Необходимый экскурс в историю 18 страница

— Конечно. А ты нам про Галлея еще расскажешь?

Про Галлея, однако, академик рассказать не успел: позвонили из миссии, попросили спуститься вниз, машина уже выслана, ЧП; американская сторона внезапно попросила отложить заседания на три дня; ждут новых указаний из Вашингтона…

Академик поднялся, посмотрел на Кузанни и неожиданно жестко сказал:

— Значит, кто‑то испугался у вас того, что были близки к договоренности… Точно… Поверьте мне… Ученые обладают особым даром чувствования… Особенно ваш советник Макгони болезненно воспринимал любое сближение в позициях, у него глаза замороженные и голос какой‑то истеричный…

Кузанни пошел к себе в номер, позвонил в Нью‑Йорк, потом в Вашингтон, вернулся через полчаса, хмуро объяснил:

— Этот самый Макгони — так, во всяком случае, сказали мне ребята из прессы, — скорее всего, представляет интересы Лэнгли… А его брат входит в директорат «космического концерна» Сэма Пима… Теперь ты просто обязан что‑то придумать для финала моего фильма. Мне представляется кровь, всеобщий ужас… Понимаешь? Этот твой гениальный академик чувствует свое, а я — свое; действительно, дело чревато кровью, или я перестал вбирать в себя происходящее.

— Ты сначала передай в газету. — Степанов пожал плечами. — Сенсация, перепечатают все телеграфные агентства.

— Я уже попросил Нью‑Йорк вызвать меня через пятнадцать минут по твоему номеру…

Кузанни достал из кармана маленький плоский диктофончик и начал неторопливо наговаривать:

— Из Женевы специально для «Нью‑Йорк трибюн» передает Юджин Кузанни… Абзац, начало текста: «Как и любая монархия, наши мощные корпорации имеют свои генеалогические древа…» — Он весело посмотрел на Степанова, не удержался, спросил: — Ничего, а?

— Ты лучше сразу на бумаге пиши, — ответил тот. — Стенографистки с твоей диктовкой замучаются.

Кузанни достал из кармана маленький шнур с присоском на конце:

— Техника, Дим, техника! Все решает техника и ее демонстрация, как учил нас твой академик! Я подсоединяю диктофон к телефонной трубке, а в Нью‑Йорке меня — точно таким же образом, — записывают на большую кассету. С нее уже текст идет в наборную машину… «Именно это генеалогическое древо и создает иллюзию, — Кузанни снова начал диктовать, — цветущей жизненности. Сколько ветвей! Как раскидиста крона! Так много живительной тени дает она людям! Если предположить, что перерыв на совещании в Женеве будет объявлен завтра по просьбе или под влиянием одного из членов нашей делегации, а конкретно — мистера Макгони, то вполне прослеживается — по раскидистому древу корпорации — совершенно уникальная генеалогия: Джозеф Спенсер Макгони, брат здешнего Макгони, Чарльза Вильяма, член директората „космического концерна“ Сэма Пима, нетерпеливо ожидающего голосования в конгрессе по ассигнованиям на его проект „космической обороны“. Двенадцать миллиардов долларов в следующем бюджетном году. В дальнейшем средства, которые должны закладываться в его махину, будут расти в прогрессии, близкой к геометрической… Центральное разведывательное управление постоянно говорит о русском военном превосходстве, а Пентагон распределяет заказы на поставку оборонительных систем в космосе между ведущими корпорациями страны… Мистер Макгони, один из боссов нашей делегации в Женеве, таким образом, представляет интересы не просто и не столько нашего государственного института, то есть ЦРУ, сколько заинтересованность своей семьи в успехе начинания Сэма Пима в его космическом предприятии. Следовательно, любая договоренность с русскими — на любом уровне — удар по финансовым интересам монополии Сэма Пима; вот оно, генеалогическое древо, одна из веток которого братья Макгони! Так кто же тогда правит Америкой?! Кто думает о будущем ее народа?!»

…Кончив диктовать, Кузанни победно посмотрел на Степанова.

— Здорово, — сказал тот. — Только фактов мало.

— Главный факт тот, что я передаю это сообщение в Нью‑Йорк первым. Официального подтверждения о замораживании переговоров еще нет, мы же слышали последние известия…

— Ты Эйнштейном никогда не занимался? — спросил Степанов. Кузанни пожал плечами:

— Я же ни черта не смыслю в технике, Дим!

— Он был философом и только поэтому стал математиком… Засунь в свою корреспонденцию такой пассаж, если, конечно, у вас это принято: все доэйнштейновские школы философии полагали, что интуиция — субъективный феномен, некая категория, соединяющая подсознание с логикой. И лишь Альберт Эйнштейн… — Степанов вдруг замолчал, нахмурившись. Он мысленно обратился с вопросом к самому себе: а если б Гитлер не начал гонение против евреев? Ведь тогда именно рейх стал бы первым обладателем атомной бомбы. — Да, именно Эйнштейн первым в истории философии сказал, что интуиция базируется на информации… Интуиция, по Эйнштейну, есть путь от внешнего оправдания к внутреннему совершенству… Еще проще, для американцев, как ты меня учил, надо писать просто: путь от частного к общему интуитивен, от общего к частному логичен… Обыграй это в конце… Ты писал свою корреспонденцию, интуитивно ощущая коллизию. Ты шел от частного к общему, пусть теперь разбираются ученые и политики. И еще можно обыграть, что любое генеалогическое древо — при всей пышности его ветвей — лишено корней, вот в чем штука‑то, Юджин…

…В потоке газетной, журнальной и телеинформации короткая корреспонденция Юджина Кузанни, написанная к тому же не так, как принято в Штатах — сухая информация, лишенная каких бы то ни было личностных акцентов (для этого есть колонка Арта Бухвальда или Стефена Коэна), прошла мимо внимания ЦРУ; сотрудник, сидевший на компьютерах, сунулся было к шефу своего сектора, но от него отмахнулись: надо успеть обработать информацию, поступающую от людей с мировыми именами, кто такой этот самый Кузанни? Киношник. Какие у него связи? Чью тенденцию выражает? Если бы это была заметка Гендриха Смита или Лесли Гэлба из «Нью‑Йорк тайме», одно дело, близки к Белому дому, а так — пусть себе резвится, тем более кончается заметка Кузанни какой‑то абракадаброй про частное и общее; Эйнштейн давно умер, его заумь не наше дело…

Потому‑то в Женеве за ним и не было пущено наблюдения по линии ЦРУ.

За Степановым, таким образом, тоже, ибо практически все время он был теперь вместе со своим американским приятелем…

Работа‑X

— Скажите, Геннадий Александрович… — Славин смотрел мимо Кулькова, мучительно заставляя себя как‑то обходить его лицо взглядом: «Контрагент чувствителен, может понять мое состояние, а его сейчас весьма трудно скрыть, особенно после разговора с Ивановым; „Либерти“ — это его работа, последняя надежда, по‑человечески можно понять, а вот в деле с Ивановым выявился чудовищный характер, полнейшая, мерзостная безнравственность — топить того, кто спасает тебя?!» Такого Славин понять не мог, отвращало; донос на друга — что может быть пакостнее? — Какой год вы считаете переломным?

— То есть? — Кульков чуть подался вперед; видимо, почувствовал состояние Славина; мембрана, а не человек. — Ваш вопрос мне не до конца ясен.

— Вы давеча говорили, что у вас было всего пять встреч с работниками управления науки ЦРУ… С какого года вы начали работать на них активно?

— Я же отвечал вам… В ноябре позапрошлого года…

— До этого вы с ними контактов не поддерживали?

— Конечно, нет…

— Вы предложили нам сотрудничество, Геннадий Александрович, предложили начать игру против ваших работодателей… Допустим, мы начали эту игру… Рискованное дело, согласитесь?

— Конечно. Я отдаю себе отчет в том, как рискую…

Славин удивился:

— Вы? Чем же?! Нет, вы ничем не рискуете, Геннадий Александрович, рискую я… А как мне идти на риск, если вы лжете?

Следователь Гаврилов вышел из кабинета. Кульков допил кофе и ответил:

— Я отвечаю правду, только правду, и ничего, кроме правды…

— Вы, видимо, не до конца понимаете свое положение, — заметил Славин. — Мы бы не стали вас арестовывать, не имея неопровержимых улик… Не один день наблюдали за вами, прежде чем я поприветствовал вас у лифта… В камере вы мучительно строите комбинации, вспоминаете даты, придумываете линию защиты, но это похоже на то, как человек, не умеющий играть в шахматы, садится за стол, где его партнером является Каспаров, то есть личность, обладающая знаниями, говоря предметнее, информацией. Мы обладаем информацией, а вы наивно думаете, что нас можно обойти на повороте. Против вас работаю не один я, а наш аппарат… Не считайте нас любителями, которых можно обыграть. Не выйдет. А вот я лишний раз убеждаюсь в том, что вы лгали мне с самого начала и ничего серьезного предложить не можете… Поэтому в последний раз задаю вопрос: когда и каким образом вы начали работать на Лэнгли?

— Клянусь честью, я ответил вам правду…

Славин вздохнул:

— Клянетесь честью… Это хорошо, что вы клянетесь честью… Я не стану подвергать сомнению наличие чести у человека, работающего на Лэнгли…

— Во‑первых, работавшего, а во‑вторых, не на Лэнгли, а на ученых, озабоченных, как и я, вопросом сохранения мира на земле…

— Вы это придумали или такая реплика вам была заранее написана, Геннадий Александрович?

— Ни то ни другое. Это моя глубокая убежденность, внутренняя убежденность… Простите, мы с вами так много говорим, вы меня называете по имени‑отчеству, а я лишен такой привилегии, неловко…

— Я не представился? Странно… Меня зовут Иван Иванович…

Кульков усмехнулся:

— Хороший псевдоним, легко запоминать.

— Все‑то вы про нас знаете, — вздохнул Славин и посмотрел прямо в глаза Кулькова. — А вот что вы знаете про азы Уголовно‑процессуального кодекса, хотел бы поинтересоваться?

Лицо Кулькова дрогнуло, глаза заметались, зрачки расширились.

— То есть? Вы имеете в виду статью, связанную со шпионажем?

— Нет… В данном случае я имел в виду статьи о доказательствах по уголовному делу.

— Ну, не знаю… Понятые, свидетели…

— А вот отпечатки пальцев, по‑вашему, являются уликой?

— Не знаю.

— Хотите почитать разъяснение по этому поводу?

— Зачем же? Я верю вам… В отличие от вас я верю каждому вашему слову…

— Так вот, отпечатки пальцев, обнаруженные на месте преступления или на орудии преступления, носят характер улики… Суд принимает это в качестве доказательства… Конечно, вы можете опровергать заключение экспертов, доказывать случайность появления отпечатков ваших пальцев на определенном месте, опять‑таки ваше право… Но это будет голословное опровержение факта, которое суд во внимание не примет.

— Спасибо за исчерпывающее разъяснение… Зачем вы сказали мне об этом?

— Для того чтобы вы, подумав, вспомнив былое, ответили мне правду до того, как вам будет представлена улика…

— Но мне нечего сказать! Я и так доверчиво открыл вам душу! Предложил план игры! Написал — под диктовку — сообщение туда! Испытал огромное облегчение, когда признался вам во всем! И начал помогать…

Славин поднялся, отошел к дивану, стоявшему у противоположной стены, и аккуратно, артистическим жестом, снял покрывало с какого‑то плоского предмета — это был чемодан, подаренный Кульковым «любимому другу» Георгию Иванову перед его командировкой в Париж.

— Чей это? — спросил Славин. — Вообще‑то вам его должны были предъявить для опознания несколько позже, но следователь Гаврилов пошел мне навстречу, я решил ускорить дело, времени у нас в обрез.

Лицо Кулькова снова потекло; как же меняется оно в моменты, когда надо принимать решения; студень какой‑то, ложкой можно накладывать да на стол капнет…

— Нет, я не знаю, чей он…

— Не знаете, — повторил Славин. — Что ж, и на старуху бывает проруха… Могли запамятовать, столько лет прошло… Ну а если ознакомить вас с показаниями профессора Иванова? Хотите почитать? Или буквы перед глазами прыгают?

— Погодите, погодите, — сказал Кульков, шаркнув подошвами, — это же чемодан профессора Иванова! Я вспомнил! Это Жорин чемодан!

— Вот видите, — усмехнулся Славин. — У вас, видимо, ассоциативная память… Вам надо увидеть, а уж потом вы начинаете вспоминать…

— Совершенно верно! Вы правильно заметили: у меня, как у математика, выборочная память! Разве можно все удержать в голове?! Черт‑те сколько дел, важных дел…

— Вы подарили этот чемодан Иванову?

— Я? Не помню… Вряд ли… Почему именно я?

— Так показывает Иванов.

— Видимо, он ошибается, я… Нет, нет, положительно не помню… Вообще‑то я люблю дарить, но разве упомнишь все подарки, которые когда‑либо делал друзьям и знакомым?

— Мы помним, — отрезал Славин. — Список подарков, которые вы делали, возвращаясь из командировок за рубеж, вам предъявят… Большинство мы изъяли, что‑то около девяноста семи предметов… Потренируйте память, вы же идете от зримого образа, правда?

— Значит, все уже знают о том, что я здесь?

— Только те, кому нужно. Вы же просили — в интересах операции против ЦРУ, предложенной вами, — не сообщать о факте ареста…

— Задержания, — поправил Кульков. — Пожалуйста, употребляйте это слово, мне не так больно…

— Ладно, вернемся к чемодану… Вы утверждаете, что не дарили его Иванову?

— Нет, я бы так категорически не говорил… Я сказал, что не помню. Я же не хочу вводить вас в заблуждение… Не помню…

— Вы помните, Геннадий Александрович, вы все прекрасно помните…

— Да нет же! Иванов вполне мог сам купить этот чемодан!

— Он не мог купить этот чемодан.

— Почему?! Он всегда любил изящные вещи, особенно заграничные, он…

— Он не мог купить этот чемодан, — повторил Славин. — Дело в том, что чемоданы этой фирмы не закупались Внешторгом… Они слишком дорогие, люксовые… На такого рода товар не будет спроса у массового покупателя, а ведь мы о нем должны думать в первую очередь…

— Конечно, — подтвердил Кульков, — понятно, что в первую очередь надо думать о запросах трудящихся.

Славин отвел взгляд от лица Кулькова, надолго замолчал, потом подошел к чемодану, открыл его, молча показал, как закладывается информация в тайник, сработанный не кустарно, а вполне профессионально, с противомагнитной защитой, работа лабораторий ЦРУ, и, не оборачиваясь, сказал:

— Тут отпечатки ваших пальцев, Геннадий Александрович… Именно вы всегда собирали Иванова в командировки. Используя его в качестве курьера… До той поры, пока вам не приказали написать на него донос, чтобы самому перейти к академику Крыловскому… Значит, работать на ЦРУ вы начали не в позапрошлом году, а значительно раньше… Отправляйтесь‑ка в камеру и готовьтесь к допросам, следователь вас заждался.

— Нет! — тонко закричал Кульков и повалился на колени. — Нет же! Я хочу искупить! Поймите, мне стыдно! Я не скрываю! Мне мучительно стыдно за все, что было! Не лишайте меня возможности искупить хоть малую толику моей вины! Молю вас, Иван Иванович!

Славин вздохнул, лицо собралось морщинами — не терпел избыточных эмоций. Из‑за этого даже редко ходил в театры, чаще всего покупал билеты на «Принцессу Турандот». Другие спектакли его просто раздражали, особенно когда актеры дышат трепещущими ноздрями и по минуте держат бессмысленные паузы, рассчитывая на нервических старух. В таких случаях Славин просто уходил.

— Встаньте, — сказал он. — Я не переношу истерик… У мужчин тем более… Если вы намерены искупить свою вину — понятно, хоть в самой малой степени, — объясните на пальцах, в чем состоит смысл «Либерти»?

— Что?! — Кульков «сыграл» непонимание. — О чем вы?!

— Не надо выгадывать время. Или вы объясняете мне, что это такое, или я объясню вам, но это будет наша последняя встреча, Геннадий Александрович…

Кульков снова увидел лицо Питера, вспомнил его слова; все развивается именно так, как тот и говорил; только продолжать игру, только бы не сорваться, только вести себя именно так, как начал, тогда он вырвется…

Встав с пола, Кульков тяжело вздохнул, потер лицо ладонями и ответил:

— Смысл операции «Либерти» состоит в том, чтобы по этому условному сигналу мой непосредственный руководитель из ЦРУ Гарри Сайтон приехал в столицу Германской Демократической Республики и там нелегально встретился со мной.

— Зачем?

— Для обсуждения вариантов моего ухода на Запад.

— А какие варианты возможны?

— Первый вариант: он вручает мне американский паспорт и билет на поезд… Второй — уход самолетом, но через третью страну, скорее всего Африканского континента…

— Вы хорошо помните Гарри Сайтона?

— Да! Я сразу опознаю его! Вы захватите с поличным!

— Вы имеете в виду американский паспорт с вашей фотографией?!

— Конечно.

— Где и когда вы встречались с Гарри Сайтоном?

— Первый раз в Париже, когда он передал мне этот треклятый чемодан…

— А второй раз?

— Через год… В Женеве… Именно он предложил мне устранить Георгия Иванова с того поста, где тот работал в то время.

— Он разговаривал с вами о Пеньковском?

— Да.

— Когда?

— Практически во время каждой из этих встреч.

— Он говорил вам, что Пеньковский является их агентом?

— Нет.

— Убеждены?

— Конечно.

— Что его интересовало в Пеньковском?

— Всё.

— А что вы ему отвечали?

— Я?

— Ну, естественно, не я, — усмехнулся Славин. — Я бы знал, что ему надо ответить.

— Старался давать обтекаемые ответы…

— Почему?

— Не знаю… Я боялся Пеньковского… Думал, что это проверка…

— Вы думали, что это проверка? — переспросил Славин и неторопливо, чуть не по слогам, врезал: — Скажите, а сколько вариантов и значений дал этот самый Сайтон для использования слова «либерти» в шифровке?

Лицо Кулькова снова потекло; Славин понял, что угадал. «Бойся везения вначале», — вспомнил он слова Абеля, тот часто повторял именно эту фразу; сейчас Кульков задаст какой‑нибудь вопрос, чтобы выгадать время.

— Что вы имеете в виду? — спросил наконец Кульков, облизнув сухие губы.

— Ничего, — устало ответил Славин. — Ровным счетом ничего. Но от того, как вы ответите, зависит лишь одно: поверю я вам или нет. Конкретно: примем мы ваше предложение о поездке в Берлин или отвергнем… Не торопитесь говорить… Идите в камеру и подумайте…

…На сообщение Кулькова, заложенное им в контейнер тайника — под контролем контрразведчиков — и взятое через пятнадцать минут Питером Юрсом, радиоответа, как это бывало ранее, в тот же день не последовало…

В КГБ не знали, что сразу после прочтения информации Н‑52 московская резидентура ЦРУ отправила в Лэнгли срочную шифрограмму: одна из цифр написана Н‑52 таким образом, как было обусловлено заранее — в случае провала.

…Прочитав расшифрованное сообщение, ЗДРО вытянул ноги, запрокинул руки за голову и закрыл глаза, не зная, радоваться этой новости или печалиться; любой агент обречен, вопрос времени; сейчас важно другое — настало ли время, когда провал Н‑52 угоден и, соответственно, розыгрыш «Либерти», или же время еще не приспело; рано, поздно, не успел, переторопил — значения не имеет; время или нет, вот в чем вопрос…

«Папа!

Я получил письмо.

На все твои доводы я бы мог ответить своими.

Но это будет перебранка, а она представляется мне недостойной.

Ты не прав ни в одной из своих посылок. Все твои соображения несут на себе печать пристрастного домысла.

К сожалению, я обязан открыть тебе правду.

Тетя Мэри объяснила мне, что врачи сказали маме, как ей опасно рожать. Но ведь ты итальянец, а как итальянец может жить, не имея детей? И ты заставил маму родить меня. И поэтому ее не стало.

Тетя Мэри сообщила мне об этом три года тому назад, когда у тебя появилась именно та женщина, которая так сострадала, что ты не научил меня ценить добро. Передай мою глубокую благодарность твоей подруге за заботу обо мне. Я очень тронут и отдаю дань ее бесспорным педагогическим способностям. Только пусть бы она решилась пожертвовать собою, чтобы удовлетворить прихоть мужчины, которого любит: родить ребенка, зная, что это унесет ее в могилу.

Не считай меня неблагодарным. Я никогда не забуду то добро которое ты для меня сделал.

Эту горькую правду ты вынудил меня сказать своим жестоким письмом.

Сейчас я живу у бабушки, нам с Дэзи здесь удобнее, и старенькая счастлива, что не одна. Так что звони. Я буду рад услышать тебя.

Стивен»

Кузанни отложил письмо, не в силах пошевелиться. Что он такое говорит?! Это же бред какой‑то!

«Ну и что? — спросил он себя, ощущая громадную тяжесть в плечах, словно чугунные плиты положили на них. — Ну и что? Если он поверил в это, ничто его не переубедит, это навсегда… Но Мэри не могла так сказать! Это невозможно! Так позвони ей, — сказал он себе, по‑прежнему не в силах пошевелиться. — Зачем? Что это изменит? — спросил он себя. — Как — что?! Ведь это ложь! Ты же сам писал ему про беду интеллигентов: обижаются, вместо того чтобы действовать… Но почему Мэри так сказала ему?! Почему?! Ведь я всегда считал ее своим другом! Мэри, милая Мэри, с ямочками на щеках, как же ты могла произнести такую кощунственную ложь?! Зачем?!»

Он все‑таки пересилил тяжесть этих треклятых чугунных плит и медленно поднялся. «А зачем я поднялся? — подумал он. — Ах да, мне ведь надо найти телефон Мэри, я давно ей не звонил, запамятовал номер, плохо… А где моя записная книжка? В сумке, — ответил он себе. — Где она, кстати?»

Сумку он искал медленно и сосредоточенно; перерыв шкаф, заглянул под кровать, потом увидел, что проклятая сумка лежит на столе, рядом с телефоном, в трех сантиметрах от письма Стива…

— Мэри, здравствуй, — набрав семнадцатизначный номер, сказал он и закашлялся, горло свело спазмой.

— Здравствуй, Юджин! Как хорошо, что ты позвонил! Я читала твою корреспонденцию из Женевы, очень интересно…

— Ты говорила… — начал было Кузанни, но снова закашлялся. «Не хватало еще тут сдохнуть; везти свинцовый гроб чертовски дорого, меня же не застрелили, сам помер, государство самолет не предоставит, оплачивать расходы придется семье, бедный Стив, и так я здорово поиздержался, застряв с этим сценарием о проклятом Сэме Пиме…»

— У вас там холодно, в Европе? — заботливо поинтересовалась Мэри. — Ты простудился, бедненький Юджин?

— Ответь мне… — Кузанни откашлялся в третий раз и, сжав кулаки так, что ногти впились в кожу, медленно, чуть не по слогам, произнес: — Ты говорила Стиву, что его мать не могла рожать, это грозило ей смертью, но я, паршивый итальянец, мечтавший лишь о продолжении рода, заставил ее дать жизнь мальчику?

— Я не могла ему этого не сказать, Юджин, — ответила Мэри. — Элеонора была моим самым любимым человеком…

— Почему же ты никогда мне об этом не говорила?

— Как?! Ты что… не знал?

— Если бы я знал, разве бы я посмел, разве бы я…

— Юджин, милый! — Голос женщины сорвался. — Я была убеждена, что Элеонора сказала тебе об этом! Юджин, отчего ты молчишь?!

Кузанни медленно положил трубку на рычаг; трубка тоже стала чугунной, весила не менее тонны.

«Зачем ты продолжаешь скрипеть на этом свете? — спросил он себя. — Кому ты нужен с твоими дерьмовыми фильмами, эффектными корреспонденциями из Европы, премьерами, разгромными рецензиями Ларри Арса и медалями, полученными в Сан‑Себастьяне и Каннах?! Никому ты не нужен!

Элеонора промолчала о том, что врачи запретили ей рожать… И Мэри, которая знала, тоже молчала тогда об этом. И только один я, доверчивый идиот, носился, счастливый, по городу… Бедная Элеонора, бедная моя, бедная, бедная… Но ведь она хорошо перенесла роды! — чуть не закричал он. — Ведь она встала на пятый день, это все неправда! Она расцвела после родов! Никогда не была так красива, как в тот день, когда мы привезли Стива домой!»

Он машинально начал листать страницы записной книжки. «Что ты ищешь? — спросил он себя. — Телефон доктора, который наблюдал Элеонору во время беременности», — ответил он себе и вдруг ощутил, что кто‑то снял чугунные плиты с плеч и головы, стало легко. Он позвонил в справочный сервис Голливуда, запросил телефоны клиники доктора Самуэля Баренбойма; в приемном покое ответили, что доктор Самуэль Баренбойм умер семь лет назад; у него были пергаментные руки, вспомнил Кузанни, совершенный пергамент, только не желтоватый, а прозрачный, с ощущением легкой голубизны, наверное, сосуды очень близки к коже.

— Мне надо поднять историю болезни Элеоноры Кузанни, — сказал он, — это моя жена, она родила в вашей клинике моего сына первого октября шестьдесят второго года… Все время беременности ее наблюдал доктор Баренбойм.

— Мы подготовим выписку, мистер Кузанни. Я передам вашу просьбу в информационный центр. Куда вам позвонить? И пожалуйста, продиктуйте номер вашего банковского счета, мы пришлем документы к оплате за сервис непосредственно в ваш банк…

— Я звоню из Европы, — ответил Кузанни, продиктовав свой телефон в Голливуде с автоматическим ответчиком и здешний, в Женеве. — Я бы просил вас связаться с моим адвокатом: Эрвин Эбель, запишите, пожалуйста, его телефон; он подтвердит мою просьбу и договорится с вами об оплате по любому тарифу за экстренность справки. Я должен получить ее через час.

Из Голливуда позвонили ровно через час:

— Мистер Кузанни, это Лайза Эдмунде, информационный центр клиники профессора Джозефа Баренбойма‑младшего… Диктую выписку из истории болезни… Вы готовы? Копия уже отправлена вашему адвокату… Итак, Элеонора Кузанни‑Уолкер, 1938 года рождения, страдала язвенной болезнью и начальной формой диабета; в результате кардиологического исследования было установлено, что пациентка…

— Погодите, — Кузанни нетерпеливо перебил неизвестную ему Лайзу Эдмунде, проклиная себя за несдержанность, — там сказано, что ей было запрещено рожать, что роды могли стоить ей жизни?

— Любые роды могут стоить жизни, — мягко ответила женщина. — Любые, мистер Кузанни. Однако такого рода заключения в истории болезни миссис Кузанни‑Уолкер нет… Содержалась рекомендация доктора Баренбойма отправить ее на кардиологический курорт для укрепления сердца…

— Так я же возил ее туда!

— Простите, — женщина из клиники не поняла его, — что вы сказали?

— Я вот что скажу. — Кузанни снова почувствовал на плечах чугунную тяжесть. — Я скажу вот что… Пожалуйста, сделайте еще одну ксерокопию этого заключения… Нет, сделайте ксерокопию всей истории болезни и срочно отправьте экспресс‑бандеролью в Лос‑Анджелес… Записывайте адрес, пожалуйста… Там очень сложный индекс, дом на берегу океана, вдали от поселка…

…Кузанни позвонил Степанову; долго слушал гудки, только потом понял, что его нет, уехал. «Ты же сам отдал ему машину; голова совершенно не варит, вот что значит шок, а?!»

Он дал отбой; посидел в задумчивости с трубкой в чугунной руке. «Если я обречен на то, чтобы быть сегодня одному, напьюсь, а мое лекарство от сердечных перебоев кончилось, сердце порвется, обидно; жаль Стива, пыжится, а ведь еще маленький, я ему еще года три нужен, пока защитит докторскую и получит место в хорошем институте… Увы, без галантерейщика из мафии Равиньоли, „почетного консула“ Италии в Лос‑Анджелесе, ни черта не получится… Нет, отчего же, — возразил он себе, — рано или поздно получится, Стив очень талантливый математик… Только жаль времени… На то, чтобы занять плацдарм, у него без моей помощи уйдет лишних пять или шесть лет, а они необратимы… В его годы не думают о том, как невосполнимо время, это только в моем возрасте близко видишь безглазый ужас этой невосполнимости, особенно если наблюдал раскопки, когда ученые измеряют черепа…»

Кузанни набрал номер рецепции; ответила девушка.

— Добрый вечер, — сказал он, — где ваш коллега?

— О, месье, у меня трое коллег! Которым вы интересуетесь?

— Тем, который учился в Штатах.

— Это Жюль! Минуту, я позову его! Он пьет кофе в баре…

Жюль взял трубку через несколько секунд. «Бежал, что ли, — подумал Кузанни, потом понял: — Девица переключила телефон на бар, они теперь, как и мы, сплошь телефонизировались, даже в туалетах поставили аппараты».

— Послушайте, — сказал Кузанни, — тут у вас в городе есть колл‑герлс[14]?

— Я должен посмотреть вечернюю газету, сэр, — ответил Жюль. — Там должны быть номера телефонов… Какой тип вы предпочитаете?

— Вы бы при вашей коллеге не говорили, — заметил Кузанни, — она, наверное, совсем молоденькая…

— У нее двое детей, — рассмеялся Жюль. — И потом все в порядке вещей: мужчина, оторванный от домашнего очага, вправе найти успокоение…

…Пришла высокая красивая женщина лет двадцати шести, одетая с вызывающей роскошью; по‑английски ни слова.

— А как у вас с итальянским? — Кузанни заставил себя улыбнуться. — Понимаете?

— О, совсем немного! Но ведь вы пригласили меня не для того, чтобы произносить передо мной речи. — Женщина рассмеялась. — Меня зовут Ани, добрый вечер…

— Я хочу пригласить вас на ужин, — сказал Кузанни. — В самый хороший ресторан.

— Что?! — Лицо женщины дрогнуло; под слоем грима Кузанни увидел растерянность; глаза у нее хорошие, только зачем наляпала на лоб и щеки золотых мушек? Это же вульгарно. Хотя некоторые считают, что именно вульгарность иногда привлекает мужчин, они не чувствуют скованности…

Дата добавления: 2015-06-27