На мотив баяти 3 страница

Ежели конь был в таком состоянии, то в каком же был всадник! Долгое время не мог он пошевельнуть языком. Наконец он пришел в себя и сказал:

— Князь, готовься: они сегодня совершат нападение, а самое позднее этой ночью.

И он рассказал, кто он такой, что сделал в Хлкараклисе и в Ани, что в Апаране и Дилижане, рассказал, как с двумя-тремя десятками всадников пробивался сквозь тысячу разбойников, избивал их тут и там, намереваясь сам каким-нибудь образом напасть ночью на персидские войска, но что это дело не вышло.

Рассказал, что в тот день, когда он проезжал мимо реки Тартар, враг заметил его, и все вражье войско бросилось за ним в погоню, что двух-трех товарищей его схватили, остальные же пустились по горам и ущельям, а сам он спасся от

[ стр. 259 ]

тысячи пуль, услыхал его имя, пробрался на русскую землю с целью поспешить в Тифлис и доставить нужные сведения, но что неожиданно увидел его войска и прямо приехал сюда.

— Большая часть гнавшихся за мною персов только что от меня отстала. Как ваших увидели, так удрали. Теперь поступай, как хочешь. Я спас свою голову, чтобы принести ее в жертву русским. Давно уж это заветное желание было у меня в сердце, да время все не находилось. Надеюсь, что и я десяток-другой врагов принесу в жертву на благо своему царю. Я даже камни здешние — и то наперечет знаю, темной ночью с закрытыми глазами дорогу найду. Как пожелаешь, так мою службу царю и изъясни.

Пашой хотели меня сделать в Турции,— да я отказался. Даже курды хотели меня своим главарем поставить. Пять лет над Баязетом и Карсом птица не могла пролететь,— я гам бродил в горах и ущельях.

Намеревался город Ани восстановить. Эх, армяне, армяне,— да будет милосерден к ним бог,— ни меня, ни приказа паши не послушались: все откладывали со дня на день, все отговорки всякие находили,— а тут как раз и переполох начался. Все я перепробовал и перестал, наконец, надеяться ни на пашу Карсского, ни на обещанную должность, воротился и опять стал уповать на Ани.

Когда-то бог послал мне в руки Гасан-хана, а я по молодости лет тогда сглупил, не прикончил его, не хотел тайком, с глазу на глаз его убивать, а когда персы вернулись из Памбака, я и тут и там на горных вершинах сколько старался, чтобы еще раз его поймать, да не удалось: бог на меня прогневался, и вот в каком виде привел меня к тебе, чтобы я не очень загордился, не очень зазнался.

Порох мой весь кончился, товарищи мои больше не в силах были выдержать,— все разбрелись по горам, а я вот такой, какой есть, стою перед тобою: что изволишь, то и приказывай! Одна у меня голова, и ту готов я сложить за русского царя. Лишь бы страна наша освободилась от нехристей,— а там хоть бы один черствый хлеб есть.

Весь Ереван переселили. Несчастный народ доплелся уже до Тавриза, Баязета, Карса.

Есть у меня старик-отец — гниет в тюрьме. Была старуха-мать,— во время переселения по пути скончалась. Есть жена: я через тысячу огней и мечей, через тысячу врагов пробился, все лето промучился, наконец, перекинул ее на русскую землю, больше я ничего не желаю, лишь бы еще вы-

[ стр. 260 ]

зволить отца, увидеть народ наш, страну, веру свободными. Тогда пусть бог надо мной совершает, что мне на роду написано.

При этих словах сердце его не выдержало. Огонь изнутри замкнул ему уста, слезы застлали взор.

Доблестный Мадатов долгое время удивлялся красноречию благородного молодого человека, его храбрости, его прекрасному величавому росту, мягкости его сердца.

Он просил его успокоиться немного, а сам сделал нужные приготовления.

Кто в то время видел деяния Мадатова либо слышал о них, тот поймет, почему имя его осталось на устах и у армянина, и у тюрка, и у перса. Мир может перевернуться, а память о нем останется неизгладимой в нашем народе и нашей стране.

Я был тогда еще школьником. Но и сейчас живо, как сегодня, встает перед моими глазами, как въезжал Агаси в Тифлис. Он не был сыном знатного вельможи, чтобы оказывали ему особые почести,— но каждый, кто знал о его деяниях, готов был омыть ему ноги и ту воду выпить. Раз двадцать, если не более, показывал он мне свои, завернутые в бумагу кости, в разных боях поломанные и потом вынутые.

Всем известно, что некоторое время, когда Карабах был освобожден от врага, Апаран и Ереван стали поприщем подвигов и мужества храброго русского сердца. Недаром имя Еревана в знак особого почета было присвоено тому, кто и в Азии, и в Европе вознес славу русского оружия до небес.

Какой армянин не возгордится тем, что этот бог турок, персов и Польши ныне свое графское имя украсил именем Еревана?

Князь Варшавский, граф Эриванский окончательно стер в Азии память об Александре и Помпее, Чингис-хане и Тамерлане и до звезд вознес славу русской храбрости, великодушия, добросердечия, человеколюбия.

Азиаты умели только разрушать,— теперь они увидели созидание и мир.

Другим врагам сперва отдавали они свою кровь, потом свой город, своих жен, детей. Русским — наоборот: сначала подносили ключи от города, а потом отдавали им дом и семью.

[ стр. 261 ]

Горделивое мнение персов, что крест всегда должен подчиняться пятиперстию Али, рассеялось. Вместо обычной своей жестокости и беззакония они увидели сострадание и милосердие.

Бог внял слезным мольбам армян, денно и нощно просившим, чтобы он послал им увидеть когда-нибудь воочию русских и лишь тогда сойти в могилу,— и исполнил их просьбу.

Свет креста и сила русского человеколюбия смягчили и самые скалы,— пустынные, безлюдные поля Армении заселились людьми, пользующимися ныне попечением русского народа, восстанавливающими вновь свою священную страну.

Тоскующий взор армянина не увидит более слез, но увидит свою родину, на лоне ее возрастет армянское племя, насладится ее любовью и слепым завистникам делами своими покажет, что армянский народ не денег ради и не из-за выгоды преклоняется перед именем русской державы, но стремится исполнить обет своего сердца,— для защитника веры его и народа не жалеть пи крови, ни жизни, ни родных детей!

Не то, чтоб армянский народ был слаб или храбр но настолько, чтоб удержать свою страну — о нет! Вина на самой стране.

Кто бы в мире не предпринимал завоевания, все должны были пройти через Армению, попрать армянский народ, захватить его в свои руки, чтобы одолеть врага.

Ни ассирийцы, ни персы, ни македоняне, ни римляне, ни парфяне, ни монголы, ни османцы не могли бы достичь такого могущества, если бы армянский народ не становился в свое время на их сторону. Правда, этим он разорил собственный дом, ибо после падения друга враг еще больше зла творил, вымещая свою злобу.

Но этим самым армянский народ смело заявляет всему миру и на веки веков, какая была у него душа, сила воли, твердость духа: окружавшие его могущественные народы погибли, стерлись с лица земли, даже и названия их забыты, а армянский народ и имя свое носит и веру свою, и язык ценою собственной крови сохранил, донес их до нынешнего дня — чему пи один иной народ не явил примера.

Ереван почувствовал крылья, когда русское войско в него вступило. Звон колоколов Эчмиадзина, благоухание его ладана и свечей донеслись до самого неба.

Доблестный герой, граф Эриванский, держа за руку епископа Нерсеса, как ангела — Товия, вошел в Ваграшапат

[ стр. 262 ]

поздравить католикоса Ефрема и пожелать ему доброго здравия.

Песни, сложенные в то время, могут во все века свидетельствовать перед миром, что тюрки и армяне в те дни думали, что сам бог спустился к ним.

Сотни разных песен — армянских и тюркских — распевались в садах и ущельях Еревана, и ныне еще пятилетний мальчик, когда ему весело, прикладывает ко рту руку и поет именно их.

Чтобы перед каждым удостоверить, что слова мои правда, я привожу здесь для примера одну из этих песен:

Горы, ущелья — все сотряслись.
Сардару Паскевичу вмиг сдались.
Поверглись пред ним Алагяз и Масис.
Садовник в саду. Бесстыжий, узнай
Садовник, — в саду. Бесстыжий, узнай —
И камня в сердце мне не кидай!

Мадатов вызволил наш Карабах.
Апаран — Красовский повергнул в прах,
Весь Иран у Паскевича бьется в ногах,
Стал мышью перс, горюет в слезах.
Бенкендорф сардара развеял в прах —
И льва голова — у орла в когтях.
Бесстыжий, крови армян не пей,—

Садовник есть у страны моей.
Бесстыжий, кровь армян на ней.
Я вашим крестам пожертвую всем,
Просвещенный Нерсес, владыка Ефрем!
Силу явило святое копье,
Возликовало племя мое.
Господь услышал мольбы людей.
Безбожный! Нам ты не куй цепей!
Бесстыжий! Крови армян не пей!
Садовник есть у страны моей.

Подымемся, станем спина со спиной,
Пожертвуем русским жизнью, страной.
Гасан-хан по камням пустился, как кот,
Рать шахова сына бежит вразброд.
Безверный! Признай наш крест и елей.
Безбожный! Нам ты не куй цепей!
Бесстыжий! Крови армян не пей!
Садовник есть у страны моей.

[ стр. 262 ]

Эчмиадзин, Тавриз, Абасабат, Сардарапат удостоились благословенного праха ног русских. Но Ереван еще стоял, беспомощно опустив голову, при последнем издыхании, словно хотел он еще несколько часов поплакать над своими несчастными детьми, еще раз посмотреть на их почерневшие лица,— когда прибыл спаситель Армении, граф Эриванский князь Варшавский, чтобы томящимся в тюрьме, в подземелье армянам прийти на помощь, возвратить им свободу.

Было... число... месяца*. Ереванскую крепость обволакивал дым. И огонь с неба, и снаряды пушечные падали на головы несчастных жителей.... дней и... ночей** ущелья и горы гремели, грохотали. Казалось, вновь сыплются сера и огонь Содома и Гоморры.

Ереванская крепость тлела, как пересохший фитиль: потрещит какой-нибудь час, потом снова угаснет, померкнет,— очень уж много пушечных ядер попало ей в голову и в сердце, вымотало ей душу.

Сардар и шахов сын, оплакивая свой черный день, давно уже отказались от Ереванской провинции,— бежали в Иран. Один лишь Гасан-хан оставался, как в сетях,— пришло ему время получить возмездие за все содеянное зло, исполнялось пророческое слово, когда-то услышанное им в Апаране, но его не образумившее.

Понапрасну пустил он в ход всю силу своего языка, все имевшиеся у него в руках средства, тщетно подбадривал своих людей, чтоб они не сдавались.

Спустя... дней***, когда народ увидел, что выхода нет, из среды именитых людей было избрано несколько лиц. Когда пробил крайний час и крепость была при последнем издыхании, находившиеся в крепости жители по собственному почину вышли на верхушки башен и, держа в руках ключи, изъявили покорность.

С тех пор как Ереван существует на свете, никогда, может быть, не видал он подобного дня, подобного зрелища, никогда не приобретал такого значения, как в тот день.

Могут миры столкнуться с мирами, народы могут прийти и исчезнуть,— но пока у армянина есть дыхание и язык,

________________________
* В оригинале пропуски. Переписчик дату восстановил ошибочно. Следовало: «Было 24 число сентября месяца» (Ред.).
** В оригинале пропуски. Следовало: «Семь дней и семь ночей» (Ред.).
*** В оригинале пропуск. Переписчик от себя добавил число «пять», а следовало «семь», так как Ереванская крепость сдалась 1 октября 1827 года, то есть, после семидневной осады. (Ред.).
_________________________

[ стр. 264 ]

как может он забыть тот многорадостный час, когда князь Варшавский и генерал Красовский, вместе с бессмертным нашим Нерсесом, с крестом и евангелием в руках вошли в крепость, чтобы отпраздновать день освобождения армянской страны!

Надо, чтобы на свете духа армянского не осталось,— чтобы армяне со слезами и плачем не поминали бессмертное имя своего спасителя Паскевича, чтобы не чтили как святыню святое имя отца и защитника их страны, заботящегося о них, будучи на дальнем севере, и желающего взять их под свое покровительство.

Камилл, правда, освободил Рим, Сципион воткнул римский меч в Африку, Цезарь покорил Галлию и Британию, Наполеон обещал свободу Италии, Испании и Египту. Но могли ли римляне, галлы, египтяне принять, почтить освободителей с таким чувством, с такой любовью, как армяне, которые, поутру просыпаясь, только о том и молили бога, и вечером, засыпая, только о том и проливали слезы?

Поистине велик и незабвенен был тот день, когда русские вступили в Париж, но как могли французы воспринять свое счастье с таким воодушевлением, как армяне в тот достопамятный день!

Солдаты стали входить в крепость, — а в тысяче мест, в тысяче окон люди не в силах были рот открыть, — так душили их слезы. Но у кого было в груди сердце, тот ясно видел, что эти руки, эти застывшие, окаменевшие, устремленные на небо глаза говорят без слов, что и разрушение ада не имело бы для грешников той цены, как взятие Ереванской крепости для армян.

Как друг, как небесный ангел-благовестник, с венцом свободы и милосердия, вступил князь Паскевич в сардарский дворец. Проходя, в тысяче мест должен он был сам сдерживать слезы, видя, как старики, дети, девушки, старухи не только у него ноги целуют, но бросаются на шею солдатам и замирают у них на груди в душевном умилении.

С тех пор, как Армения потеряла свою славу, с тех пор, как армяне вместо меча подставляли врагу свою голову, не видели они такого дня, не испытывали подобной радости.

Эчмиадзинские епископы, находившиеся в крепости, вконец уже изнуренные, вышли с одной стороны, священники и дьячки Шахара и Конда — с другой, и все земно кланялись, казалось, вновь поднялся храбрый Вардан или Трдат вновь едет из Рима освободить родную страну, даровать своему народу новую жизнь.

[ стр. 265 ]

Сципион Африканский, видя дым и сожженные, разрушенные дворцы Карфагена, закрыл глаза,— он плакал, сокрушался, что зверский нрав римлян испил их кровь и тем утолился. Паскевич смотрел на встающий перед ним Масис и в радости утирал слезы, припоминая историю Тиграна, Вагаршака, Ганнибала, Трдата, — их образы вставали перед его глазами. Их бессмертные души, сияя небесным светом, явились к нему, витали над ним, улыбались, изумлялись, говорили:

— Посмотри на созвездие Гайка. В этой светлей, в этой лазурной книге записано твое имя, спаситель сынов наших. В нее внесли мы свидетельство твоего великого подвига. Возле Гайка, на лоне Просветителя увидимся мы с тобою. А ныне — храни нашу страну.

Сыны Гайка кланялись ему, бесхитростный армянский язык благословлял его жизнь. Святая армянская земля раскрыла свое сердце, чтила его, поклонялась ему.

Паскевичу суждено было смыть грязь с имени Ереванской крепости и своим именем вновь окрестить ее, стать для ереванцев, для великого армянского народа на веки вечные отцом, покровителем. Какое сердце при этой мысли не вознесется, не возвеличится? Какие глаза в этот час, при звуках стольких благословений и радости, смогут остаться равнодушными, удержаться и не превратиться в море слез?

Он стал солнцем Армении,— русские, наподобие планет вращаясь вокруг него, принесли с собою новую жизнь. Как можно было об этом думать и молчать? Как этот храбрый исполин мог и сам не растрогаться?

Гасан-хан лежал у его ног,— ждал своей последней минуты. Но тот не уподобился Сципиону, угождавшему жестокому нраву своего народа, не попрал его, но в согласии с благородной русской душой обнял — такого безбожного разбойника — и приказал проводить с почетом, чтобы тот уехал и еще лучше познал, насколько милосердна и могущественна русская держава.

Не было у русских темной души, чтобы такого человека как Наполеон, когда положился он на великодушие победителя, посадить на корабль и отправить в океан кончать гам свои горькие дни,— нет!

Русские показали ныне врагу своему,— даже столь презренному,— что куда бы ни ступала их нога, везде должны быть счастье и мир.

Гасан-хан подставлял голову под шашку, персы падали ниц, чтоб их попирали ногами, но беспримерный герой Пас-

[ стр. 266 ]

кевич одного с почестями отправил в Тифлис, к другим проявил милосердие и великодушие.

Если же европейцы разорили Америку, сравняли ее с землей,— русские восстановили Армению, грубым, зверским народам Азии сообщили человеколюбие и новый дух. Как же богу не сделать их меч острым, как истории не боготворить Паскевича, как возможно армянам, пока дышат они, забыть деяния русских!

Но, ах, любезный читатель! Столько событий произошло,— спроси же, где остался наш несчастный, с сокрушенным сердцем, Агаси. Почему не идет он исполнить свою мечту, освободить несчастного, дошедшего до порога смерти отца, получить от него благословение, прощения попросить за то, что тот столько мучений и страданий перенес из-за него, что пять лет изнемогал, иссыхал в тюрьме, тысячу раз доходил до края могилы и вновь возвращался для того лишь, чтобы увидеть своего сына, исполнить свое заветное желание,— так сойти в землю, чтобы не осталось на сердце горя, чтобы могила не стала для него адом кромешным.

В крепости и кругом нее яблоку негде было упасть,— народ так и валил. Что ни глаза — то радость и слезы, что ни уста — то хвала и благословения. Родственники, друзья то и дело замирали друг у друга в объятьях. Уже не язык, а одни слезы охлаждали их сожженные сердца.

Горы и ущелья возрадовались, сады и огороды ликовали, видя, что хозяева их пускаются в обратный путь и сейчас придут их обновить.

В крепостных воротах и в улицах гулко отдавались топот ног и радостные крики.

Русские часовые заняли все посты, народ стал мало-помалу расходиться. Но сколько же было там, по милости Гасан-хана, ослепленных, искалеченных, без рук и ног!— Все они столпились у крепостных ворот,— ждали, что на скончании горестных своих дней обретут хоть какое-нибудь просветление, милосердие, покой!

Между тем преосвященный Нерсес под руку с Сааком-агой обходил крепость по верху башен и стен и ему казалось, что с небес озирает он ереванскую равнину, что только теперь открылся его глазам рай, что лишь сейчас кончился потоп, что теперь лишь сошел с неба единородный сын —

[ стр. 267 ]

принести спасение своему праведному, любимому армянскому народу.

Прошедшие времена, как сон, вставали перед его глазами. Он не знал, что это перед ним — Ереван или Тифлис? В тех закоулках, ущельях, где глаз его привык видеть черные лица персов, теперь сидели врассыпную русские,— кто не почел бы это сном или чудом?

Погруженный в такие думы, он окинул полным вдохновения взором, из-под густых бровей, Зангу и в отрешенности оперся па жезл, как вдруг сзади него кто-то приятным голосом воскликнул: — Святой отец, родимый! — и прижал его руку сначала к груди, потом к лицу.

Мужественный пастырь обмер.

— Святой отец, родимый, преосвященный владыка,— что за день!— воскликнул кто-то с другой стороны, прижимая другую его руку к губам.

— Смбатов -джан, Ерусалимский -джан! Дети мои! Похороните меня после этого своими руками! Ежели бог дарует мне еще несколько дней жизни, то пусть для того дарует, чтоб я мог исполнить заветное желание измученного моего сердца — вернуть наш бедный, рассеявшийся народ обратно в свою страну. Пусть и это событие увидит мой истосковавшийся взор, а потом, ах, потом сойду в святую землю Армении.

Просите, дети мои, и радуйтесь, радуйтесь и просите, дети мои родные, чтоб и эту мольбу вашего старика-отца исполнил господь!— больше я ничего не желаю.

Армения, Армения, дай мне свое сердце, дай и могилу!

И если новые народы будут приходить и уходить,— то ты не забудь мочений и страданий черных, горестных своих дней. Стой и остерегайся. Любовно храни бедных своих детей, впредь сынов своих в плен не отдавай,— прикасаюсь лицом к святой земле твоей, прекрасная Армения, престол господен, дом потомков Аршака!

Но откуда же и как прилетели вы, сыновья мои дорогие, повидать свою родину? — с удивлением спросил наконец преосвященный, утирая при этом слезы и прижимая к груди своей головы этих благородных гайканцев.— Ну, скажите же, успокойте меня. Я тосковал по вас, я желал вас, именно вас, чтобы в этот день постигли вы мое сердце, разделили со мною радость, дети дорогие, доблестные отпрыски народа армянского! И какой бог узнал тайну грешного моего сердца и привел вас ко мне?

— И мы как раз с той же мыслью, с тем же заветным

[ стр. 268 ]

желанием оставили дома и хозяйство, не спали три ночи, пробирались по горам и ущельям, — и вот приехали повидать Вас именно в этот день, принять участие в Вашей радости и получить Ваше благословение, увидать освобождение нашей родины, утолить наш тоскующий взор, — но мы тотчас же должны возвращаться обратно, чтобы наместник не узнал о нашем приезде.

— Ах вы, негодные! То-то вы нарядились в черкески, притаились, чтобы вас никто не признал. Ладно, ладно. Но не так надо шутки шутить. Вы — люди молодые — вот какую выкинули шутку, а я — старик — свою выкину, посмотрим, кто кого. Вас вот надо в тюрьму засадить, чтобы вы образумились, чтобы знали: кто ради родины столько мук терпит, такой путь совершает, даже службой своей пренебрегает,— такой человек, ежели ему и меч к сердцу приставят, огонь будут на голову сыпать,— все равно не должен отвертываться. Вы смело, бесстрашно проехали такое расстояние, пробрались по местам, где людей едят,— а теперь не осмеливаетесь предстать перед наместником?

Да, спаситель Армении как узнает об этом вашем благородном поступке, поймет, что вы приехали увидеть торжество освобождения вашей страны и народа, приобщить свой голос к их голосу, свое благородное сердце к их сердцу в этот чудесный, достопамятный миг — как же он вместо- ого чтобы полюбить вас и обнять за это, рассердится на вас? Какое должно быть сердце у того, кто увидав, как сын пустился по горам, с опасностью для жизни, чтобы свидеться с родителем, освобожденным наконец от мук, побыть с ним, порадоваться одной с ним радостью,— не простит его, если б даже этот сын был на смерть осужден?

Побольше бы мне таких сынов, как вы, побольше бы. Подойдите же, подойдите, ненаглядные мои,— за эти благородные глаза я жизнь отдам! — О, взлелеянные мною дети, подойдите, дайте еще раз поцеловать чистый ваш лоб, еще раз прижать к груди ваши милые лица, а остальное — моя забота. Наместник, ежели имеет что сказать, пусть сперва мне скажет. Вы явили такой же пример, как та дочь, что из Сибири пешком пришла в Москву освободить своего отца. Кто ж может вас осудить?

И армянское войско уже у меня готово,— понемногу обучаются военному делу. Мелик, если бунтаря были такие дети, не был бы он разве рад? Армянский народ нуждается в таких сынах, именно в таких. О, если б еще подобных им хоть сотню!

[ стр. 269 ]

А ну-ка, полюбуйся на их рост, на лицо, на речь, на глаза их бесподобные. Видит бог, — сейчас же вынул бы душу и им отдал! Да будет благословенно чрево, рождающее подобных детей. Каждый из них — как царский сын. Богу, создавшему вас, я в жертву себя принесу, в жертву! Похоронить меня надо, чтобы над вами птица посмела пролететь!

Вы желали родины — вот вам ваша родина. Сам знаю: вы из-за иссохшего старого черноризца таких мучений не стали бы терпеть. Любите ли вы меня или не любите, но раз вы так любите свой народ и страну, то вы для меня — ангелы Гавриил и Михаил, утешавшие нашего деда-Просветителя в Хор-Вирапе. Пойдемте, светочи души моей, пойдемте, — опаздываем, наместник уже, наверно, ждет меня. Мы ведь только что взяли крепость,— кто знает, что может случиться?

Нужно подумать о нашем народе, тюрьмы и подземелье полны нашими невинными детьми. Надо всех их вывести, освободить, позаботиться о них. Кто знает, что еще может твориться в разных потаенных уголках? Персы хоть и сломлены, но злоба и месть, вероятно, дымятся в их сердцах: ведь вчера еще были они хозяевами Еревана, стояли над нашим народом, а нынче мы стоим над ними, нашему кресту должны они подчиниться и поклониться*. — Идем!

Не успел он произнести эти слова, как снизу башни, где они стояли, раздался жалобный вопль:

— Отец преосвященный, родимый, поспеши: убили офицера, армянина, вместе с отцом! Помоги, чем можешь!

У дверей башни никого не было видно, но когда немного нагнулись и посмотрели, огонь посыпался на их головы. Крепость словно на гяз еще в глубину опустилась, — какой-то человек высунул голову из окна и кричал.

Ах, любезный читатель, зачем продолжать мне описание этих ужасных событий? Может быть, и сердце твое уже под-

________________________
* Эти избранные армяне-патриоты, которые оба своим благородством, своим патриотизмом, слава богу, и ныне блещут среди нашего народа — дай им господь и еще долгие годы блестеть—выросли почти что на руках епископа Нерсеса. Остались ли они в Ереване, мне не известно. О том, что они потом сделали, хороший армянин должен написать отдельную книгу и суметь все в ней рассказать. Каждый раз, как я их вижу, мне кажется, что новый Смбат, новый Вардан явились среди нас. Впоследствии бог так исполнил заветное их желание' Ерусалимский долгое время был полицмейстером в Ереване, а другой, Смбатов, и сейчас — зеница ока народа: он полтора года был правителем всей Армянской области. Не только армяне, яо и тюрки клянутся его именем еще и сегодня (Примечание автора).
_________________________

[ стр. 270 ]

сказало тебе,— какой же офицер в такое время мог войти в этот ад, где ждала его смерть, если не наш юный Агаси? В течение пяти лет, в горах и ущельях среди зверей и разбойников, он не сгубил своей головы, сохранил ее, совершил такие подвиги, какие мало кто совершал на свете. Наконец, вместе с генералом Красовским прилетел он на свою возлюбленную родину, чтобы поспеть к последнему дыханию несчастного отца своего и, едва лишь взяли крепость, словно ягненок, потерявший мать, не дотерпев, чтобы суматоха сколько-нибудь улеглась, бросился в башни, в одну, в другую,— и тут, когда назвал он имя отца, подвернулся ему один ереванский армянин, который и повел его к дверям той башни, где был заключен его злополучный отец вместе с несколькими еще армянами.

Но бессовестные персы давно уже проведали о его прибытии с русским войском: отцы, братья, родственники убитых им когда-то людей — всего с десяток человек — вошли и спрятались в той башне.

Ах, что еще писать? Рука слабеет, сердце сочится кровью.

Ах, кто же будет оплакивать Агаси, проливать слезы о его загубленной жизни?—Я, я, ничтожный, склоняюсь перед его могилой. Когда я был ребенком, не он ли держал меня на коленях, забавлял, утешался мною? Нет, я не камень, чтоб его не оплакивать! Разве не готов я душу свою положить за него,— такого доблестного, честного, храброго юношу?— иного сердце мое не стерпит.

Но нет, кто я такой, чтобы оплакивать Агаси? Могу ли этими вот устами растрогать, сжечь, испепелить сердца слушателей? После меня явится тот, кто достойно его оплачет,— я же продолжу свое горестное повествование.

Три злодея лежали мертвые в башне в стороне, остальные бежали,— ах, язык, замолчишь ли ты?

Агаси, ангел Агаси, с двумя кинжалами в сердце, тремя в спине, с израненными в тысяче мест ногами и руками, лежал на груди своего несчастного отца. Кругом было мора крови. В эту минуту вбежал преосвященный.

Едва Агаси занес правую руку, чтобы обхватить отца за шею, прижать к груди эти белоснежные волосы, исполнить заветное желание стольких лет и успокоиться, как ему отсекли плечо, и отрубленная рука так и осталась под отцовской головой, лицо прижато было к лицу отца, левая рука, окоченев, лежала у него на груди.

— Увы! Ослепните, мои глаза! Увы,— кровный сын мое-

[ стр. 271 ]

го народа! Да зарастет тернием наш путь! Молодец ты наш, брат ты наш, дитя армянское! Горе нам и нашей жизни! Светоч Еревана, взлелеянный, взращенный мною милый Агаси,— тут ли должна была пролиться твоя кровь?

Так сказали эти преданные родине люди, приложили платки к глазам и отошли в сторону, застыли, ослабели, унеслись в небо, стояли окаменелые.

Едва кто-нибудь из них взглядывал на лицо отца, на просветленное его выражение или на израненное, окровавленное тело сына, из груди их вылетал глубокий вздох, крик, вопль:

— Посмотрите же, посмотрите, как он обнял отца! На старика посмотрите — как вперил он взор в лицо сына и обеими руками бьет себя по голове...

(Сердце, разорвись! Сердце, не могу больше, не выдерживаю... У кого есть душа,— сам поймет... Об остальном напишу завтра).

Много армянский народ потерял в этих боях таких храбрых, отважных сынов. Так где ж тут — да и какая польза — долго плакать и горевать?

Но, увы, мать Агаси во время переселения окончила свои печальные дни, отец в крови сыновней омыл свое окоченевшее тело, а жена, несчастная Назлу, была еще в Памбаке. Только присутствующие и знакомцы горевали, скорбели о нем.

Пока Агаси был у Мадатова, он о своих храбрых товарищах не имел никакой вести Люди сказывали, будто их взяли в плен и услали к Гасан-хану.

Бог весть, может быть, многие из тех калек и были его друзья, но никто этого не знал.

От того закричавшего,из башни ереванца узнали только одно: когда храбрый Агаси, в русских эполетах, показался у дверей башни, солдат часовой пропустил его и отдал ему честь.

— Как ангел, влетел храбрец в башню,— говорил ереванец,— а неверные притаились в стороне с обнаженными шашками и кинжалами. О взятии крепости мы ничего не знали, думали — это персы пришли нас зарезать или вывести и вздернуть. Стояли насмерть перепуганные, все застывшие, когда богатырь Агаси влетел к нам. Мы подумали, что он

[ стр. 272 ]

пришел арестовать тех негодяев и освободить нас. Кто ж мог знать, что это за человек и для чего пришел? А несчастный отец разве что дышал еще, и только,— свет очей его давно погас, руки и ноги давно отнялись, иссохли. Живот раздулся, подпирал под самый рот. Казалось, только душа не хотела покинуть его. Часто, когда он бывал в забытьи, мы явственно слышали, как он пытался приподнять голову и стенал замогильным голосом: «Да где же он?., дай, дай посмотреть... Агаси, сын мой, душа моя, долго ли еще будешь ты терзать меня? Я давно высмотрел себе местечко на небесах, о юный сын мой, долго ли будешь ты терзать меня? Приди, приди, ненаглядный мой, приди, дай мне ощутить дыхание твое, нет уж у меня глаз — нечем мне увидать тебя, нет и рук — нечем обнять тебя,— только язык остался да уши. Дай раз еще услышать твой голос, чтобы хоть матери твоей отнести весточку. Рипсимэ... Назлу... Каро... Парихан... Агаси!..»

Дата добавления: 2015-06-27