Необходимый экскурс в историю 17 страница

— Так их на меня все время пишут. — Иванов пожал плечами. — Я привык. Человек ко всему привыкает… Это в молодости возмущаются, ищут правду… А в моем возрасте приходится экономить время; я теперь и в горы беру с собой работу, и на море… Это в радость, если работать интересно, кайф, как говорят молодые.

— А кто еще занимался темой, аналогичной вашей?

— Черт его знает… Как‑то меня это не интересовало… Хотько занимался, Влас Хотько, профессор из Киева… Очень интересный теоретик… Вайцман… Фима Вайцман… Вот и все, кажись…

— Так ведь кандидатская почти на такую же тему была у этого… Вылетело из памяти… Что‑то связано с сумками…

Иванов рассмеялся:

— У Кулькова? Сюжет из Чехова, лошадиная фамилия… Нет, диссертация Гены не в счет…

— Что, не интересная?

Неуловимая улыбка тронула тонкие, жесткого кроя, губы Иванова; интересно, что он ответит, подумал Славин; сам же ему писал диссертацию…

— Трудно сказать. — Иванов попробовал мороженое, удовлетворенно кивнул: — Между прочим, действительно, очень вкусно, я такого не ел, беру на вооружение… Что касается диссертации Кулькова… Гена ведь больше организатор… Как теоретик он не слишком силен… Честно говоря — но это, конечно, между нами, — я ему помог сделать эту работу…

— По старой дружбе?

— Опять‑таки на ваш вопрос ответить нелегко… Гена относится к тому типу людей, с которыми нельзя дружить… Он удобный, очень славный, удобный человек, но друг…

— По‑моему, «славный человек» вполне может быть синонимом понятия «друг».

— Вы хорошо чувствуете слово, — заметил Иванов. — Вы правы, я употребил не то выражение… Разве у вас нет таких знакомых, которые журчат, не раздражают вас, а, наоборот, рассказывают новости, готовы услужить? Есть, конечно… И вы им тоже готовы помочь…

— Слушайте, а вы ему часто ключ от своей квартиры давали? — неожиданно для самого себя спросил Славин и сразу же пожалел об этом.

— Не ваше дело, — грубо ответил Иванов и посмотрел на Славина с удивлением и нескрываемой неприязнью. — Бестактно задавать вопросы такого рода.

— Я бы не посмел задать вам этот, как вы говорите, бестактный вопрос — вы правы, он действительно некорректен, — если бы анонимное заявление о том, что вы скрытый антисоветчик, не было напечатано на вашей машинке…

— Что?! — Иванов даже откинулся на спинку стула.

— Оно самое.

— Не может этого быть!

— Я говорю правду.

— Не может быть, — повторил Иванов. — И потом — откуда вам это известно? Кто вам мог сказать, что заявление против меня было написано на моей же машинке? Этим следствие занимается, а вы…

— А я? — спросил Славин.

Иванов отодвинул от себя мороженое:

— Знаете, мне что‑то не хочется с вами говорить. Точнее сказать, мне вдруг расхотелось с вами беседовать.

Славин достал из кармана страничку, на которой был напечатан неподписанный текст: «Антисоветские высказывания, анекдоты, пьянки, цинизм», — и молча протянул Иванову:

— Это стоило многих часов работы в архивах, Георгий Яковлевич… Так что, пожалуйста, смените гнев на милость.

— Не хочу я читать всякую гадость, — упрямо повторил Иванов, но в голосе ею уже не было той внезапно возникшей отчужденности, которая слышалась только что.

— Взгляните на дату, Георгий Яковлевич, — попросил Славин. — Только на дату…

— Ну и что? — Иванов надел очки, поглядел число, месяц и год. — Ну и что? Посмотрел. В этот день новый Эйнштейн родился? Или Чайковский?

— Нет. На следующий день вас убрали от академика Крыловского, вот что тогда случилось. Академика — через месяц после этого — сделали консультантом правительства по ракетной технике… И работать с ним начал Кульков…

Иванов снова подвинул себе мороженое, взял своими толстыми пальцами сухой ломтик торта, обмакнул его в растаявшие сливки, облизал, словно кот, и заметил:

— Сейчас вы говорили, как расчетчик… У вас ум математика… Но вы не математик… И не журналист… Видимо, вы из КГБ. Если не можете ответить правду, промолчите, я довольно остро чувствую ложь…

— Вы правы, я действительно из ЧК.

— Почему сразу не представились? Игры играете?

— Играл, — поправил его Славин. — Сейчас перестал… Вам придется уехать из города, Георгий Яковлевич…

— Не могу. У меня завтра защищается аспирант, сильный парень, поэтому много врагов, надо прикрыть…

— Защиту придется перенести.

— Что значит перенести?! Вы подумали, каково будет парню?! Да и потом, почему я должен уезжать?

— Должны.

— Арестовываете, что ли?

— Я забронировал вам номер в отеле «Ялта», и это было очень не просто сделать. — Славин усмехнулся чему‑то. — Туда сейчас буржуй повадился, все места распроданы за месяц вперед… Покатаетесь на водных лыжах…

— Это несерьезно…

— Это серьезно, — ответил Славин. — Вы даже не представляете себе, как это серьезно.

— С чгм связано? — Иванов снова отодвинул мороженое.

— Я пока не могу вам ответить… Я не стал оформлять мою просьбу о вашем отъезде официально: пришлось бы приглашать вас к нам, звонить в спецчасть вашего центра… Я решил обратиться к вам лично.

— Погодите‑ка… Вы начали с Кулькова… Потом показали мне анонимку, напечатанную на моей же пишущей машинке… После этого провели прямую между датой ее составления и временем моего отвода от Крыловского. А отсюда подбросили идею о выдвижении академика на ключевой пост в ракетной технике… Если вы посмеете после этого сказать, что Крыловский имеет отношение к шпионажу, я вам здесь же, не сходя с места, надаю пощечин.

— В милицию заберут, — ответил Славин. — Протоколами замучают… Не бейте… Тем более что я полон ришпекту к академику Крыловскому.

— Слава богу. Но тогда остается только один вывод — особенно в связи с тем, что вы поинтересовались, не давал ли я ключ Гене от моей квартиры, — и вывод этот однозначен: вы подозреваете Кулькова?

Славин долго молчал, а потом, проклиная себя за характер, ответил:

— Мы арестовали Кулькова.

— Да я ж сегодня к нему звонил, мне сказали, что он в Берлин вылетел…

— А вы хотели, чтоб вам ответили, мол, сидит Кульков? Ему ведь не только вы звоните… Скажите, часто бывало, что в пятницу, когда вы садились за пульку, кто‑то несколько раз подряд звонил по телефону и не отвечал?

Иванов нахмурился, видимо отчего‑то заинтересовавшись вопросом. Ну и лбище! Славин вспомнил, как однажды Степанов похвастался: «Ко мне в Крыму как‑то подошла парочка, протянули открытку, а на открытке стихи собственного сочинения: „Плечи • богатырские, голова Сократа, напиши автограф для нашего брата“. А у Мити голова махонькая в сравнении с ивановской, вот уж действительно Сократ…

— Бывало, — ответил Иванов после долгой паузы. — Но вы же знаете наши телефоны…

— Знаю. Но если вы постараетесь вспомнить, то, думаю, убедитесь, что такого рода звонки раздавались именно в те пятницы, когда у вас был Кульков, и к телефону подходил он, произнося обычное в таких случаях «алло».

Иванов долго молчал, а потом хлопнул своей толстой ладонью по мраморному столику так, что подпрыгнули бокалы с мороженым:

— Но ведь если он написал анонимку, то сделал это, именно когда я закончил ему диссертацию! Зачем?! Объясните мне, зачем?!

— Не объясню. Не знаю. Предположить могу: ему надо было занять ваше место… Подле Крыловского…

— Но это же бесчестно, — как‑то жалобно сказал Иванов. — Это по‑скорпионьи…

— Ничего подобного, — возразил Славин. — Скорпион жалит того, кто его везет через реку, и тонет вместе с ним… Кульков же хотел, чтобы вы утонули в одиночестве… Георгий Яковлевич, я должен вас предупредить о том, что про арест Кулькова знаете только вы?

— А генерал с артистом?

— Генерал знает, артист нет. Повторяю: предупреждать не надо?

— Не надо.

— Вы ни с кем не поделитесь этой новостью? Если вы сделаете это, стране может быть нанесен непоправимый урон…

— Повторяю, я никому ничего… — Иванов вдруг набычился, прервав себя, замер, лоб навис над столом, а потом рывком поднялся: — Едем ко мне! Быстро!

В однокомнатной квартире, которую он снимал, царил артистический беспорядок, который, однако, таил в себе некую аскетическую организованность: письменный стол, составленный буквой «г» из двух обычных, раздвижных столов, был ареной работы; в горе книг явственно угадывалась система; стопка исписанной бумаги была заложена разноцветными листочками; все, что не относилось к столу, словно бы не интересовало хозяина.

— Сейчас, погодите‑ка, где же это?! — Иванов остановился посреди комнаты. — Кажется, в чулане, ну‑ка, помогите…

Он распахнул в прихожей дверь чулана, задекорированную обоями под кирпичную кладку, и начал выбрасывать оттуда дорогие горнолыжные ботинки, спортивную одежду, вытащил водные лыжи «росиньоль», потом достал два тяжелых ящика — книги, которые не умещались на полках, — а уже после этого три чемодана; самый последний, плоский, под крокодилову кожу, принес в комнату, вывалил из него на пол конспекты, книги, несколько рубашек, дырявые носки, вытертую меховую шапку и две пары рукавиц.

— Так вот, — словно бы сопротивляясь самому себе, скрипуче сказал Иванов, — этот чемодан мне подарил Гена. Накануне одной из моих поездок на Запад. «Не с фанерным же тебе ехать, стыд, думай о престиже». В поездки меня собирал он, я этого не умею; ключ от квартиры был у него постоянно; поглядите чемодан. Как правило, встретив меня в аэропорту, он грузил его в свою машину и никогда, понимаете, ни‑ког‑да, сразу не приезжал ко мне, обязательно заезжал куда‑то по дороге: то домой, то на работу, то к другу… А что, если он переправлял в этом чемодане информацию?! В любом отеле ничего не стоит войти в номер, мы же останавливаемся в тех, что подешевле.

Тайник в чемодане нашли сразу же; анализ подтвердил, что в тайнике перевозились фотопленки; там же без особого труда обнаружили отпечатки пальцев, которые, как вскоре было установлено, оставил Кульков.

Через десять минут после того, как Славин поднялся к себе, его пригласил генерал:

— Я попросил специалистов внимательно поглядеть текст донесения, которое Кульков предложил нам отправить в Лэнгли. Посмотрели. И вычислили слово «либерти»… Там, конечно, получились тысячи вариантов слов, как понимаете, но меня заинтересовало именно «либерти»… Помните, в одной из радиограмм ЦРУ инструктировало Кулькова: «В крайней ситуации в действие вступит план „Либерти“. При этом, однако, мы должны не только получить возможность увидеть вас, но и убедиться, что это действительно вы, а не двойник…» Ай да Кульков! Ай да желание «искупить вину»!… Что вы на это скажете?

«Заумь Эйнштейна — не наше дело!»

Академик, друзья называли его Нолик, ведущий специалист по космосу, нашел Степанова через советское представительство: приехал на несколько дней в качестве научного эксперта; с людьми сходился быстро; рыжеволосый, голубоглазый, он источал доброжелательство; глянув на Кузанни, заметил:

— Я прочитал сегодня вашу корреспонденцию в «Нью‑Йорк трибюн». Мне понравилось. Хотя вы не очень‑то компетентны в нашей проблематике, но широкий читатель вас поймет больше и лучше, чем специалистов, заседающих во Дворце наций…

— Спасибо, — ответил Кузанни. — Я знаю ваше имя, поэтому мне очень приятно слышать именно от вас такую похвалу.

Степанов отправился на кухоньку включить плитку: можно сделать яичницу с плавленным сыром — поужинать, не выходя из номера.

— Митя, знаешь, у кого я только что был?!

— Откуда же мне…

— У Сименона, представь себе! И он прекрасно помнит тысяча девятьсот десятый год, когда к Земле приблизилась моя комета Галлея.

— Почему ваша? — удивился Кузанни.

— Потому что я ею занимаюсь. Вплотную. Каждый день. И жду ее приближения к Земле — весна восемьдесят шестого… Так вот слушайте, люди… Митя, ты слышишь?

— Слышу, — ответил Степанов, орудуя сковородками.

— Сименон, оказывается, помнит, как его дядя фотографировал комету на темные, закопченные стеклянные кассеты… Он рассказал о страшной панике, которая царила тогда в Америке: «Наступает конец света!» А сейчас, когда человечество стоит на грани гибели из‑за возможности реализовать идею космических войн, все спокойны! Идиоты какие‑то, честное слово! Людская логика совершенно неподвластна расчетам! Сименон меня спросил, отчего с появлением кометы Галлея связаны такие ужасные представления о грядущих земных катастрофах… Я рассказал ряд случаев, они действительно занятны…

— А нам?… — крикнул с кухни Степанов.

— Вам это действительно интересно? — Нолик посмотрел на Кузанни.

— Еще как! — ответил тот.

— История хранит рассказ о том, как накануне одного из важнейших сражений Вильгельма Завоевателя, герцога Нормандского, в небе появилась комета Галлея, — начал академик. — Он решил, что это хорошее предзнаменование для него и плохое для врагов, и смело ринулся в битву под Гастингсом, тысяча шестьдесят шестой год… И действительно, битву выиграл. Жена его Матильда в честь победы заказала фантастический гобелен, или не знаю, как это тогда называлось, семья Гобеленов как будто бы начала свое производство много позже… Неважно… Это был гигантский настенный ковер, чуть ли не пятидесятиметровой длины! Представляете?! И над полем битвы была изображена символика победы: сияющая громадная комета… То есть мы имеем первое документальное подтверждение прихода кометы Галлея во время битвы при Гастингсе… И запечатлено это искусством… Каково?! Этот гобелен, кстати, хранится в Нормандии, в городке Байе… — Нолик вздохнул: — Как мало об этом знают во Франции… Надо б рекламировать — возникнет новый туристский бум! С тех пор, кстати, появление кометы Галлея и считается символом войны… А Сименон, говоря о панике тысяча девятьсот десятого года, верно заметил, что тот приход кометы люди потом, по прошествии трех — пяти лет, начали ассоциировать с кануном первой мировой войны. А может быть, символика наших дней в том, что русские и американцы пытаются договориться о разоружении накануне очередного появления кометы?! Интересно, осознанно ли это, понимают ли обе стороны сокровенную суть события?

— Я начал понимать, — усмехнулся Кузанни. — Слушая вас… Вы какой‑то Андерсен, вам просто нельзя не верить… А в общем‑то, в массе своей, мои сограждане не отягощены знанием мировой истории…

— Жаль, — сказал академик. — Очень жаль. Это опасно: нация, не знающая истории или, что хуже, произвольно ее толкующая.

Степанов пришел в номер с двумя сковородками, яичница с сыром, политая томатным соусом, шипела и пузырилась.

— После такой еды, — Степанов усмехнулся, — Кузанни растолкует своим согражданам, что не стоит шутить ни с историей, ни с космосом, даже с его символикой.

Ели с аппетитом, по‑братски, тремя ложками из двух сковородок, подбирая оливковое масло корочками сухого батона (длиннющие французские батоны черствеют быстро; «одноразовый хлеб», как пошутил кто‑то из русских; все наши к хлебу относятся с религиозной почтительностью, даже если не едят, соблюдая диету. Степанов вспомнил маму, Галину Николаевну: без полбатона не может; видимо, с голодных времен — а на ее жизнь такого было достаточно: гражданская война, коллективизация и Отечественная — остался страх не наесться. А что самое надежное? Хлеб, что ж еще?!).

— Ну так вот, — продолжил между тем академик, — что касается космических символов, то два наших аппарата, «Вега‑I» и «Вега‑II», — это, кстати, мирный космос, — он посмотрел на Кузанни, — в проекте участвуют и французы, мы никому дороги не закрываем, милости просим, — летят сейчас к комете Галлея, чтобы сблизиться с нею на минимальное расстояние… Трудно что‑то предполагать, но я не исключаю возможности того, что наши «Веги» могут способствовать землянам, американцам в том числе, избежать каких‑то катаклизмов… Научный просчет вероятии — великая штука, без этого теперь жить нельзя… А знаете, кто был вторым человеком, засвидетельствовавшим закономерность приближения к Земле кометы Галлея?! Великий Джотто ди Бондоне! Да, да, именно он!

— Кто это? — спросил Кузанни. — Мы, американцы, не боимся показаться дикарями, сразу спрашиваем о том, что нам не известно…

— Это, между прочим, хорошо, — заметил Степанов. — Хуже, когда человек не знает, но молчит, а пуще того — кивает, мол, как же, как же, все известно, а сам ни в зуб ногой… Вы ближе к детям, чем европейцы, давай вам господь, Юджин…

— Только б шаловливые дети кнопочку не нажали, — усмехнулся Нолик. — Так вот о Джотто… Джотто, дорогой Юджин, был, во всяком случае я так считаю, основоположник раннего Возрождения, великий итальянский художник, наблюдавший приход кометы. В тысяча триста втором году. Каково?!

— Этот Джотто не только рисовал, но и строил всякие там аппараты? Вроде Леонардо? — с обезоруживающей простотой спросил Кузанни.

«Нет, все же американцы в массе своей действительно большие дети, — подумал Степанов. — Наверняка он прочитал в какой‑нибудь книге о Леонардо или в Италию слетал на летний отдых, вот и брякнул; ни один русский человек, считающий себя интеллигентом, никогда бы не задал такой вопрос, да еще без тени смущения! А может быть, — возразил себе Степанов, — такая открытая наивность есть вненациональный удел настоящего таланта? Юджин по‑настоящему талантлив, блистательный режиссер…»

Нолик мельком глянул на Степанова; в уголках его тонкого рта затаилась едва заметная улыбка (когда академик смеялся, лицо его сразу же менялось: рот становился округлым, от кажущейся жесткости не оставалось и следа — сплошное озорство: ни дать ни взять, студент третьего курса). Ответил он, однако, серьезно:

— Нет, Юджин, Джотто не был ни механиком, ни астрономом, в отличие от Леонардо… Но я утверждаю, что именно он начал через два года после того, как наблюдал очередной подход к Земле кометы Галлея, писать фреску «Поклонение волхвов»…

— А как он ее наблюдал? — снова спросил Кузанни. — Через телескоп?

— Тогда еще не было телескопов, Юджин. Он наблюдал ее невооруженным глазом, но как художник. А всякий настоящий художник — это мыслитель… Так вот, в той фреске — ее знает весь мир, вы ее тоже наверняка знаете — он нарисовал волхвов, которые пришли в Вифлием, ведомые звездой странной формы. Именно в тот момент, когда родился младенец, нареченный Иисусом… Видимо, приближение кометы невероятно подействовало на Джотто, ибо он так написал фреску, что всякому очевидно: волхвы пришли в Вифлием именно в тот год, месяц, день и час, когда родился младенец. И пришли не случайно, но ведомые загадочным магнетизмом таинственной звезды… Джотто был первым в истории человечества, кто вместо традиционной вифлиемской звезды написал именно комету Галлея, каково?! Но во всем этом есть еще один аспект: взаимосвязь космического тела с судьбой мирового искусства. По тому, как он нарисовал комету Галлея — это я говорю, я, знающий все ее фотоснимки, — можно с абсолютнейшим правом утверждать, что именно Джотто был основоположником Возрождения. То есть правды. А говоря еще научнее — натурализма. В этот термин ныне многими вкладывается дурной смысл, но ведь это же глупость и темнота! Понятие натурализм происходит от великого слова натура! Что может быть прекраснее натуры, то есть правды?! Понимаете, в чем чудо? Нет? Оно в том, что вполне можно сопоставить рисунок Джотто из его цикла «Жития святых» — волхвы возле девы Марии — с астрономическим снимком кометы! Рисунок Джотто научно достоверен! Понимаете, что значит сделать такой рисунок в тысяча триста четвертом году?! Рисунок кометы Галлея?! Изобразив ее с абсолютной научной достоверностью?! Таким образом, и библейский сюжет приобретает оттенок научности, то есть подтвержденной истинности, каково?! Поэтому‑то европейцы и назвали свой космический аппарат, запущенный на встречу с кометой Галлея, именем Джотто… Вот оно, реальное объединение человечества: две наши «Веги», на которых установлена аппаратура десяти стран, «Джотто» и маленький японский зонд «Планета» летят сейчас — в абсолютной, не представляемой нами тишине — к комете, являющей собою одну из загадок Галактики. Причем наши «Веги» и «Джотто» поддерживают между собою постоянную связь: чтобы получить наибольший научный выход, надо подойти как можно ближе — к самому центру кометы…

— Верно. — Кузанни кивнул, — Пока я не заглянул в кратер вулкана, ничего не мог понять про Помпею…

Легкая улыбка снова тронула губы академика.

— Очень верное сравнение, Юджин… Но подконтрольный вулкан — это все же одно, а комета — другое… Главная опасность для моих… для наших «Вег» сокрыта в пылевых частицах… Представляете, что это такое?

— Нет, — в один голос ответили Кузанни и Степанов.

— Пылевые частицы могут ударить по корпусу наших аппаратов со скоростью до восьмидесяти километров в секунду. Каково?! Пылинка, весом в миллиграмм, может разнести в клочья весь аппарат…

— А если бы там сидел человек? — спросил Кузанни.

— Ну, это для него сверхзвуковая картечь. — Нолик ответил мимоходом, несколько даже досадуя на то, что его отрывают от главного. — Это же аксиома: с космосом шутить заказано… — Он вздохнул отчего‑то, поинтересовался: — Знаете, кстати, отчего родилась французская пословица «Опре ну ле дэ люж» — «После нас хоть потоп»?

Степанов и Кузанни снова в один голос ответили, что не знают, откуда им, нынче физики в почете.

— А история занятна, — продолжал между тем Нолик. — Фразу эту произнесла мадам де Помпадур, когда король Людовик проиграл битву своему грозному прусскому недругу и пришел за утешением к ней, мудрой и красивой фаворитке. Людовик удивился этим словам. Мадам объяснила, что недавно у нее в гостях был математик — сейчас мы называем его великим ученым, Мопертюи, он действительно один из самых великих механиков и математиков нашей цивилизации — и сказал, что, по его расчетам, к Земле скоро приблизится страшная комета и может наступить конец мира. Заметьте себе: трагический разгром войск Людовика наступил опять‑таки за два года до прихода кометы…

— А мадам, — усмехнулся Степанов, — была, видимо, причастна к логике сторонников общины: «Ну и черт с ним, все равно конец для всех без исключения! Обидно, когда кто‑то выживет, а так — пускай, все равно ни одного живого на земле не останется…»

— В общем‑то, да, — согласился академик. — Какой‑то рудимент нивелирующей общины в этих ее словах сокрыт, только, как все французское, выражено это более абстрактно, изысканно, что ли… А почему эта комета называется именем Галлея? Знаете?

И снова Кузанни и Степанов, завороженно слушавшие академика, покачали головами…

— Дело в том, что ни Вильгельм Нормандский с женою Матильдою, ни мадам Помпадур, ни великий Джотто, ни даже гениальный Мопертюи никогда не сводили, да и не могли еще, по правде говоря, свести определенную цикличность подходов кометы к Земле в некую систему. А сделал это сэр Эдмунд Галлей… Нет, нет, он уж перед смертью стал сэром; нет пророка в своем отечестве, да и завистников в каждом королевстве хоть пруд пруди… Именно Галлей, поработав с хрониками и летописями, обратил внимание на определенного рода последовательность приближения комет к Земле. И не только обратил внимание, но и просчитал эту последовательность: подход загадочной кометы, которую запечатлела на гобелене Матильда, определен строгим временным циклом — семьдесят шесть лет… Каждые семьдесят шесть лет именно эта комета, подвластная некоему закону Галактики, приближается к нам с вами… Вообще‑то Галлей не только зафиксировал комету, получившую потом его имя… Он, можно считать, подарил человечеству Ньютона…

— Как?! — Степанов придвинулся к академику. — Почему?

— Здесь нет камеры, — вздохнул Кузанни. — Ваш рассказ надо снимать на пленку, получился бы гениальный фильм…

— Ладно, — усмехнулся Нолик, — считайте это репетицией…

— Нет, погоди, Нолик, а почему именно Галлей создал Ньютона? — снова спросил Степанов.

— Видишь ли, Ньютон был невероятно замкнутый человек, со странностями… Для него главное заключалось в том, чтобы понять самому… Его не интересовали другие… Славы он бежал, титулов тоже, ему доставляло высшее счастье думать о взаимосвязанности предметов… Кстати, по‑моему, это свойство истинного гуманиста… А Галлей не только заставил Ньютона написать книгу о земном притяжении, но даже из своего скромного жалованья дал ему денег на опубликование его гениального труда. Я же говорю, Галлей был символом позднего Возрождения… Механик, путешественник, авантюрист, игрок, лучший навигатор своего времени, первым применивший астрономические приборы для того, чтобы проложить верный курс фрегату… Он интересовался всем, он раздавал себя, понимаешь? Талантливость, а точнее говоря, гениальность — это когда человеку не терпится раздать себя. Только на склоне лет Галлей остановился на астрономии и получил титул — он есть только в Англии — «астроном короля»… И стал директором Гринвичской обсерватории… А когда кто‑то из его друзей смог намекнуть монарху, что его астроном и шеф обсерватории получает нищенское жалованье, и венценосец, понимая, что нельзя экономить на талантах, решил прибавить Галлею денег, тот написал яростное письмо: «Ваше величество, если на должности королевского астронома будет установлено слишком высокое жалованье, то этот пост может оказаться всего лишь приманкой для некомпетентных людей…» Каково, а?! Юджина, наверное, не очень‑то заинтересуют подробности о совершенно трепетной дружбе между Петром Первым и Галлеем, но вообще‑то это тема для романа… Говорят, даже сохранилась их переписка… Правда, кое‑кто может восстать против опубликования: два гения довольно часто вспоминали про то, как они устраивали всякого рода шутки… Сейчас бы за такое нашего брата в два счета посол выслал! Мы, между прочим, тоже раз пошутили… Собрались на совещание в Будапеште, работы до черта — глаз не оторвешь от бумаг… И однажды во время перерыва, когда пили кофе, венгры меня спрашивают: «Можете предсказать, кто выиграет в сегодняшнем матче — наша сборная или Австрия?» Я, понятно, ответил, что, поскольку венгры активно участвуют в нашем космическом проекте — Галлей с нами, поэтому победа будет за ними, как в битве при Гастингсе. А вечером смотрю телевизор: батюшки‑светы, накостыляли австрийцы моим венграм за милую душу… Утром коллеги говорят: мол, елки‑палки, что же вы так предсказываете?! Хороша наука! Я, честно говоря, даже несколько растерялся: действительно, по системе аналогов должны были выиграть именно венгры. Это была не только шутка, а в какой‑то мере попытка научного прогноза. А потом вдруг вспомнил: на каком поле была выиграна битва при Гастингсе? Ага, в том‑то и дело, что на чужом! А венгры принимали австрийцев на своем! Вот в чем вся штука! Нет, науку не обманешь! Кого угодно можно обмануть, даже жену, только не науку…

— Скажите, академик, — задумчиво спросил Кузанни, — значит, именно вы предскажете, что случится с человечеством, когда «Веги» сблизятся с кометой?

— Вопрос поставлен неверно, — ответил академик. — Наша задача в ином. Мы должны понять, что представляет собой комета Галлея с близкого расстояния. Вопрос надо формулировать предельно просто. Каждый вопрос — это задача. Ответы возможны разнотолкуемые, это пожалуйста, но задача… Между прочим, Сименон сказал, что приближение кометы Галлея вызвало в Америке массовую эпидемию самоубийств…

Кузанни внезапно вскочил со стула, потом снова сел, полез за сигаретами:

— Начало, начало фильма, черт возьми! — вскричал он ликующе. — Это же блестящее начало ленты!

Степанов пояснил академику:

— Юджин готовится к съемкам нового фильма о межконтинентальном узле, ты ему идею подарил…

— Это ключ, а не идея, — возразил Кузанни. — Ключ вещи! Массовое самоубийство на почве страха перед силами, неподвластными уму человечества… И спокойное непонимание того, что тысячи маленьких комет Галлея в шахтах готовы — за тридцать минут — сделаться новыми звездами, чтобы потом превратиться в ядерные смерчи и уничтожить планету…

— Я бы сформулировал это несколько иначе, — заметил академик. — Ваши военные в Пентагоне не раз выступали с заявлениями: «Все эти Венеры, Юпитеры, комета Галлея — суета сует. Надо думать о космической обороне, такова главная задача момента…» Странные люди… Видимо, не отдают себе отчета в том, что само понятие ядерного сдерживания настолько серьезно, что неразумно оперировать только тем, что там у них спрятано в шахтах… Может, у них камуфляжа на полсотни процентов, кто знает? Американцы — бо‑ольшие игрунчики … А понятие ядерного сдерживания связано с демонстрацией технических возможностей человечества, вот в чем штука… Смысл сдерживания не в том, чтобы строить новые военные системы в космосе, а в том, чтобы продемонстрировать миру новейшие технические возможности, — в частности, познать комету Галлея, проникнуть в тайну Венеры, попробовать установить надежный космический мост с Юпитером. Это и есть истинное сдерживание, а не ассигнование средств на «звездные войны»… Я как‑то летал на воздушном шаре, между прочим, — он улыбнулся Кузанни, — у вас, в Штатах… На земле ветрище, чуть не ураган, а когда я поднимался, ветер исчез, будто и не было его, причем произошло это за какие‑то три минуты… А ведь на самом‑то деле ветер не исчез… Просто он понес воздушный шар, принял его в свои потоки, я оказался, если хотите, его составной частью, растворился в нем, подчинился тому физическому закону, который породил его в данном конкретном регионе мира… Как бы мир не понесло, ребята, вот в чем ужас… Мир может понести, словно воздушный шар, и поначалу никакого вихря не будет, пока не раздастся взрыв… Самый последний, который подведет черту подо всем… Мить, кофе сделаешь?

Дата добавления: 2015-06-27