Лев Толстой

1) ВОЛЯ («царь»)

2) ЭМОЦИЯ («актер»)

3) ФИЗИКА («недотрога»)

4) ЛОГИКА («школяр»)

Характеризуя тип «толстого» одним словом, лучше всего назвать его «пророком». Будучи прирожденным лидером (1-я Воля), он более всего расположен реализовывать свою страсть к лидерству именно в пророческой, религиозно-мистическо-художественной сфере (2-я Эмоция). Причем, в той или иной форме «толстовская» пророческая доктрина непременно окрашивается в коммуно-аскетические цвета, хотя лично «толстой» в следовании данному пункту доктрины бывает не слишком тверд (3-я Физика). И нет живее и нагляднее иллюстрации к сказанному о типе «толстого», нежели сам Лев Толстой, титанический выразитель всех достоинств и недостатков своего типа.

Рано осознав свое «царственное» предназначение, Толстой не мог не задуматься о способах реализации изначала присущего ему лидерского дара. Чисто теоретически рассуждая, у Толстого было два пути: путь на вершину светской власти и путь на вершину духовной. Однако такая дилемма существовала по тем временам как чистая фикция. Синодально устроенная Русская православная церковь давно передала свои властные полномочия светской власти. В свою очередь светская власть, организованная по принципу наследственной монархии, исключала легальный путь достижения ее вершины.

Конечно, можно было бы попробовать взобраться на вершину общественной пирамиды нелегальным, революционным путем, как это сделал Кромвель («толстой» по своему психотипу). Но в то время в России серьезных предпосылок к революции не было. Однако, что примечательно, Толстой, видимо, не оставлял надежды стать чем-то вроде Кромвеля, и, вопреки своим призывам к непротивлению злу насилием, в частных беседах высказывался одобрительно о терроре, развернутым против правительства русскими революционерами.

Заведомая тупиковость традиционных путей наверх скоро навела молодого Толстого на мысль о существовании еще одного нестандартного пути к власти. В 1855 году, будучи двадцати семи лет от роду, он записал в своем дневнике, что чувствует себя «провозвестником новой религии». Однако реализовывать свой замысел ему удалось не в полной мере и без большого успеха лишь несколько десятилетий спустя.

На счастье Толстого в России к середине XIX века сформировалась неформальная духовная сила, занявшая место косной, взнузданный государством Русской церкви. Это - литература. Говорю «на счастье» потому, что еще в начале XIX века литература такой силой не являлась, и родись Толстой пораньше, при всей своей предрасположенности к художественному творчеству, его деятельность в этой сфере вряд ли пошла бы дальше дилетантских опытов, подобных его же опытам композиторским. 1-я Воля слишком социально ориентирована, чтобы заниматься чем-то не имеющим общественного звучания. К середине XIX века литература в России стала заметной общественной силой, и неудивительно, что именно ее на первых порах избрал Толстой в качестве инструмента своего восхождения к вершинам власти.

Здесь Толстого ждала удача. Утонченная 3-я Физика позволяла ему абсолютно натурально вживаться в физиологию роженицы, лошади, умирающего человека. А 2-я Эмоция наделила Толстого широчайшим по диапазону и утонченнейшим по восприятию детектором чувств. Все это обеспечило ему лидирующее положение в русской литературе. Вместе с тем, сама по себе писательская слава, приятно щекоча самолюбие, не могла насытить его, дать полное удовлетворение. Не реализованной оказалась его жаждущая лидерства 1-я Воля, а царящий в литературе хронический беспредел не позволял надеяться на грядущее структурирование этого артистического бедлама.

Мысль о карьере на религиозном поприще, деле, родственном искусству, но поддающимся организации, все настойчивей билась в сердце Толстого, и юношеская мечта сделаться «провозвестником новой религии» уже не казалась несбыточной.

Однако на стезе религиозного реформаторства Толстого ждало больше провалов, чем триумфов. Начать с того, что не получилось «новой» религии. Усиленная штудия религиозных и философских текстов показала, что изобрести что-либо новенькое в этой сфере ему не по силам. А главное, магическое слово евангелиста Матфея («толстого» по своему психотипу), представившего Христа с тем же, что у Толстого порядком функций, исключила для писателя путь антихристианского бунта.

Все что соответствовало его внутренним психологическим установкам уже было изобретено. Поэтому ничего не оставалось, как бунтовать внутри христианства, избрав своей мишенью официальную церковь, пойти по пути ересеарха, основателя секты. Однако и на пути еретичества Толстого также не проявил изобретательности, «нового» здесь опять не получилось, и толстовцы даже не смогли, в силу своей малочисленности, зарегистрироваться как секта. То есть, Толстой - великий русский писатель, не смог сделать то, что удалось сходно чувствующему малообразованному крестьянину Сютаеву.

Глядя со стороны, можно было бы посчитать религиозную фазу деятельности Толстого полным провалом, если бы не специфика системы ценностей 1-й Воли, легко удовлетворяющейся малочисленностью и низким качеством паствы, лишь бы власть над ней была реальна и бесспорна. Не смутился малочисленностью паствы и Толстой, более того, обретя долго чаемый пророческий статус, начал бомбардировать последнего русского царя смешными письмами с указаниями, как тому жить и каким быть. Ослепление Толстого на свой и царский счет было столь велико, что он всерьез посчитал себя парой царю, в качестве вершителя народной судьбы, в заботах о которой можно пренебречь нуждами окружающих. Когда Толстому напомнили о необходимости прибавить жалование прислуге, он заявлял: " Одно дело - благо русского народа, обсуждаемое с царем, другое: прибавка жалования лакею.».

Возомнив себя русским Самуилом, делателем царей, Толстой, казалось, исполнив мечту юности, должен был успокоиться. Однако особенность неформального лидерства состоит в том, что оно дается и удерживается с огромными издержками. Что в полной мере довелось испытать на себе самому Толстому. Ради статуса пророка пришлось изнасиловать лучшую эмоциональную сторону своей натуры, отказавшись от музыки и художественного творчества. А вместе со 2-й Эмоцией пришлось изнасиловать 3-ю Физику, изображая полное неприятие комфорта и секса.

До смерти изматывали бесконечные склоки среди малочисленной, но крикливой толстовской общины. Наконец, всенародный восторг перед его личностью сменился в обществе полной поляризацией оценок, четким делением на безоговорочных доброжелателей и столь же безоговорочных ненавистников Толстого. «Я чувствую, что ко мне отношение людей - большинства - уже не как к человеку, а как к знаменитости, главное, как к представителю партии, направления; или полная преданность и доверие, или, напротив, отрицание, ненависть,» - жаловался Толстой, однако в его жалобах, пусть бессознательно, содержалась большая доля лицемерия. Он сам уже давно поделил общество на своих и чужих, и в соответствии с личными партийными установками вел себя. Вот характерная сценка, описанная самим Толстым без тени самоиронии: «Вчера вечером очень трогательное общение со студентом, приехавшим для свидания с Кавказа. Гусев сказал, что, кажется, проситель. Он подал мне конверт, прося прочесть. Я отказался, потом стал читать с конца. О монизме и Геккеле. Я недобро стал говорить ему. Он страшно взволновался. Потом я узнал, что он чахоточный, безнадежный. Он стал уходить и сказал, что чтение «О жизни» было для него событием. Я удивился и попросил остаться. Я прочел его записку. Оказалось, совсем близкий человек. А я оскорбил, измучил его. Мне было и больно, и стыдно. Я просил его простить меня. Он остался в деревне ночевать. Нынче утром пришел, и мы умиленно говорили с ним. Очень трогательный человек. Я полюбил его». Толстой, видимо, и сам не сознает всего комизма ситуации, когда лаская и отталкивая людей в зависимости от приятия или неприятия его доктрины, он одновременно жалуется на неровность людского отношения к себе.

Вместе с тем, нельзя утверждать, что голос Толстого был гласом вопиющего в пустыне. Отнюдь. При личном общении желание оппонировать ему не возникало даже у тех, кто заранее настраивался на спор. И не истинность толстовских взглядов была тому причиной. Особенность сочетания 1-й Воли со 2-й Эмоцией заключается в том, что она награждает речь ее обладателя высшей убедительностью. Безукоризненное чутье при выборе слов, корректируемое тончайшим слухом на настроение аудитории, дает 2-я Эмоция. При этом эффект многократно усиливается 1-й Волей. Она наполняет точно выбранное слово такой непоколебимой верой оратора в себя и в истинность им произносимого, устоять перед которой просто невозможно.

Однако, как часто бывало в таких случаях, включая случай Толстого, проходило время, магия слов улетучивалась и «толстовцы на час» возвращались к своему прежнему образу жизни и образу мысли, нередко еще более критически настроенными к учению Толстого, чем прежде, в отместку за минуты душевной слабости и доверчивости, пережитые в толстовском обществе. Вот как описывает Репин эффект от речей Толстого: «Беседы Л.Н. производят всегда искреннее и глубокое впечатление: слушатель возбуждается до экстаза его горячим словом, силой убеждения и беспрекословно подчиняется ему (1-я Воля+2-я Эмоция). Часто на другой и на третий день после разговора с ним, когда собственный ум начинает работать независимо, видишь, что со многими его взглядами нельзя согласиться, что некоторые мысли его, являвшиеся тогда столь ясными и неотразимыми, теперь кажутся невероятными и даже трудно воспроизводимыми, что некоторые теории его вызывают противоположное даже заключение, но во время его могучей речи это не приходило в голову».

Между прочим, слушателям Толстого очень повезло, что он витийствовал в пределах Ясной поляны и общенациональной трибуны не имел. Другой «толстой» - Оливер Кромвель такую трибуну получил и настолько заморочил магией своих пустых гипнотических словес английский парламент, что довел дело до гражданской войны, казни короля, своего бестолкового правления и реставрации, вернувшей все на круги своя. Счастье наше, что Толстой жил в непарламентской России.

Чувствуя, что магия его краткосрочна, что производимый им эффект непродолжителен, Толстой резкостью публичных высказываний пытался спровоцировать насилие со стороны правительства, дабы снискать мученический венец - безукоризненный и весомейший аргумент своей правоты. Горький рассказывал: «Он знает, что мученики и страдальцы редко не бывают деспотами и насильниками, - он все знает! И все-таки говорит: «Пострадай я за свои мысли, они производили бы другое впечатление». Это всегда отбрасывало меня в сторону от него, ибо я не могу не чувствовать здесь попытки насилия надо мной, желания овладеть моей совестью, ослепить ее блеском праведной крови, надеть мне на шею ярмо догмата». Правительство, по счастью, оказалось не настолько глупо и помучаться Толстому не дало.

Толстой вообще часто и сильно заблуждался, заблуждался даже относительно природы своего литературного успеха. Он писал о себе: «Редко встречал человека, более одаренного всеми пороками: сластолюбием, корыстолюбием, злостью, тщеславием и, главное, себялюбием. Благодарю Бога за то, что я знаю это, видел и вижу в себе всю эту мерзость и все-таки борюсь с ней. Этим и объясняется успех моих писаний». Здесь Толстой опять, мягко говоря, лукавил. Аскеза его не была искренней и представляла собой декларацию о намерениях, предназначенную доверчивой публике. Во времена, когда разоряющееся дворянство распродавало землю, Толстой прикупал и прикупал землицу, крича, что землевладение - грех, что земля не чья-то, а - Божья, и, наконец, накупил ее столько, что смог обеспечить отдельными поместьями все свое многочисленное потомство. В сексуальной ненасытности Толстой признавался сам и жаловалась жена. И уж совсем фантастически выглядит утверждение, что толстовская слава зиждется на его показушной борьбе со своими пороками.

Что касается тщеславия и себялюбия, то с этими свойствами своей натуры Толстой и не пытался бороться. Идеальный соглядатай Толстого - его жена писала: «Если бы кто знал, как мало в нем нежной истинной доброты и как много деланной по принципу, а не по сердцу... Все выдумано, сделано, натянуто, а подкладка нехорошая, главное, везде тщеславие, жажда славы ненасытная.». Толстой нехотя соглашался с женой: «Живу напоказ, для людей».

В толстовских записях с предельной четкостью сформулирован и принцип противопоставления Первой и Третьей функций, т.е. в переводе на его психотип: противопоставление 1-й Воли и 3-й Физики. Вот как звучит этот антагонизм в дневниковой записи Толстого: «Эгоизм - самое дурное состояние, когда это эгоизм телесный, и самое вредное себе и другим; и эгоизм - сознание своего высшего «я» - есть самое высшее состояние и самое благое для себя и других». Обратим внимание, в соответствии с его 3-й Физикой, по мнению Толстого, плотский эгоизм или, говоря проще, жадность и сладострастие безусловно дурны, тогда как в соответствии с 1-й Волей ощущение своего превосходства над людьми, т.е. высокомерие и гордыня столь же безусловно благотворны.

* * *

Сомнительность успехов лично Толстого на пророческом поприще не свидетельствует, что такого рода миссия «толстому» не по плечу. Как раз по плечу. «Толстой» создан для духовного лидерства, и лишь обстоятельства могут преуменьшить или преувеличить масштабы его деятельности на этой стезе. Но не отменить. Пример другого «толстого», начавшего свой жизненный путь нищим мальчиком-пастушком, страдающим эпилептическими припадками, и закончивший его властителем огромной империи и основателем мировой религии, достаточно выразителен, чтобы представить себе «толстовский» пророческий потенциал.

Читатель, думаю, уже догадался, что речь идет об основателе ислама, пророке Мухаммаде. Его судьба не может не удивлять. Казалось, как из обрывков иудейских, христианских и языческих преданий, услышанных юным бедным пастушком у караванного костра, удалось создать мировую религию, а вместе с ней и мировую державу - уму непостижимо. Но только на первый взгляд. Железная 1-я Воля Мухаммада, возбуждающая своих и парализующая чужих, абсолютная вера в себя и свою миссию были одним из двух главных слагаемых его успеха.

2-я Эмоция наградила Мухаммада даром великого художника, поэтому и по сию пору «Коран» считается непревзойденным памятником арабской поэзии. Рассказывают, что некий арабский поэт-язычник, прочитав лишь одну суру, прибитую к дверям мечети, немедленно обратился в ислам. Если же к природным данным добавить элемент удачи, постоянно сопутствующий пророку, то феномен Мухаммада не покажется чем-то из ряда вон выходящим.

Свой отпечаток на облике мусульманского мира оставили и другие, нижестоящие функции «толстовского» психотипа, данного природой Мухаммаду. 3-я Физика пророка, окрашивающая материальный пласт жизни в коммунистические тона, наложила на беззаботных прежде арабов ярмо в виде десятины для бедных (закийят), праздничные посты и квотирование числа жен (не более четырех). Хотя, как водится, 3-я Физика пророка не была бы собой, если бы, касаясь сексуальной проблематики, обходилась без плутовства. Так, Мухаммад лично для себя оставил вопрос о числе жен открытым, явно не удовлетворяясь введенной им самим квотой, что обнаружилось на похоронах пророка, за гробом которого следовало шесть женщин.

Не без участия 4-й Логики Мухаммада сформировалась интеллектуальная жизнь ислама первых веков хиджры. Сам пророк явно не претендовал на серьезное осмысление капитальнейших проблем мирового умозрения. И как часто это бывает, данное обстоятельство имело двоякий результат. С одной стороны, последователи Мухаммада с легкостью жгли библиотеки, считая их содержание либо вторичным по отношению к «Корану», либо излишним. А с другой стороны, арабское господство, индифферентное к умозрительным вопросам, обеспечило небывалый расцвет интеллектуальной жизни в лучших на то время исламских университетах, и именно из рук арабов заново приняли европейцы свое собственное, казалось, навсегда утраченное античное философское и научное наследие.

* * *

В сравнении с Мухаммадом, фигуры Оливера Кромвеля и Вильяма Бутса, основателя «Армии спасения», не выглядят столь же масштабно. Однако, и они - «толстые», оставившие заметный след в мировой истории. Но вот что интересно: Толстой, Мухаммад, Кромвель, Бутс - будучи людьми одного психотипа, по- разному отпечатались в памяти человеческой. Мухаммада мы помним как пророка, Толстого - как писателя, Кромвеля - как политика, Бутса - как филантропа. И это обстоятельство лишний раз свидетельствует, что психотип не судьба, судьба слишком сложная категория, чтобы предсказывать ее, даже владея таким совершенным инструментом, как психическая типология.

* * *

С внешней стороны тип «толстого» хочется описать следующим образом: худощав, не красавец, взгляд упорный, аналитический, с блеском. Обычно «толстой» немногословен, но задетый за живое, демонстрирует блестящий дар полемиста. Одет чисто, аккуратно, просто, не без изящества. Прическа строгая, но волосы несколько длиннее обычного. Жест и мимика не ярки, но величавы, энергичны и очень выразительны.

Дата добавления: 2015-07-02