Императорская система в массовом сознании 2 страница

Во время процессии были совершены две неудавшиеся попытки помешать похоронам. Несмотря на то что еще в преддверии похорон в Токио были стянуты 32 тыс. поли­цейских, экстремистам все же удалось на скоростной автомобильной трассе «Тюо» взорвать бомбу. К счастью, никто не пострадал, хотя была повреждена бетонная эста­када дороги. Кроме того, были арестованы двое, попытав­шиеся преградить путь машинам с синтоистскими священни­ками на улице Аояма-дори [214а, 25.02.1989].

В стране состоялось несколько собраний и митингов (в Токио, например 3 тыс. человек приняли участие в 11 та­ких мероприятиях), в ходе которых обсуждался вопрос о конституционности ритуала похорон и высказывались про­тесты относительно их организации. Особенно заметно анти­императорские настроения проявились в день похорон среди студенчества и ветеранов второй мировой войны [214а, 25.02.1989].

Судя по специальной программе Эн-эйч-кей 24 февраля 1989 г., реакция в зарубежных странах на проведение церемонии похорон не была однозначной. Наряду с нейт­ральным и официально-вежливым освещением этих собы­тий средствами массовой информации наблюдались и оцен­ки другого рода. Так, в одном из парков южнокорейской столицы состоялся митинг, в котором приняли участие представители всех возрастных групп. Он прошел под ло­зунгами протеста против отдавания почестей умершему императору.

Китайские пресса и телевидение обошли молчанием это событие, поэтому многие пекинцы ничего не знали о про­исходящих в Токио церемониях, несмотря на то что для участия в похоронах был делегирован министр иностранных дел КНР Цянь Цичэнь.

Смерть императора Сева расценивается многими анали­тиками как одна из важнейших вех в послевоенной исто­рии Японии. «Иомиури симбун» писала: «Конец эпохи Сева и начало эпохи Хэйсэй предоставляют нам историческую возможность вновь подтвердить нашу решимость внести вклад в дело мира и стабильности во всем мире в духе конституции» [202, 10.01.1989]. А газета «Джапан таймс» вы­сказалась еще более определенно: «Со смертью его величе­ства императора закончилась самая продолжительная и дра­матическая эра в японской истории. Вряд ли когда-нибудь вновь Японии предстоит пережить столь тяжелые испыта­ния и такой триумф, как за последние 62 года. Эра Сева сделала современную Японию тем, чем она является сей­час. Практически ни один поворотный момент в этот исклю­чительный период нельзя представить без покойного ныне императора. Война и мир, кризис и процветание способ­ствовали появлению, а затем уходу впечатляющей плеяды национальных лидеров: генералов, политических деятелей и бизнесменов. В Японии многое менялось, но император оставался» [216, 08.01.1989].

Две трети 62-летнего правления императора Сева выпало на послевоенный период, и, несмотря на спорность для некоторых слоев общества значения его личности, образ императора укоренился в массовом сознании как символ государства и единства нации. Факты политической жизни, анализ социальной психологии подтверждают, что сохране­ние монархии не носит искусственного характера, оно от­ражает реальную потребность современного японского об­щества в мифах и священнодействиях. Ни всевозможные нововведения, ни сдвиги в мировоззрении японцев ока­зались не в состоянии сокрушить древние традиции страны, в том числе средоточие этих традиций — императорскую систему.

Реакция, последовавшая со стороны японцев и всего ми­ра на смерть императора Сева и восшествие на престол нового хозяина хризантемового трона, многое рассказала об этой стране и ее сегодняшнем месте в мире. Однако опасения, что правые воспользуются этим благоприятным моментом для расширения своего влияния в обществе, на наш взгляд, малообоснованны. Напротив, приход на прес­тол императора Акихито, не отягощенного негативным гру­зом прошлого, скорее будет использован правительством, чтобы похоронить это прошлое и, «очистившись», устре­миться в будущее.

Новый император Акихито представляет собой уже иную эпоху — эпоху демократической конституции и высоко­развитого индустриального общества. Будет ли в связи с этим происходить модернизация «символической импера­торской системы»?

Наследного принца Акихито более полувека готовили стать преемником своего отца. С самого начала его воспи­тания были нарушены вековые традиции. В отличие от своих августейших предков, которые в основном воспитывались в изоляции строгими наставниками, исповедовавшими конфу­цианство, Акихито учился сначала в школе с представи­телями аристократии, а затем с детьми самого обыкновен­ного происхождения. Во время американской оккупации на­ряду с японским воспитателем Синдзо Коидзуми у наслед­ного принца была также американская наставница Элиза­бет Грей Вайнинг, которая, как считается, параллельно с уроками английского языка передала ему европейские представления о монархии.

Затем традиции нарушил уже сам наследный принц, создав своего рода «императорский прецедент», настояв на своей женитьбе в 1959 г. на девушке незнатного проис­хождения Митико Седа, дочери мукомольного магната. Уже вдвоем они изменили уклад жизни в императорской семье. Вместо того чтобы отдать своих детей на попечение кянек и камергеров, они вырастили их сами. Сыновья Акихито — Хиро и Ая были отправлены для получения высшего образования в Оксфорд. Принц Ая еще не закончил свое обучение там. Акихито придает большое значение семей­ной жизни, которой посвящает значительную часть своего свободного времени. Митико во многих отношениях можно назвать нетрадиционной императрицей. Она окончила като­лическое учебное заведение — Университет святой души, свободно владеет английским языком, заядлая теннисистка и превосходно играет на фортепиано и арфе. Кроме того, она почетный вице-президент японского общества «Красного Креста».

Но самое главное, что Акихито отличает широко извест­ная личная приверженность открытой, демократической и пацифистской монархии. Общественные контакты его в быт­ность кронпринцем были несравнимы с затворнической жизнью его отца. Он встречался каждый год примерно с полутора тысячами человек, представляющими все слои общества, давал по три пресс-конференции в год. Акихито побывал во многих зарубежных странах: в Великобрита­нии, Иордании, Югославии, Непале, Бангладеш и Бразилии.

Два года назад Акихито потребовал отменить привиле­гии для императорской машины при проезде городских магистралей, с тем чтобы шофер соблюдал все правила уличного движения, как обычные японцы. Он также привел в шоковое состояние охрану Управления императорского двора, когда воспользовался общественным транспортом во время загородных поездок с семьей. Одним словом, новый император не раз демонстрировал готовность быть ближе к простым людям и стараться жить проще.

Новый наследный принц Хиро (или официально — На-рухито) также высказал пожелание, чтобы стена между императорской семьей и общественностью страны была как можно ниже [214а, 15.01.1989].

Судя по опросу общественного мнения, проведенному газетой «Иомиури симбун» 7 января 1989 г., это отвечает устремлениям большинства респондентов, 51% которых вы­сказались за то, чтобы императорский дом стал более открытым, чтобы отношения между императорской семьей и народом носили более тесный характер. 70% опрошенных выразили чувства любви по отношению к новому импера­тору, 17% — уважение, лишь 1% — неодобрение. Для срав­нения: в ходе опроса, организованного той же газетой в 1986 г., лишь 35% опрошенных признались, что испыты­вают чувства любви к императору Сева [202, 10.01.1989].

Газета «Дейли Иомиури» писала в своей редакционной статье в связи с этим: «Когда императорскую семью от народа отделяет чрезмерное число барьеров, это наносит большой вред демократическому обществу. Однако это не означает, что все, что касается императорского двора, должно быть известно общественности. Провести грань очень непросто» [214а, 15.01.1989].

Мнения ведущих интеллектуалов страны разделились. Так, еще в 1984 г. профессор Киотоского университета Юдзи Аида, осудив прозападное воспитание Акихито, доказывал, что японскому народу не нужен «король европейского типа, который является украшением дипломатических и со­циальных кругов, чья жена занимает положение первой дамы в стране». По его мнению, это не отвечает пред­ставлениям японцев о самих себе. «Нам нужен духовный лидер, который не привязан к собственности, власти, ста­тусу и другим ловушкам этого мира, молится богам за счастье японского народа», — заявил Аида [198, 1984, N 5, с. 123].

Сходные мысли высказал известный в стране критик и писатель Хидэаки Касэ, который также не хотел бы, чтобы новый император походил на членов британской королевской семьи. По его словам, в обязанности импе­ратора не входит развлекать других. Он — священная фигура, считает Касэ. В связи с этим он предполагает, что императору не следует показываться на людях слишком часто.

Совсем иного мнения придерживается популярный со­циолог Хидэтоси Като, считающий, что Акихито «стал символом хороших сторон послевоенной демократической системы», и выступающий за то, чтобы он «мог действо­вать так и в будущем» [198, 1984, N 5, с. 121].

Крайне правые выступили с требованием, чтобы Акихито был провозглашен главой государства. Левые, и прежде всего КПЯ, которая опубликовала специальное заявление 7 января 1989 г., напротив, выдвинули задачу полного отказа от императорской системы, опасаясь, что японские политические деятели попытаются использовать нового импе­ратора в целях возрождения милитаризма [195, 07.01.1989].

Судя по личности Акихито, представляется, что он сто­ронник того, чтобы совместить элементы современности с традициями японской монархии, не посягая на ореол таинственности, ритуалы и священнодействия. Император Акихито, совершенно очевидно, не будет стремиться выйти за рамки установлений конституции, запрещающей импера­тору исполнять функции, связанные с правлением, и строго ограничивающей пределы его власти формальной деятель­ностью, получившей название «представительских функций». Будучи свидетелем разгоревшихся в стране споров о судьбе таких национальных символов, как император, флаг с изо­бражением восходящего солнца (хиномару), гимна «кими-гаё», новый император, по-видимому, будет вынужден учесть последствия феномена интенсивных социопсихологических переоценок, когда многие японцы, в том числе крупные официальные деятели¹⁰, начали выступать с открытой кри­тикой императора, что еще несколько лет тому назад было бы немыслимым.

Вопрос об изменении роли императора в политической и социокультурной сферах жизни японского общества после вступления на престол Акихито будет зависеть не только от характера и решимости самого нового императора, но и от того, какие политические группы займут лиди­рующее положение в правительстве. Но, конечно, мы не должны сбрасывать со счетов и такой консервативно настроенный институт, как Управление императорского двора, которое во время болезни императора Сева и при решении ритуальной стороны престолонаследования пока­зало и свою относительную независимость от правительства, и видимую власть над делами управления императорской семьи, хотя бы потому, что оно распоряжается финан­совыми делами императорской семьи.

В связи с этим встает вопрос о том, что император не пользуется всеми основополагающими правами чело­века, которые гарантированы каждому гражданину. Напри­мер, он не может участвовать в политической деятель­ности и делать политические заявления. Даже женитьба членов императорской семьи должна быть одобрена специ­альным комитетом императорского двора. Поскольку в опре­деленных пределах император является общественным дея­телем, у него меньше, чем у обычных людей, прав на охрану личной жизни. «Однако, — как пишет газета „Дейли Иомиури", — в соответствии с утвердившимися сейчас толкова­нием конституции императора необходимо также рассматри­вать как личность и настолько, насколько это возможно, необходимо гарантировать его права на жизнь, свободу и стремление к счастью. Кроме того, у императорской семьи должны быть ее собственные частные дела, которые она не хотела бы предавать огласке» [214а, 15.01.1989].

Церемониал смены императоров еще не завершен. В нас­тоящее время Управление императорского двора занято подготовкой к важнейшему ритуалу престолонаследования — «дайдзёсай», который состоится лишь осенью 1990 г. после многих подготовительных обрядов. Поскольку до этого времени в императорской семье будет соблюдаться траур, то все возможные шаги в плане модернизации император­ской системы, как представляется, могут быть предпри­няты лишь в дальнейшем.

Пока можно с определенностью предсказать лишь, что приход на престол нового императора Акихито несомненно облегчит процесс интернационализации Японии. Уход импе­ратора Сева, образ которого в сознании миллионов людей, и прежде всего жителей Юго-Восточной Азии, ассоцииро­вался с действиями японской императорской армии, принес­шей много горя народам мира, означает разрыв с этим тя­желым для Японии прошлым.

Современный климат в мире и позиция Японии в между­народных делах позволяют надеяться, что имя императора никогда не будет использовано вновь в милитаристских целях.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На протяжении более чем тысячелетней истории до эпохи Мэйдзи идеология института монархической власти прошла сложный путь эволюции — от культа «священного царя» через заметное ослабление своего влияния на духовную жизнь общества в период средневековых междоусобиц к постепенному возрождению в новое время в качестве центральной идеи национального самосознания.

За это время сформировались «сквозные» идеи, связан­ные с представлениями о роли института императорской власти в жизни общества, они стали оказывать непосред­ственное влияние на национальную психологию, включая массовое политическое сознание.

Особенностью японского института монархии можно счи­тать его поразительную способность гибко реагировать на многочисленные перемены в обществе и сохранять в качестве главного ядра черты, свойственные ему на ран­них этапах, а следовательно, и ритуально-мифологический комплекс, характерный для института «священных царей». Неизменная на протяжении веков и ставшая впоследствии ведущей функция императора как верховного священнослу­жителя синтоистского культа прочно утвердила в созна­нии японцев представление о тэнно как воплощении мистиче­ской силы космических масштабов, способной оказывать определяющее влияние на жизнь всего общества. В содер­жании и функциях института императорской власти на пер­вых порах становления государственности в Японии можно проследить (несмотря на огромный временной промежуток) некоторые исторические параллели с египетскими фараонами, а также институтами «священных царей» других госу­дарств Африки и Азии (например, Хеттское царство). Однако в Японии в отличие от указанных «священных» царств политическая деградация древней монархии не при­вела к ее исчезновению, а способствовала абсолютизации сакральных функций монарха на фоне потери им власти верховного правителя.

Думается, что такая ситуация объясняется особенностями социальной структуры японского общества. Длительность относительно независимого пути развития Японии в уни­кальных условиях отсутствия внешних вторжений обеспе­чила устойчивое существование общины поливного рисовод­ства, но общинная форма социальности, характерная для традиционного Востока в целом, в Японии оказалась су­щественно видоизменена гипертрофированной ролью кров­нородственных и псевдородственных уз и старших возраст­ных групп. Все это обусловило незаурядную стабильность особой японской коллективистской структуры, вековые традиции которой, на наш взгляд, не смогли размыть ни универсализм привнесенного буддизма, ни (позже) разви­тие капиталистического способа производства.

Сразу после окончания второй мировой войны среди прогрессивных японских ученых наблюдалась тенденция к оценке такого рода традиционных принципов социальной организации коллектива (чаще всего обозначавшихся расп­лывчатым термином «феодальное наследие») как обреченных на скорое исчезновением (см. [117]). Однако в дальнейшем дискуссия приняла очень широкий характер, и на этих стра­ницах нет возможности даже в общих чертах проследить ее ход.

С нашей точки зрения, наиболее плодотворной оказалась концепция Кэйити Сакута. Сакута ввел термин «иерархи­ческая община» (мибункайсосэй-о томонау кёдотай), кото­рый, на наш взгляд, точно передает особенности тради­ционной социальной структуры Японии. Сам Сакута, опре­деляя «иерархическую общину», указывает, что это термин довольно высокого уровня обобщения: «иерархическую об­щину» не надо путать с исторической формой традици­онной «сельской общины» (кёдотай, последний иероглиф «тай» — другой, хотя фонетически звучит так же). Поня­тие «иерархическая община», характеризующее определен­ный тип взаимоотношений, охватывает отношения и в тра­диционной деревне, и в соседских ассоциациях, и в патри­архальной семье (иэ), и на мелких предприятиях, в различ­ных кликах и фракциях, а также (в фиктивной форме) в самом государстве [117]. Государственный уровень по­добных отношений и представляет интерес для нашей темы. Содзо Фудзита определяет установившиеся иослг революции Мэйдзи государственные порядки как «кгдк тай кокка» («общинное государство») [150, с. 10; 109; 126].

Восприятие национального государства Мэйдзи как «го­сударства-общины», или «государства-семьи», явилось зако­номерным итогом развития Японии в средние века.

Гипертрофированная, с нашей точки зрения, роль се-мейно-образных общинных уз в японском обществе обус­ловила устойчивое существование синтоистских верований с их упором на культ предков и связанную с его функ­ционированием такую особенность «иерархических общин­ных» отношений в Японии, как «освящение» групповой жизни [117]. С незапамятных времен в японском обществе поведение в согласии с волей «ками» — покровителей группы того или иного уровня считалось сакральным. С появлением классов и государственности официальная идеология складывается на основе общенародного культа предков верховных правителей — тэнно, которые для узако­нения своей власти монополизируют обладание социально значимыми сакральными прародителями. Однако это не приводит в силу указанного выше своеобразия развития, как во многих других культурах, к деградации семейно-родового культа предков.

Постепенно с иерархизацией отношений в обществе в определенную иерархическую структуру выстраивается и мифологическая структура синтоизма. Сфера влияния культа предков не сужается и под воздействием буддийской идеи о перевоплощении душ. В Японии наблюдается сложное синкретическое переплетение синтоизма и буддизма, но культ предков и его субституты продолжают занимать заметное место в религиозных верованиях.

Особенности внутри- и межгрупповых отношений, ба­зирующихся на четкой иерархии, привели к укреплению групповой ориентации и лояльности к вышестоящим. Эти социальные ориентации облегчали управление массами, и господствующие классы в течение всего исторического периода сознательно культивировали их как часть обще­ственной морали, что обеспечило их особо прочное за­крепление в массовом сознании. На идеологическом уровне социально обусловленная невычлененность индивида из кол­лектива способствовала сохранению значимости мифа для функционирования общественной системы.

Описанные условия существования японского общества отразились в мифологической нерасчлененности мироощуще­ния японцев. Известный американский филолог Х.У. У-эллс, исследовав драмы театра Но, пришел к выводу, что в их основе лежит чисто мифологическая концепция бытия (см. [192]). Вообще характерная для мироощущения японцев, она в несколько иной форме прослеживается и в наши дни. Причем если в Индии в центре мифологического сознания находится вселенная, в Китае — семья, кото­рая сама по себе «может быть вселенной» [192, с. 139], то, на наш взгляд, в центре японского мифологического сознания можно обнаружить государство, естественно вос­принимаемое по правилам мифомышления. Смысл такого понимания государства можно передать лишь мифологиче­скими средствами, что мы и наблюдаем при изложении главной мифологемы — «кокутай». Это кардинальное понятие националистической идеологии Японии потому и не поддается однозначному переводу, что обладает исключи­тельной мифологической емкостью, оно непосредственно причастно конкретному бытию японского государства.

На уровне политической культуры мифологическая кон­цепция бытия предопределила сохранение института импера­торской власти, связанного с государственным религиоз­но-ритуальным комплексом синтоизма и с «вторичной» (государственной) мифологией сакральных генеалогий. В те периоды, когда перед Японией вставали задачи создания стабильного централизованного государства, интеграция ока­зывалась осуществимой лишь на основе квазиобщинного принципа. Постепенно своеобразие исторического разви­тия страны способствовало превращению института импера­торской власти в сакральный символ государства, в модель идеальной структуры власти, согласно которой управление осуществляется не грубой силой, а при помощи морально­го авторитета, убеждением и патерналистской благожела­тельностью. Такое управление, построенное по схеме от­ношений между верующими и «ками», должно было в идеале вызывать у управляемых внутреннюю потребность ответного благодарного и беззаветного служения.

Тот факт, что в течение длительного времени средне­вековья социальное значение института императорской влас­ти определялось прежде всего религиозным престижем тэнно как верховного священнослужителя синтоистских обрядов, привел к утверждению в политической культуре традиции, когда номинальный глава иерархии не обладал реальной властью; он воспринимался как духовная харизматиче­ская сила, осуществлявшая власть через моральный долг, а фактическая верховная власть (сегуны) опиралась на раз­ветвленный административный аппарат принуждения.

Институт императорской власти стал служить для уза­конения власти реальных правителей, при этом основой для сохранения сакральной императорской власти в средневековой Японии служила устойчивость традиционной со­циальной структуры.

Это не означало, что политическая система не менялась, она, конечно, и менялась, и усложнялась, но происходил эволюционный процесс трансформации традиций, что вообще характерно для развития японской культуры. Новые эле­менты всегда лишь добавлялись к старой структуре, но никогда не разрушали ее. Постепенно новые элементы, видоизменявшиеся по мере приспособления к старой струк­туре, вызывали и перестройку всей системы. Эволюционный характер трансформаций очень хорошо прослеживается на примере истории императорской власти, крайний консерва­тизм которой диалектически уживается с поразительным уме­нием приспособиться к самым разным переменам.

Итак, неизменным фактором, обусловившим сохранение сакральной императорской власти, можно считать то, что идеологическая власть над всем японским обществом не могла осуществляться без единого ритуально-мифологиче­ского комплекса синтоизма.

Приблизительно с XVII в. наблюдается формирование национального самосознания японцев, сначала — в среде ограниченного круга представителей образованной элиты. Всем этноцентрическим общественным доктринам этого периода свойственны представление об императоре как «священном» символе национального коллектива, особая мифологичность в осмыслении задач японской нации и тех элементов, что делают ее единым целым. Наиболее откровен­но такой подход к проблемам формировавшейся нации проявляли мыслители и ученые школы «национальной нау­ки» (кокугакуха). Они обращались непосредственно к текс­там классической мифологии, к древней литературе, воссоз­давая на основе архаической мифологической системы пре­образованную националистическую мифологию, где главным символом единения естественно оказывался сакральный тэнно.

В таком трансформированном виде и начинает сущест­вовать мифология японской нации, воплощением которой в неразрывном единстве чувственного и духовного (свой­ство мифомышления) предстает император. Но поскольку к этому времени миф уже не единственная форма миро­восприятия, на мифологические по своей структуре эле­менты, составляющие корпус национального сознания, причу­дливо переплетаясь, наслаиваются чисто идеологические эле­менты самого разного происхождения: тут прежде всего конфуцианское рациональное морализаторство, уживающееся с иррациональной природой синтоистских мифологем, и буддийское и даосское чужеземное наследие, переплав­ленное в ровном огне национальных традиций, — словом, весь духовный комплекс национальной культуры, но в им-ператороцентристской редакции. В работах «император­ских лоялистов» периода Токугава император предстает как «священный» символ, почитание которого рассматри­валось как необходимое условие благополучия государства.

Довольно стремительный процесс формирования нацио­нального самосознания не сопровождался параллельным обо­соблением личности. Наблюдался преимущественно повы­шенный интерес к внутреннему миру нации, граничивший с националистическим нарциссизмом. Для теории националь­ного спасения было характерно утверждение самоценности японской нации при умалении значения отдельных ее чле­нов вне задач нации. И такой перекос в оценках обще­ственного и личного, генетически связанный с традици­онными нормами поведения индивида в обществе, восхо­дящими к общинным формам социальной организации (а при столкновении с угрозой превращения Японии в зави­симую от западных держав полуколонию превратившийся в условие выживания всего национального организма), на долгие годы определил систему социальных ориентации в Японии.

Существовавшая до этого иерархическая система обяза­тельств, опиравшаяся на главную социальную идею син­тоизма — о «священном» долге, обязанности отплачивать за благодеяния вышестоящему (по аналогии с долгом перед «камшнпокровителями), начинает складываться в единую систему моральных обязательств, где главным провозгла­шается «священный» и неоплатный долг перед государством, персонифицируемым в лице, императора. Другими словами, вырабатывавшиеся веками морально-этические нормы пови­новения старшим и преданности вышестоящим через рели­гиозное почитание императора, которое опиралось на ми­фологическое синтоистское сознание, должны были сплотить нацию в единое целое, развить у японцев чувство причаст­ности к национальной общности на основе лояльности по отношению к государству. Коллективные цели, занимавшие центральное место в традиционной системе ориентации, идеологи национального спасения последних лет правления сёгуната Токугава трактовали на уровне национальной об­щности, которая, по их представлению, могла складываться по модели «иерархической общины», возглавлявшейся сак­ральным императором.

Незавершенная буржуазная революция Мэйдзи не случайно оказалась неотделимой от реставрации императорской влас­ти. Для успешной пропаганды национального единства, обес­печения целостности государства правящие круги восполь­зовались всем предшествующим опытом и прибегли к конст­руированию доктрины государственного национализма в форме идеологии тэнноизма. Центральным компонентом понятия государственно-национального единства провоз­глашалась синтоистская идея «божественного» происхожде­ния императора. Таким образом, мэйдзийское правитель­ство взяло на вооружение уже в достаточной мере разра­ботанные оппозиционными сёгунату идеологами тэнноист-ские построения, уходившие своими корнями в классиче­скую японскую мифологию «Кодзики» и «Нихон секи» и опиравшиеся на традиционные морально-нравственные представления, добавив лишь формальные завершающие штрихи к их унификации в единую мифолого-идеологиче-скую систему. На основе синто была создана политиче­ская религия, обслуживавшая культ императора, провоз­глашавшегося «живым богом».

Перестройка производства на капиталистический лад не сопровождалась в Японии модернизацией морально этиче­ских установок, напротив, господствующие классы созна­тельно и целенаправленно сохраняли и укрепляли тради­ционные принципы социальной организации коллектива, стремясь повысить эффективность капиталистического про­изводства. Это выражалось в том, что при создании капи­талистических промышленных предприятий именно патри­архальная семья-клан, крестьянская община служили про­тотипом взаимоотношений между хозяевами и работниками. Патерналистские отношения до такой степени пронизали новые капиталистические связи в обществе, что существен­но замедлили вызревание самосознания угнетенных классов и слоев, включая японский пролетариат. Так сложилась парадоксальная ситуация, когда традиционные, добуржуазные ценности не только оказались совместимыми с развитием ка­питализма, но и были активно использованы для его ускорения.

Искусно выстроенная лидерами Мэйдзи императорская система может рассматриваться, согласно определению Р. Белла, как «проекция идеального образца коллективной жизни на всю нацию в целом». Р. Белла также совершенно справедливо указывает, что, хотя императорской системе на деле «никогда не удавалось преодолеть серьезные трения и фракционную враждебность, она смогла выступить как символ глубокого единства японского народа, общества и куль­туры» [164, с. 592].

Государственно-националистическая идеология тэнноиз­ма, ориентируясь на вышеописанные особенности культурно-психологического климата, сумела сохранить изначально присущую синтоистской мифологии недифференцирован-ность различных областей духовной жизни, провозгласив единство веры, государственно-правовых установлений, по­литических форм культуры, а также образования.

Ценностная система тэнноизма опиралась на «концентри­ческую идеологию», обеспечивавшую воспроизводство миро­воззрения, согласно которому индивид оказывается в центре комплекса всеобъемлющих общественных взаимоотноше­ний, которые могут быть представлены серией концент­рических кругов. Самый маленький круг представлен домом, или семьей, самый большой соответствует государству, а промежуточные круги — различным уровням обществен­ных групп, в которые входит индивид. Индивид до такой степени оказывался поглощенным этой связкой кругов, что его индивидуальная идентичность практически не просматрива­лась. На верхушку конуса, основанием которого служил самый большой круг, ценностная система тэнноизма поме­щала императора; степень приближенности к последнему определяла и иерархию положения в обществе [81, с. 20— 21].

Дата добавления: 2015-07-02