – Содержатель барака явно заметил, кто владел ситуацией, и всячески подыгрывал. – Что ж, ты можешь обождать и выкупить мальчика уже после. Может, даже сбережешь денежку-другую. Или, наоборот, переплатишь… Но к тому времени он будет уже заклеймен. Помечен тавром государя сатрапа. Ну, то есть, его папенька либо ты все равно можете его освободить. Однако ему придется поиметь татуировку еще и от вас. И бумагу либо колечко, подтверждающее, что он вправду вольноотпущенник…

– А не проще взять да выжечь татуировку? – со свойственным ему бессердечием поинтересовался Торк.

Он так и ел глазами Уинтроу, высматривая хоть какой-нибудь признак страха. Уинтроу запретил себе как-либо выдавать свои чувства. «Все равно Торк не посмеет дать делу зайти так далеко, – говорил он себе. – Он просто издевается и насмешничает, как всегда…» А потому, если поддаться, Торк лишь продолжит издеваться. Уинтроу отвел от Торка глаза и уставился вдаль, как если бы происходивший рядом разговор его не больно-то интересовал.

– Выжигание рабской татуировки преследуется по закону, – авторитетно заявил содержатель. – Человек со следами ожога слева от носа рассматривается как беглый раб, опасный к тому же. Если его поймают, он будет доставлен прямо сюда. И снова помечен клеймом государя сатрапа.

Торк как бы горестно помотал головой, но ухмылка по-прежнему была самая мерзкая.

– Какой стыд портить татуировкой такую славную рожицу!… Ну ладно, – и он отвернулся прочь от Уинтроу, чтобы кивком головы указать на еще не осмотренных рабов: – Продолжим?

Содержатель нахмурился:

– Так мне послать гонца? Чтобы сообщить о парне отцу?…

– Нет, нет, не бери в голову. Я прослежу, чтобы папаша узнал, где находится сын. Уж верно, он не обрадуется поведению сына!… Ну добро, что ты мне скажешь вот об этой бабенке? Есть у нее какие-то особые навыки или умения? – Он выделил голосом последние два слова, превращая их в жестокую насмешку над сгорбившейся перед ними старухой.

Уинтроу остался стоять в своем закутке, его трясло… Ярость, сжигавшая его изнутри, грозила выплеснуться наружу. Уж Торк, понятно, намерен был продержать его здесь, в холоде и грязи, так долго, как только возможно. Но отцу он расскажет непременно. И придет сюда – насладиться их противостоянием… Тут сердце мальчика упало: он попробовал вообразить, каким окажется гнев отца на сей раз. Ко всему прочему, отец сочтет себя униженным – а это Кайлу Хэвену ой как не нравилось. И он уж найдет способы втолковать это сыну…

Уинтроу прислонился к стенке закутка, чувствуя себя совершенно несчастным. Не надо было ему убегать. Надо было всего-то потерпеть, переждать… До пятнадцатилетия оставалось меньше года. А там он объявил бы себя независимым от воли отца – и просто сошел с корабля, где бы тот тогда ни находился. Зато теперь ему оставшиеся месяцы покажутся вдвое длиннее, чем могли бы. И почему он не подождал?…

Уинтроу медленно поник на прелую солому в углу своего «стойла». И закрыл глаза, пытаясь заснуть. Уж лучше спать, чем размышлять о том, каким именно окажется гнев отца…

– Убирайся!… – повторил Кеннит. Получилось негромкое рычание. Этта осталась стоять, где была: бледная, но с крепко сжатыми губами. В одной руке – тазик с водой, в другой – полосы материи на повязки.

– Я просто подумала, что свежая повязка пойдет тебе на пользу, – отважилась она выговорить. – Старая вся в засохшей крови и…

– Убирайся!!! – взревел Кеннит. Она крутанулась, расплескав воду из тазика, и исчезла. Дверь капитанской каюты бухнула у нее за спиной.

Кеннит с самого утра пребывал в ясном рассудке, но эти слова были первыми, которые он кому-либо сказал. Большей частью он просто смотрел в стену, будучи не в состоянии осмыслить – как вышло, что Госпожа Удача его до такой степени оставила. Как вообще могло случиться подобное?… Возможно ли, чтобы капитан Кеннит претерпел ЭТО?…

Ну что ж. Настала пора. Настала пора разуть глаза и увидеть, что с ним сделала эта сука. Пора вновь взять бразды. Пора…

Он уперся кулаками в постель и рывком сел. Потревоженная нога отозвалась такой болью, что у него почернело в глазах. Кеннит взмок и почувствовал, как липнет к спине ночная рубашка (и без того уже провонявшая). «Пора…» Он сгреб покрывало и отбросил его прочь, чтобы увидеть ногу, искалеченную этой сукой…

Ноги не было.

Его ночная рубашка была подвернута и тщательно заколота, чтобы не мешала. Вот ляжки – такие же, как прежде, волосатые и мускулистые… Но одна нога просто оканчивалась комом грязно-бурой повязки немного ниже колена. «Нет… невозможно…» Кеннит потянулся потрогать, но не смог заставить себя прикоснуться к повязке. Вместо этого он самым дурацким образом принялся щупать пустое место там, где положено было находиться нижней части ноги. «Может, она в самом деле там, просто у меня что-то с глазами?…»

Он тихо заплакал… но почти сразу скрипнул зубами и замолчал. Нет! Он не издаст больше ни звука. Вообще ни единого звука!

Кеннит попытался припомнить, как все получилось. За каким хером он приволок на борт эту сумасшедшую суку?… За каким хером (вот с чего надо было начать!) им вообще понадобилось нападать на невольничьи корабли?! Торговые – да, торговые – другое дело. Там деньги. И за ними не следуют косяки морских змей, готовых чуть что хватать людей за ноги. Соркор и Этта – вот кто во всем виноват. Если бы не они – был бы он до сих пор цел и здоров…

«Спокойно. Спокойно…»

Ему требовалось спокойствие и ясность рассудка. Он должен был многое хорошенько обдумать. Итак, он заперт здесь, в этой каюте, он не способен не то что драться – даже стоять на ногах. А Соркор с Эттой сговорились против него… Сговорились или нет? – это он должен был решить для себя. И зачем они это с ним сделали? Почему? Надумали корабль у него отнять?…

Кеннит перевел дух и попробовал привести мысли в порядок. «Чего ради она сделала это со мной?… – И тут его посетила новая мысль: – Но коли так, почему она просто не убила меня? Боялась, что моя команда на нее ополчится?… Но тогда, всего вероятнее, они с Соркором все же не в сговоре…»

– Она сделала это, чтобы спасти твою жизнь. – Голосок, исходивший с запястья, звучал так, словно амулет поверить не мог в непроходимую глупость своего обладателя. – Ты что, совсем уже спятил? Или память отшибло? Тебя морской змей держал за ногу. И пытался оторвать от фальшборта, чтобы подкинуть в воздух и проглотить. Вот Этте и пришлось ногу-то тебе отхватить. Иначе змей тебя бы целиком слопал!

– Свежо предание… – фыркнул капитан.

– Почему? – удивился амулет.

– А просто я хорошо знаю ее. Вот почему.

– Я ее знаю не хуже твоего. Так что не городи ерунды, – жизнерадостно заметил кусочек диводрева.

– Заткнись… – проворчал Кеннит. И, сделав усилие, обратил взгляд на обрубок ноги. Потом спросил: – Насколько… там плохо?

– Начнем с того, что ноги у тебя больше нет, – бессердечно сообщил ему амулет. – Этта перерубила топориком кость, и это единственное, что было сделано чисто. Мясо раздирал змей: половину он отжевал, а половина… как бы сказать… растаяла сама собой. Все вместе похоже было на подплавленный воск. Вон то коричневое на повязке – думаешь, это кровь? Нет, это гной просачивается…

– Заткнись… – тихо повторил Кеннит. Он смотрел на слипшуюся повязку и силился представить, что там, внутри. Под обрубок ноги был подложен кусок свернутой ткани – и все равно его движение оставило на простынях заметный кровянистый след. На его чистых, изысканных простынях… Мерзость какая!…

А маленький демон на его запястье знай ухмылялся:

– Ты сам спросил.

Кеннит набрал полную грудь воздуха и заорал:

– Соркор!…

Дверь немедленно распахнулась, но вместо Соркора появилась Этта. Заплаканная и несчастная. Она вихрем влетела в каюту:

– Кеннит, что с тобой? Тебе больно?…

– Мне Соркор нужен! – заявил он мрачно, и ему самому это показалось требованием капризничающего ребенка. Могучий старпом тотчас заполнил собой все пространство двери. К полному ужасу Кеннита, вид у старого разбойника был такой же внимательно-заботливый, как и у Этты.

– Чем могу служить, кэп?

Непокорная шевелюра Соркора стояла дыбом – ни дать ни взять он только что рвал на себе волосы. А дубленую, покрытую шрамами физиономию покрывала желтоватая бледность, видимая даже сквозь загар.

Кеннит попытался припомнить, на кой ляд ему понадобилось звать Соркора. И покосился на повязку, испачкавшую простыни:

– Здесь надо прибрать. – Ему удалось выговорить это как команду, так, словно речь шла о недостаточно чистой палубе. – И пусть нагреют воды: мне нужно вымыться. – Тут до него дошло, что он разговаривал с Соркором как со слугой, а не со следующим после себя по рангу. Пришлось пояснить: – Ты же понимаешь: очень важно, как я буду выглядеть, когда стану допрашивать пленных. Еще не хватало, чтобы они увидели перед собой калеку в грязной постели!

– Пленных?… – переспросил Соркор непонимающе.

– Да, пленных, – твердым голосом ответствовал Кеннит. – Я ведь приказал, чтобы самое меньшее троим оставили жизнь, верно?

– Так точно, кэп. Но это было до…

– Ты хочешь сказать, что мне не оставили троих для допроса?!

– Оставили… одного, – поежился Соркор. – Ну, в смысле… то, что от него осталось. После того, как твоя женщина его…

– Что?…

– Это он был во всем виноват, – по-кошачьи тихо и грозно прорычала Этта. – Виноват в том, что ты был ранен!

Ее глаза превратились в две опасные щелки. Очень опасные.

Дата добавления: 2015-07-02