Еще раз о роли корпусных данных в лингвистическом описании 2 страница

(4) Следующий пример, касающийся статьи Анны А. Зализняк о глаголе добираться, чрезвычайно поучителен в отношении выбора формулировок при описании различий в поведении членов видовой пары. Дело в том, что, когда имперфективный член видовой пары выступает в качестве тривиального «двойника» своего перфективного коррелята (в значении многократности или в настоящем историческом), его свойства в целом повторяют свойства перфективного глагола. Поэтому, когда говорят о нетривиальных отличиях глагола несовершенного вида от его видового коррелята, обычно имеют в виду прочие, «нетривиальные» значения имперфективного глагола (напр., актуально-длительное)[2].

Именно этой традиции (не упоминать «тривиальные» употребления имперфективного члена видовой пары) следовала Анна А. Зализняк в статье, о которой идет речь. При прочтении первоначального варианта статьи я обратил внимание автора на то, что некоторые формулировки при этом оказываются неточными и могут ввести в заблуждение; Анна А. Зализняк высказала мнение, что постоянная оговорка «кроме тривиальных употреблений» кажется ей чрезмерным педантизмом, но все же в некоторых случаях эту оговорку сделала. Однако не во всех; и в утверждении, что глагол добираться в значении перемещения не сочетается с отрицанием (в отличие от перфективного глагола добраться), эта оговорка, вероятно, показалась автору самоочевидной и потому излишней. Однако оказалось, что педантизм все же был уместен. Н.В. Перцов обнаружил в НКРЯ три примера, в которых глагол добираться в значении физического перемещения сочетается с отрицанием. Существенно, что во всех трех примерах глагол имеет значение многократности, так что возможность таких примеров вполне предполагалась описанием и не нуждалась в дополнительном подтверждении корпусными данными. Но этот казус можно считать аргументом в пользу того, что аккуратные оговорки во всех подобных случаях вовсе не являются излишними.

(5) Следующее замечание Н.В. Перцова касается высказывания Анны А. Зализняк относительно слова счастье: «слово счастье не может обозначать ни событие (оно не может наступить, произойти, случиться), ни его переживание»; он сообщает, что в НКРЯ нашлось 10 контекстов, в которых счастье наступало (или не наступало). Но очевидно, что смысл приведенного высказывания состоял в том, чтобы указать на несимметричность счастья и несчастья: последнее может функционировать как обозначение события (произошло или случилось несчастье) или его переживания (у меня несчастье). Глагол наступить, скорее всего, был упомянут просто по ошибке: наступают не события (кстати, нельзя сказать наступило несчастье), а состояния. Установить это можно и без корпуса.

(6) В статье «О пошлости и прозе жизни» мы говорим (в разделе, написанном совместно с Анной А. Зализняк), что естественно сказать домашний, дачный, больничный, лагерный, тюремный быт, но неестественно гостиничный, производственный, институтский быт. Н.В. Перцов [2006: 234] возражает, что его «языковое чутье допускает все три отвергаемых сочетания», и добавляет, что с сочетанием институтский быт в НКРЯ были обнаружены три контекста. Вообще говоря, ссылка на «языковое чутье» едва ли может служить аргументом в пользу необходимости учитывать корпусные данные. То, что в корпусе встретились лишь единичные примеры с сочетаниями, которые показались нам сомнительными, тоже скорее подтверждает, чем опровергает нашу интуицию. Кроме того, мы сделали оговорку (в сноске), что возможно сдвинутое употребление слова быт (и привели в качестве примера сочетание литературный быт 20‑х годов).

(7) Критикуя описание, данное Анной А. Зализняк и И.Б. Левонтиной глаголу довелось, Н.В. Перцов отмечает, что в НКРЯ встречаются примеры, в которых нет положительной оценки соответствующего события (хотя признает, что в большинстве случаев событие все же «трактуется в положительном ключе»), предусматриваемой описанием. Правда, авторы сделали оговорку, что событие может оцениваться положительно «не само по себе, а потому, что оно обогатило жизненный опыт субъекта», но Н.В. Перцов [2006: 234] указывает, что «встречаются контексты, в которых положительную оценку события или обогащение жизненного опыта субъекта усмотреть затруднительно». Наблюдение справедливое, но ведь авторы отметили, что довелось «имеет “ослабленное” употребление, в котором оценочный компонент практически исчезает», и сами привели пример из песни Галича: Вертухай и бывший номер такой-то, / Вот где снова довелось повстречаться! Заметим также, что приведенный Н.В. Перцовым материал мог бы поставить под сомнение и некоторые другие утверждения авторов. Так, они пишут: «Довелось не сочетается с обозначением не-действий»,— а среди примеров из НКРЯ, упомянутых в статье Н.В. Перцова, есть цитата из Юрия Трифонова, в которой говорится об ученом совете, на котором довелось не быть. Однако мне представляется, что пример находится на грани нормы, и в целом материал НКРЯ скорее подтверждает, чем опровергает описание Анны А. Зализняк и И.Б. Левонтиной.

(8) В статье И.Б. Левонтиной о словах добро и благо утверждается, что «в современном языке невозможно говорить о благе вообще, безотносительно к конкретному случаю». Н.В. Перцов [2006: 235] приводит «противоречащие этому категоричному утверждению словосочетания, извлеченные из корпуса»: желание потрудиться для блага отечества; служение на благо сирот; направить усилия к общему благу; общественное благо; Он никогда не приносил стране блага. Можно согласиться с тем, что формулировка И.Б. Левонтиной содержит неточность: имелось в виду, что говорят о добре вообще, а благо кому-то адресовано (говорят о чьем-то благе или благе для кого-то) или же привязано к конкретной ситуации. Приведенные примеры это подтверждают, и не было никакой необходимости извлекать их из корпуса: примеры такого типа приводятся в самой статье И.Б. Левонтиной.

(9) В статье Анны А. Зализняк о «семантике щепетильности» говорится, что глагол обидеться имеет разные модели управления, причем модели X обиделся на Y‑а (за W), где W — слова или поступок Y‑а, и X обиделся за Z (где Z — кто-то или что-то X‑у дорогое) несовместимы: нельзя сказать *Я обиделся на Ивана за Васю. Н.В. Перцов нашел в НКРЯ противоречащий пример: Соотечественники всё-таки обиделись на него и за себя, и за человечество (Ф. Искандер). Мне представляется, что единичный пример мало что доказывает, тем более что я воспринимаю его как находящийся на грани нормы и возникший в результате контаминации двух моделей управления.

(10) В той же статье описываются отличия слова совестно от стыдно, и Н.В. Перцов обнаруживает в корпусе примеры, опровергающие наблюдения автора, но замечает [2006: 235]: «Я бы не возражал против такого анализа, если бы утверждения не носили столь категоричный характер и если бы в них говорилось не о непреложных фактах языка, а о тенденциях». В ответ можно заметить, что в статье как раз и говорится о тенденциях, указывается, что «в XIX и на протяжении значительной части XX в.» употребление предикатива совестно было значительно шире: он использовался в контекстах, в которых в современном языке предпочтительно стыдно. Не удивительно, что следы такого «расширенного» употребления сохранились и до настоящего времени, так что соответствующие примеры можно встретить и в относительно недавних текстах.

(11) Последние два замечания Н.В. Перцова связаны со статьей «Компактность vs. рассеяние в метафорическом пространстве русского языка», написанной мною совместно с Анной А. Зализняк. Здесь я должен признать, что мы, возможно, были недостаточно эксплицитны, так что некоторые наши утверждения относительно слова разврат и его производных Н.В. Перцов интерпретировал не вполне точно. Дело в том, что, как известно, толковые словари выделяют у слова разврат три значения; ср., напр., толкования «Малого академического словаря»: «1. Половая распущенность, беспутная половая жизнь. … 2. Испорченность общественных нравов, моральное разложение. … ׀׀ То, что является дурным с точки зрения морали. … 3. Избалованность, привычка к излишествам». Мы сочли (возможно, ошибочно), что второе из указанных значений (иллюстрируемое в «Малом академическом словаре» примерами из Добролюбова и Писарева) воспринимается в настоящее время как книжное и устаревшее, а для живой речи актуальны два значения, которые мы описали следующим образом: «морально осуждаемое поведение, имеющее целью получение удовольствия, связываемое с представлениями о праздности; об излишестве или расточительстве; о “потакании” своим слабостям» (соответствует третьему значению в «Малом академическом словаре») и «морально осуждаемое сексуальное поведение» (соответствует первому значению в «Малом академическом словаре»). Далее мы отметили, что слова развратник и развратный нормально соотносятся лишь со значением сексуального разврата, исключая случаи совмещения значений или языковой игры, как в рассказе Михаила Зощенко «Аристократка», в котором походка женщины, намеревающейся съесть пирожное в антракте, характеризуется как развратная (поскольку есть пирожные, по мнению рассказчика, слишком дорогое удовольствие, т. е. разврат). Н.В. Перцов приводит три примера из НКРЯ, в которых развратный не имеет прямого соотнесения со значением сексуального разврата. В двух из них речь идет о гастрономических излишествах: быстро и ловко накрыла превосходный стол, на котором царила большая развратная индейка (С. Штерн) и развратные торты (М. Палей); в них я ощущаю отчетливый семантический сдвиг. В третьем примере — развратная трата денег (Ф. Искандер) — употребление прилагательного также представляется несколько нестандартным. Вероятно, здесь имеет место совмещение значения, соотносимого с книжным разврат ‘испорченность нравов; нечто дурное с точки зрения морали’, и представления о расточительстве.

(12) Последнее замечание также касается указанной совместной статьи и также основано на недоразумении. Мы говорим, что слово разврат (в значении, которое мы описали как ‘морально осуждаемое поведение, имеющее целью получение удовольствия, связываемое с представлениями о праздности, об излишестве или расточительстве’) употребляется только в позиции именной части сказуемого. Н.В. Перцов понимает наше замечание как относящееся ко всем «несексуальным» употреблениям слова разврат и говорит, что это высказывание «очевидным образом ошибочно». Но очевидно, что книжное значение ‘испорченность нравов; нечто дурное с точки зрения морали’ синтаксически свободно; поэтому «контрпримеры», которые приводит Н.В. Перцов, таковыми не являются. Любопытно, что здесь Н.В. Перцов признается, что обращение к НКРЯ «вызвано только желанием получить примеры из реальных текстов (а не извлекать их из собственной головы)». Против такого желания ничего нельзя возразить; однако из него не вытекает необходимость обращения к корпусу текстов как общетеоретическое требование.

По поводу слова разложение мы заметили, что сочетания с ним не задают общего морального ограничения, а характеризуют конкретную ситуацию. Возражая нам, Н.В. Перцов пишет буквально следующее: «…не думаю, что извлеченные из корпуса словосочетания стремительное разложение органов правопорядка, дальнейшее разложение государственной власти и т. п., характеризуют “конкретную ситуацию” — как кажется они представляют собою общие характеристики ситуации». В чем тут противопоставление («не характеризуют ситуацию, а представляют собою характеристики ситуации»), остается не вполне ясным. Именно примеры такого рода мы имели в виду, когда делали наше утверждение: в них не задается общее правило морального кодекса, а дается характеристика конкретной ситуации, сложившей в определенном месте в определенное время.

Итак, рассмотрев замечания Н.В. Перцова касательно частных утверждений, содержащихся в нашей книге, мы вынуждены констатировать, что тезис о необходимости использования во всяком лингвистическом описании корпусных данных остался недоказанным.

В следующем разделе Н.В. Перцов разбирает статью, написанную мною совместно с И.Б. Левонтиной, в которой рассматривается особый тип употреблений частицы еще, иллюстрируемый такими высказываниями, как Я еще вернусь; Ты еще пожалеешь; Ты еще всех нас переживешь. Мы описывали значение конструкции еще будет P примерно следующим образом: ‘В момент речи существуют обстоятельства или высказывания, на основании которых адресат речи может сделать вывод, что Q (поскольку думает, что не будет P); говорящий сообщает, что будет P (и поэтому рано делать вывод Q)’. Иными словами, сущность данного типа употреблений частицы еще заключается в предостережении адресата речи, чтобы тот не делал преждевременных заключений (отсюда и название соответствующего раздела нашей работы — Not so fast!, т. е. ‘Не спеши!’). Другие типы употребления частицы еще мы не рассматриваем, лишь упоминая те, которые также могут иметь место в контексте будущего времени (в частности «аддитивное» и «континуативное» еще), чтобы отличить их от употреблений, которые интересуют нас.

Н.В. Перцов называет рассмотренное нами употребление «еще нескорое». Это наименование трудно признать удачным, поскольку оно наводит на мысль, что конституирующим для данного типа употреблений является указание на «нескорое» наступление события P; однако сам Н.В. Перцов уже на следующей странице рассматривает ситуацию, когда говорящий ненадолго покидает аудиторию и, желая «воспрепятствовать возможному беспокойству слушающего по поводу его ухода», говорит Я еще вернусь. Другое дело, что данное употребление еще невозможно, когда речь идет о действии, к которому субъект уже приступает: Нельзя сказать Я еще выстрелю в ситуации, когда принято говорить Стой, стрелять буду; точно так же, уходя из аудитории, нельзя сказать Я еще уйду (имея в виду указанное употребление еще).

Среди наблюдений Н.В. Перцова по поводу данного типа употреблений частицы еще есть одно, с которым нельзя не согласиться. Мы связывали такое употребление с контекстом глагола в будущем времени (а ситуация P отнесена к будущему относительно момента речи); однако Н.В. Перцов привел примеры, когда это же значение появляется в контексте инфинитива, подчиненного «проспективному» глаголу: пообещал «еще вернуться»; надеялся еще вернуться в эти места. Конечно, для полноты описания следовало бы учесть такие употребления[3].

Сомнение у Н.В. Перцова вызывает характеристика употребления еще в некоторых из рассматриваемых примеров как «прагматически обязательных». Скорее всего это связано с тем, что как пишет сам Н.В. Перцов (в сноске) понятие «прагматическая обязательность» осталось для него «непроясненным». Речь шла о том, что в некоторых случаях отсутствие частицы делает предложение странным или неуместным (или подсказывает адресату речи неправильные выводы). Так, утешая человека, у которого сорвалась запланированная поездка, можно сказать Да ты еще десять раз съездишь на Кипр. Вообще говоря, нужное содержание подсказывается ситуацией, так что можно было бы полагать, что в частице еще нет нужды; однако без нее высказывание звучало бы несколько странно. Феномен прагматической обязательности иллюстрируется примерами переводов с иностранных языков на русский, когда в переводе появляется частица отсутствующая в оригинале и очевидно, что без нее высказывание было бы неуклюжим, хотя в оригинальном тексте нужный смысл прекрасно вычисляется из контекста.

Однако основное содержание рассуждений Н.В. Перцова по поводу нашей статьи не имеет прямого отношения ни к данному типу употреблений частицы еще, ни к вопросу о роли корпусных данных для лингвистического описания. Он обсуждает вопрос о семантическом инварианте для частиц еще и уже, предлагает формулировки инварианта двух видов и высказывает мнение, что конкретные употребления еще являются просто «вариациями на тему», причем указывает что некоторые «вариации» «нельзя или затруднительно подвести под рубрику какого-то конкретного значения». Стоит заметить, что о частице уже мы вовсе не говорили, равно как и не касались вопроса о семантическом инварианте для частицы еще и проблемы того, сколько значений следует выделять для нее. В этом смысле рассуждения Н.В. Перцова никак не опровергают (и даже не побуждают модифицировать) наше описание. Попутно заметим, что наличие употреблений, которые «нельзя или затруднительно подвести под рубрику какого-то конкретного значения» вообще характерно для многозначных слов и может считаться фундаментальным свойством лексической многозначности, отличающим ее от омонимии и создающим общее ощущение семантического единства слова. Лексикографические описания, в которых все примеры употребления многозначного слова четко разнесены по отдельным значениям (и которые тем самым обнаруживают стремление освободить словарные статьи от «неопределенных» примеров), создают несколько искаженное представление о семантической структуре описываемых слов слова [Шмелев 1973: 95].

Наконец, совсем забыв о нашей статье, Н.В. Перцов делает экскурс, озаглавленный им «О статусе слова как единицы лексики». С основным его тезисом, согласно которому слову нельзя отказать в статусе единицы языка, вполне можно согласиться; впрочем, этот взгляд является традиционным и почти общепринятым. С другой стороны, во многих случаях лингвисту удобно иметь дело со словом в отдельно взятом лексическом значении, и Н.В. Перцов не отрицает и этого. В лингвистике известны два крайних и притом противоположных подхода к данному вопросу. Согласно одному из них всякое слово обладает семантическим единством, а отдельные значения слова представляют собою «лексико-семантические варианты» (термин А.И. Смирницкого). Этот подход до сих пор господствует в преподавании лингвистических дисциплин в большинстве отечественных университетов, и студентам обычно хорошо известно сокращение ЛСВ, которое как раз и призвано обозначать слово в отдельно взятом лексическом значении; слово во всей совокупности значений при таком подходе часто называют, вслед за В.В. Виноградовым, «лексемой». С другой стороны, в теории «Смысл↔Текст» основной единицей словаря считается не слово, а слово, взятое в отдельном значении. Не случайно именно по отношению к нему в теории «Смысл↔Текст» и следующей за этой терминологией Московской семантической школе используют термин «лексема» (что, конечно, может вести к путанице); слово же (которое именуется «вокабулой») рассматривается как совокупность отдельных «лексем». Ни тот, ни другой подход, если довести их до логического предела, не решают проблему многозначности слова, и на практике лексикологи тем или иным образом совмещают их, независимо от используемой терминологии. Н.В. Перцов выражает готовность следовать указанной традиции, и это можно приветствовать, но остается непонятным ни то, зачем посвящать декларации этой готовности отдельный экскурс, ни то, какое отношение имеет эта проблема к проблеме использования в лингвистике корпусных данных.

В целом можно видеть, что аргументов, которые бы свидетельствовали об исключительной роли корпусных данных для лингвистических исследований, в статье Н.В. Перцова не приведено. Ясно, что использование реального речевого материала, содержащегося в корпусе, способствует обоснованности выводов. С другой стороны, не видно оснований, по которым следовало бы отказываться от опоры на непосредственное знание носителя языка, выступает ли в роли такового посторонний информант или сам исследователь.

Дата добавления: 2015-06-27