Ну и «Либерти»! 4 страница

— Если бы они покрывали террористов, зачем я обратился к тебе? Зачем сказал, что готовится преступление? Зачем пошел с тобой к Прошке?! Зачем вывел тебя на цепь?! Зачем посвятил во все это дело?! Если бы мы покрывали террористов, я бы не должен был говорить тебе ни слова!

— Я пока должен молчать, виза меня ждет?! Нет, дорогой русский коллега, мы решим иначе! Ты никуда не уедешь отсюда! Ясно?! Все то время, пока я должен чего‑то ждать… А если ты убежишь, струсив, я все открою! Все! До самой последней мелочи!

«Какие „мелочи“, — подумал Степанов, — о чем ты, Юджин? Мамы бранят своих детей за то, что они слишком верят людям. Моя старенькая ковыляет сейчас по своей улице Вавилова, ощупывая тротуар палочкой; катаракта, а операции боится — как‑никак семьдесят девять… Сейчас‑то я могу не согласиться с ней, старость — это беззащитность… Отец учил верить людям, и он был прав. Он прав был всегда и во всем. А как мне было трудно отстаивать себя перед мамой, когда был маленький… „Доктор Спок, доктор Спок“ — только и слышал…

Комету Галлея будем рассматривать, к электрону подбираемся, а как воспитывать детей, по сю пору толком не знаем, а потому что это не призвание, а наука…

Я правильно делал, что верил и верю Славину. Если перестать верить друзьям, надо стреляться. Если у него что‑то не сработало и случилось непоправимое — а ведь он везучий, баловень судьбы, — это может обернуться для него жизненной катастрофой; пятьдесят шесть — это тебе не тридцать, когда можно начать жизнь с нового листа…»

Степанов явственно представил его лицо, яйцеобразный череп, сведенный толстыми морщинами. У Бемби, когда Надя привезла ее из родильного дома, головка была в таких же морщинках. И черный чуб на макушке. Надя потом очень следила за волосами дочери… «Какая ерунда лезет в голову, — одернул себя Степанов, и снова мысли его вернулись к Славину. — Ведь он знает мой здешний телефон. Отчего не позвонит? Он же понимает, каково мне сейчас. Нет, лучше не думай об этом, — сказал себе Степанов. — О чем угодно думай, только не о том, что произошло. А попробуй! Сколько в твоем мозгу миллиардов клеток? И в них заложена информация; вот ею они и живут; теперь они твои владыки, а ты их подданный. Все. Точка. Заставь эти чертовы клетки переключиться на что‑то другое. Заставь!» — взмолился Степанов, глядя на Кузанни, метавшегося по номеру, как разъяренный бык на Пласа де Торос в Памплоне после того, как его раздразнили афисионадо красными платками во время традиционной утренней пробежки…

Почему‑то именно об этом празднике Сан‑Фермина, который так понял Хемингуэй, Степанов думал, когда висел в воздухе над Северным полюсом в маленьком «Антоне‑два». Кажется, это была дрейфующая станция четырнадцать, а может, пятнадцать, какая разница? РП[21]Данилыч получил по рации на «подскоке»[22]приглашение от ученых прилететь попариться в бане: «Наш повар — он из „Астории“, гений кулинарного искусства — сделал сказочные табака с чесночным соусом! Как‑никак День космонавтики! Пятнадцать минут лета, ребята!»

И Данилыч, элегантнейший «Фанфан‑Тюльпан», принял приглашение, благо ни один самолет с материка в ближайшие сутки не ожидался — там пурга, нет видимости…

Табака были действительно сказочными, такими же сказочными, как и баня, вырубленная во льду, обложенная оцинкованным железом и зашитая досками. В этой бане Степанов вспомнил отца, когда тот рассказывал, как в Москву в тридцатые годы прилетел министр иностранных дел Франции Лаваль — в ту пору ходил в прогрессистах; прием в посольстве ошеломил роскошью; наркоминдельцы думали, чем и как ответить французам, собрали стареньких кулинаров, которые еще в «Яре» готовили; те и предложили ответить «жареным мороженым»: посредине блюда сливочное, фруктовое и шоколадное мороженое, а вокруг плеснуть немного спирта — феерия, горит мороженое! А потом он вспомнил, как отец, когда его только‑только привез домой полковник Мельников, с трудом передвигаясь, опираясь на трость (было это двадцать девятого апреля пятьдесят четвертого года), подошел к телефону — квартира после его ареста стала коммунальной, поэтому соседи потребовали вынести аппарат в прихожую, — набрал номер парткома (помнил ведь, все годы помнил!) и спросил, когда он сможет внести взносы — платил сам себе ежемесячно по двадцать копеек из тех двадцати рублей, которые Степанов — по крутым правилам тех лет — имел право отправлять ему во Владимир… И слова отца навсегда врубились в память Степанова: «Я всегда верил, что позвоню тебе, Иван Прохорович. Видишь, не зря верил…»

…Когда Данилыч, поглядев на свои громадные, тридцатых еще годов, часы, сказал, что пора возвращаться на «подскок», они поднялись в безоблачное небо на «Антоше». Через минуту после того, как самолет начал набирать высоту, с льдины неожиданно потянуло белое облако; Данилыч недоуменно поглядел вниз: на том месте, где только что стоял самолет, медленно расходилась дымная трещина и упругое белое облако, словно ядерный взрыв, быстро поднималось в голубое небо, расходясь упругим грибом, закрыв за минуту всю станцию — белым‑бело, ни зги не видно…

— Ну и ну! — покачал головой Данилыч. — Хороши бы мы были, опоздай на минуту! С меня бы голову снесли: «бросил „подскок“, „самоволка“ и все прочее…

Из кабины высунулся второй пилот и, сняв наушники, крикнул Данилычу:

— Наш «подскок» тоже порвало! Видимость нулевая! Куда же нам садиться?! И там все закрыто, и здесь!

— Выдержка, — словно бы самому себе, негромко сказал Данилыч, и Степанов заметил, как лоб старого пилота начал покрываться мелкой испариной. — Выдержка и еще раз выдержка!

— У нас топлива на полчаса! — крикнул второй пилот. — Что будем делать?! В торосы врежемся, кранты колеса!

— Выдержка, — с тихой отчаянной яростью повторил Данилыч. — Только выдержка!

Он был очень похож на героев Хемингуэя, наш Данилыч, — такой же мужественный и добрый; Хемингуэй писал человеческие эталоны, которые потом стали общечеловеческими характерами, — вот в чем его гениальность…

…В утреннем выпуске газет, которые Кузанни купил в холле отеля, был напечатан огромный портрет Кулькова; заголовок сразу же бросался в глаза:

«Я больше не могу молчать об угрозе Кремля странам свободного мира! В тайных лабораториях идет лихорадочная работа по созданию новых систем космических ракет! Выиграть время, не дать осуществить противоспутниковую оборону Запада — мечта московских заправил!»

Чуть ниже петитом набрано:

«Сенсационное разоблачение выдающегося русского ученого, профессора Геннадия Кулькова, возглавлявшего в России исследования в области ракетостроения».

— Значит, это его убили? — тихо, словно бь: самого себя, спросил Кузанни; он уже с утра крепко выпил, достав из мини‑бара в номере три семидесятиграммовые бутылочки виски; потом перешел на джин, обнаружил шкалик русской водки; глаза его покраснели, стали нездорово‑лихорадочными, пальцы то и дело сжимались и разжимались. «А ведь начнет драться, — с тоской подумал Степанов, — ничего не понимаю; Славин не мог подставить меня, это исключено; что‑то не сработало? Что? Где?»

— Включи радио, — попросил Степанов. — Или телевизор…

— Зачем? Тут, — Кузанни ткнул пальцем в газету, — все сказано. Лучше не напишешь…

— Тем не менее ты не будешь возражать, если я включу телевизор? Пожалуйста, не возражай…

Кузанни ткнул пальцем кнопку в ящике; передавали музик‑ладен[23], веселые негры самозабвенно пели старую песенку, заново аранжированную.

— Почему они до сих пор не передают про то, что на пустыре убили двух снайперов? — задумчиво спросил Степанов; он говорил медленно, как бы через силу, глядя прямо в глаза Кузанни. — Видимо, готовят удар… Наверное, в вечерних выпусках выдвинут версию о том, что преступление совершили люди, которых тренирует и содержит София.

— А если нет?

— Тогда ты волен в любых действиях, Юджин, — ответил Степанов. — Я не посмею возражать… Пойдем за проявленной пленкой, они же получили с тебя за срочность, пойдем, пока не начались «последние известия», пленка может оказаться такой, что ее уворуют…

— Ты что‑то знаешь, — с болью, как‑то растерянно сказал Кузанни. — Но не говоришь мне. В твоих словах есть логика… Действительно, отчего молчат про пустырь? С твоим посылом можно было бы согласиться, не убей они человека… И ты знал, что это произойдет… Ты знал… Цель оправдывает средства? Это не по мне, Дим… Это вандализм, это инквизиция двадцатого века… Мне очень стыдно за то, что произошло, я как обгаженный…

И Степанов сказал:

— Я тоже.

Генерал, сидевший возле телефонных аппаратов, чувствовал, как у него от боли онемел затылок; последние дни он и ночевал в своей маленькой комнате отдыха при кабинете, потому что связь с Берлином поддерживалась чуть ли не ежеминутно, а после акции начала поступать информация из Женевы и Вашингтона — практически беспрерывно.

Он попытался массировать шею; не помогло; друзья который уже год рекомендовали съездить в Цхалтубо: «Сказочный курорт, навсегда забудешь об остеохондрозе»; ладно, отвечал он, спасибо за совет, непременно поеду. Особенно сильно ломило, когда начинались нервные перегрузки; будь рядом жена, вмиг бы сняла массажем нудную, изнуряющую боль; как это прекрасно — прикосновение женщины, которая любит. Он вспомнил глаза Лиды, огромные, такие красивые, голубые и — когда смотрит на него — полные нежности, спокойного понимания. Лицо человека стареет, глаза никогда. Кто‑то отлично сказал: «Счастье — это когда тебя понимают». А ведь действительно, подумал генерал, литература — явление необычное: можно написать несколько книг и не оставить после себя следа, а иногда простая, точная фраза гарантирует писателю посмертную память. Строка Некрасова: «Идет‑гудет Зеленый Шум, Зеленый Шум, весенний шум!» — стала хрестоматийной оттого, что она живописна. Или короткое стихотворение Ахматовой: «В Кремле не надо жить, Преоб‑раженец прав, там зверства дикого еще кишат микробы, Бориса дикий страх и всех Иванов злобы, и Самозванца спесь взамен народных прав». Вся концепция Петра, прорубившего для России окно в Европу, заключена в этом стихотворении. Увы, в иных многостраничных поэмах словосотрясений много, а информация ахматовского толка отсутствует, рифмованное безмыслие.

…Генерал снял трубку, соединился с Конрадом Фуксом; Славин, ясное дело, был рядом:

— Никаких новостей?

— Ждем реакцию… А у вас?

Генерал вздохнул:

— Занимаюсь именно этим же.

— Самая трудная работа, — заметил Фукс. — Нет ничего более изматывающего, чем ожидание.

— Да уж, — согласился генерал. — Славина можно к аппарату?

— Он сам тянет руку, — ответил Фукс. — До связи.

— Спасибо. До связи.

— Здравствуйте, товарищ генерал! Как там у вас? Какие будут указания?

— Знаете, я что‑то очень волнуюсь за Степанова…

— Я тоже…

— Может быть, все же позвонить ему?

— Но уж теперь‑то любой разговор с ним фиксируется. За каждым их шагом смотрят…

— Почему они сами молчат?

— Полагаю, он ждет звонка от меня…

— Что об этом думает товарищ Фукс?

— Он согласен со мною: нам сейчас со Степановым просто невозможно войти в контакт…

Генерал раскурил сигару, хотя ночью поклялся себе, что до субботы не сделает ни единой затяжки, пыхнул, задумчиво посмотрел на странный, причудливой формы рисунок, образованный дымом — какая‑то сюрреалистическая абстракция серо‑голубого цвета на фоне деревянных, темно‑коричневых панелей кабинета, — и тихо спросил:

— А вы убеждены, что Степанов выдержит, Виталий Всеволодович?

…В молодые годы, когда Славину довелось служить армейским офицером в Вене — восемнадцать лет, было ли когда с ним такое? «Жизнь моя, иль ты приснилась мне»; как же пронеслось время, — он судил о человеке прежде всего по лицу: сколь оно волевое, сильное; по осанке — в ней, считал он, проявляется отношение личности не только к себе, но и к окружающим; по манере одеваться. Элегантность, и только элегантность, — основное в одежде.

Потом Славина откомандировали переводчиком на Нюрнбергский процесс, и там он провел год, каждый день наблюдая людей, сидевших на скамье подсудимых.

Поначалу его потрясло лицо фельдмаршала Кейтеля — сильное, холеное, породистое, само, казалось бы, благородство! А какие страшные приказы подписывал этот человек?! Чудовищные по своему изуверству, не поддающиеся объяснению с точки зрения норм общепринятой морали. Геринг, хоть и осунувшийся, постоянно укрывавший ноги клетчатым шотландским пледом, в полувоенном кителе, постоянно хранил в уголках жесткого рта саркастическую улыбку; но иногда, особенно во время перекрестных допросов, когда чувствовал, как прокуроры загоняют его в угол, забывал о придуманной, тщательно отрепетированной маске, лицо резко менялось: обрюзгшая баба, готовая вот‑вот сорваться в истерике… А Шахт? Банкир, плативший деньги Гитлеру и финансировавший создание гестапо? Само благородство, добрый дедушка. А интеллигентность и достоинство на лице рейхсминистра восточных территорий Альфреда Розенберга? Но ведь именно он приказал вырезать «примерно (его слова) тридцать миллионов славян и всех без исключения евреев», признанный автор антирусской и антисемитской доктрины национал‑социализма… Когда Розенберга вели на казнь, лицо его, как рассказывали очевидцы, стало как студень, тряслось мелкой дрожью, он норовил упасть на колени и, вымаливая пощаду, поцеловать высокие башмаки американских солдат, которые волокли его к виселице; Кальтен‑бруннер плакал; Риббентроп потерял сознание; только редактор погромного нацистского «Штюрмера» Юлиус Штрайхер сам шел к виселице, задрав голову, истерически выкрикивая: «Вы еще пожалеете об этом, янки!»

Нет, сказал себе тогда Славин, все же физиономистика — спорная наука, если вообще ее можно называть наукой. Нельзя судить о человеке по лицу и осанке, а тем более по тому, как он одевается, — это дань юношеским представлениям о людях.

Когда Славин смотрел наши фильмы о деревне, он часто думал: режиссеры словно бы не ищут настоящих героев на главные роли. «Что, нет у нас мужчин, подобных Полу Ньюмену, Роберту Редфорду?! — говорил он Ирине. — Даже нашего любимого Николая Крючкова до сих пор не смогли снять так, как он того заслуживает! Почему никто из режиссеров не думает об эталонности героя?! Боятся мечтать — не так поймут коллеги? Не для коллег работает художник, а для миллионов! Народ — высший судья искусства. То, что он принял, то и есть искусство. А то, что хвалит критика, а люди не принимают, — симуляция творчества…»

…Лицо у Степанова было одутловатое, никакой мужественности, пройдешь по улице — не обратишь внимания, одевался неряшливо, никакой элегантности. Славина порою он раздражал: «Что за мягкотелость, Митя? И этот „хороший парень“, и тот „славный человек“?! Какая‑то всеопрощающая всеядность!» «Это не всеядность, — отвечал Степанов, улыбаясь (иногда, впрочем, глаза у него желтели — явный признак ярости). — Просто мне так кажется, говорю, что думаю. И потом я убежден, что даже в падшем человеке надо искать что‑то хорошее… Людей следует тянуть к добру, только тогда они подобреют… Если отсекать, окажемся в пустыне, Виталик, страшно».

Поначалу Славину казалось, что Степанов не просто мягок, но слабохарактерен даже, однако, когда тот в очередной раз улетел к партизанам Вьетнама, задумался: кто его заставляет лезть в самое пекло? Никто. Наоборот, стараются уберечь, он сам прет на рожон. Игрок? Нет, отнюдь. По натуре он романтический прагматик, авантюры не его стихия. Видимо, это надобно делу, которому он себя посвятил; литература и журналистика не терпят полуправды и отсиживания в тишине; ведь «строчки с кровью — убивают, нахлынут горлом и убьют».

…Как‑то ему попалась видеозапись интервью Степанова в Лондоне: как всегда, мягок, улыбчив, открыт; спокойно отвечал на вопросы, пусть даже самые злые, но (это было видно по лицам спрашивающих) продиктованные желанием понять, а не заранее отвергнуть все, что ответят. И только один раз лицо его закаменело, глаза сделались желтыми, сузились в щелочки — поднялся явный провокатор, не спрашивал, но оскорблял, и не столько Степанова, сколько Союз; так он его отхлестал за милую душу, какая уж тут мягкость, втер каблуком в асфальт…

…Славин набрал московский номер генерала лишь через полчаса:

— Я думаю, он все же выдержит…

Генерал, пыхнув сигарой, ответил:

— Я тоже так думаю, потому что из Женевы сейчас пришло сообщение: советник американской делегации в Женеве Чарльз Макгони собирает экстренную пресс‑конференцию…

— Не вопрос о гражданских правах в России, — чеканил Чарльз Макгони, то и дело отрываясь от текста, чтобы всмотреться в лица журналистов, — не существо их государственного строя подталкивает нас к решению о прекращении переговоров, но лишь убежденность в том, что Советам нельзя верить на слово ни в чем и никогда… Трагическая судьба выдающегося русского исследователя Геннадия Кулькова до конца убедит в нашей правоте тех, кто сомневался, считая американскую позицию излишне твердой и бескомпромиссной. Мы готовы вернуться на переговоры лишь в тот момент, когда те, которые садятся с нами за общий стол, будут столь же искренни в своем намерении достичь мира, как и мы. Никогда еще в истории человечества зло не было так организованно и мощно, как ныне. Идеология коммунизма, открыто заявляющая о своем неминуемом торжестве, наращивает ракетный потенциал день ото дня. При этом происходит постоянная манипуляция лозунгами «защиты мира», рассчитанными на доверчивых людей, не искушенных в политике, но искренне жаждущих спасения цивилизации…

…Через час после этого выступил член конгресса, поддерживавший необходимость ассигнований на ракетную программу корпорации Пима:

— Каждый, кто выступал против проекта противоракетной обороны, теперь — после того как правда об агрессивных планах русских стала достоянием мировой общественности ценою жизни выдающегося поборника мира профессора Кулькова — убедился, что наши предложения об ассигнованиях на космический проект были продиктованы лишь заботой безопасности западной демократии. Русские понимают только один язык. Это язык силы. Что ж, мы его выучили. Мы готовы к диалогу, но лишь на этом языке, иной отныне неприемлем…

Голос Славина в трубке телефона, где что‑то постоянно щелкало и шипело, был уставшим, каким‑то бесцветным, совершенно лишенным чувства:

— Митя, передай своему приятелю, что виза на посещение столицы ГДР лежит на Чек Пойнт Чарли. Растолкуй ему, что только здесь ему могут объяснить и показать, отчего все так случилось. Скажи, что, если он не хочет приехать сюда на час, мы пригласим других американских журналистов… Хотя, честно говоря, жаль, ведь ты именно ему обещал сенсацию… Он ее получит… Так что жду.

В западноберлинском офисе «Юнайтед пресс интернэшнл» было, как всегда, шумно, весело.

— Сделайте наше фото — я и Степанов за одним столом, — попросил Кузанни; шеф‑редактор отдела международной информации был его давним знакомым, подружились в Сайгоне в шестьдесят восьмом. — Мое заявление для прессы найдете в сейфе отеля «Кемпинский», если я не вернусь из Восточного Берлина до восьми вечера, распоряжение портье я оставил загодя.

— До семи, — поправил Степанов.

Кузанни нахмурился, вспомнил, что от семи до восьми будет звонить Прошке; он уже в Палермо; кивнул:

— Верно. До семи. Если я не вернусь до этого времени из‑за «железного занавеса», отправляйся в отель, открывай мой сейф, бери конверт, вскрывай его и сразу же давай материал на первую полосу, — такой сенсации ты давно не имел.

Отсюда же, из бюро, он позвонил в Голливуд, продюсеру Стиву Гринбергу, повторив слово в слово то, что сказал редактору…

Почтальон Витя, обслуживавший дом, где жил Славин, запомнил слова заведующей отделением связи Елены Кондратьевны, что жильцу из двенадцатой квартиры заказные письма и телеграммы надо бросать в ящик («Заявление он написал, все честь по чести, никто не придерется»), вне зависимости от того, дома он или отсутствует («Геолог, — предположила Елена Кондратьевна, — они все шатуны, в Москве редко бывает, потому, верно, и одинокий»).

Вот Витя и опустил в почтовый ящик Славина телеграмму; написано в ней было всего несколько слов, без всяких «зпт» и «тчк»: «Спасибо тебе за тебя больше мы не будем видеться так лучше нам а скорее всего мне прощай Ирина».

В Берлине Степанов и Кузанни сразу же отправились в институт судебной медицины; по длинным коридорам, крашенным зеленой масляной краской, их провели в небольшую комнату; возле хирургического стола, на котором лежало тело, укрытое белой простыней, сидел Славин, лицо осунувшееся, усталое, под глазами темные мешки. «Таким я его никогда не видел, — подумал Степанов. — Так сдать за две недели — вот что значит провал операции…»

— Сначала я предъявлю вам кое‑что к опознанию, — тихо сказал Славин, предварив возможные слова Степанова, — а уж потом мы сообща обсудим ситуацию.

— Да вы потрогайте, потрогайте, — сказал он, обращаясь к Кузанни. — Это муляж, не страшно… «Голову» снесли из американских карабинов с оптикой. Что же касается Геннадия Кулькова, автора письма, опубликованного на Западе — текст его, кстати, подготовлен Лэнгли, хранится у нас как улика; в ЦРУ Кульков числился агентом Н‑52, — то сейчас он в Москве, в тюрьме. Если хотите получить у него интервью и сделать киносъемки, думаю, следствие в порядке исключения предоставит вам такую возможность, приезжайте в Союз. Когда Степанов просил вас — после «убийства» ученого — подождать дней семь, мы не думали, что события будут развиваться с такой быстротой… Да и друзья мистера Сэма Пима чуть переторопились… Если у вас есть какие‑то вопросы, меня уполномочили ответить, — Славин усмехнулся, — представителям советской и американской прессы… Впрочем, если вы сейчас не готовы к работе или заняты чем‑то другим, официальное сообщение ТАСС обо всем этом деле будет опубликовано в наших газетах. Так что, думаю, послезавтра переговоры в Женеве возобновятся. И начавшийся диалог между Москвой и Вашингтоном прерван не будет…

[1]«Ракетная индустрия»

[2]В США аптека часто одновременно и бар, и маленький универсальный магазин

[3]Основной шпионский псевдоним Пеньковского

[4]Так кратко именуют дипломатических курьеров

[5]«Мигро» — сеть магазинов в Швейцарии

[6]Не комментируется (франц.)

[7]Взятки (америк. жаргон)

[8]Выдуманный образ

[9]«Будьте любезны, присядьте и подождите немного…» (англ.)

[10]Национальное агентство безопасности США

[11]Секретная разведывательная служба Англии

[12]«Во всем должен быть порядок!» (нем.)

[13]Так называют «бег от‑инфаркта

[14]Девушки, вызываемые по телефону в номер отеля (англ.)

[15]Официант (нем.)

[16]Агент ЗДРО, работающий в представительстве газеты «Чикаго стар» в ГДР

[17]Фургон

[18]Переговорное устройство

[19]Детективный телесериал, еженедельно показываемый в ФРГ

[20]Пивная

[21]Руководитель полетов

[22]Ледяное поле рядом с дрейфующей станцией

[23]Джазовая программа

Дата добавления: 2015-06-27