Примирительного» периода Белинского

Литературно-критический смысл

С осени 1837-го и по осень 1840 г. Белинский переживает так называемое "примирение" с российской действительностью. Литера­турно-эстетическая позиция критика этой поры изложена им в следу­ющих основных статьях: «"Гамлет". Драма Шекспира. Мочалов в ро­ли Гамлета» (1838); "Бородинская годовщина. В.Жуковского" (1839); "Очерки бородинского сражения. (Воспоминания о 1812 го­де). Соч. Ф.Глинки" (1840); "Горе от ума. Соч. А.С.Грибоедова" (1840) и в особенности - "Менцель, критик Гете" (1840).

Исследователи обычно говорят о "примирительном" периоде в эволюции Белинского скороговоркой. Между тем он имел для крити­ка не только отрицательное значение. Для философско-эстетической мысли и общественно-политической позиции Белинского это было серьезное внутреннее испытание, из которого критик вышел более закаленным и убежденным. Мышление Белинского в борении с самим собою обрело ту глубокую диалектичность, без которой немыслим и последний - материалистический этап в его деятельности, невоз­можна концепция критики как "движущейся эстетики".

В чем смысл "примирительного" периода?

Если иметь в виду искусство, то в утверждении его объективи­стски-созерцательного понимания, исключающего и отрицающего субъективное отношение художника к действительности, всякий суд над нею. Представление о бесстрастно-созерцательном характере и назначении искусства и о художнике, который, подобно пушкинско­му дьяку, "в приказах поседевшему", добру и злу внимает равнодушно, не вмешиваясь в ход событий, Белинский горячо и вполне искрен­не развивает, например, в статье "Менцель, критик Гете". Критик отстаивает полную независимость художника не только от интересов различных общественно-политических групп, партий, но и вообще временных, преходящих и "конечных" забот и задач текущей дейст­вительности.

В эти годы Белинским была начата разработка одной из важ­нейших категорий его собственной, а также и всей последующей рус­ской критики - понятия художественности. Однако в пору "прими­рения" художественность мыслится критиком как качество не только самоценное, но и самодовлеющее. Подлинно художественное произ­ведение, считает Белинский, чуждо каким бы то ни было моральным, нравственным, социальным интересам и намерениям и не имеет цели вне себя. Основные требования (признаки) художественности: объек­тивность автора, полнота созерцания (охвата) им действительности и беспристрастность. Это объясняет резкое противопоставление в стать­ях Белинского этих лет писателей, которых критик относит к худож­никам, писателям, произведения которых исполнены активного и субъективно-личностного отношения к жизни и на этом основании признаются нехудожественными. Образцы подлинных художников для критика теперь - Гомер, Шекспир, Гете, Пушкин, творчество которых интерпретируется как сугубо созерцательное. На противопо­ложном полюсе оказываются Жорж Санд, Гюго, Альфред де Виньи и Ламартин, А.Мицкевич и даже Грибоедов как автор "Горя от ума", названного в "Литературных мечтаниях" "образцовым, гениальным произведением", "истинной divina comedia ". В статье "Горе от ума. Соч. А.Грибоедова. Второе издание" Белинский, вопреки этим первоначальным восторженным отзывам о комедии, будет доказывать от­сутствие в ней как подлинно поэтической идеи, художественного взгляда на изображаемую действительность, так и единства, а также саморазвития ее формы.

От подлинного искусства, как понимает его Белинский в эти годы, полностью отлучается сатира.

Столь резкое изменение литературно-эстетической позиции Белинского имело как объективные, так и субъективные причины. Выше говорилось о том, что с поражением декабристов потерпел по­ражение и тот взгляд на историю, согласно которому ее движение определялось активностью отдельных героических личностей. Недо­статочность индивидуального протеста, индивидуальной активности была очевидна и для Белинского. Необходимо было найти реальные общественные силы, управлявшие историческим развитием, чтобы с ними слить усилия отдельной личности по гуманизации общества. Однако выявление таких сил и закономерностей в России эпохи безвременья, народной и общественной пассивности было задачей во­истину титанической. Положение усугублялось состоянием и литературы: не стало Пушкина, молчал после "Ревизора" Гоголь.

В этих условиях протестующая социально активная личность ощущала себя безмерно одинокой. Возникала не только усталость, но и сомнения в целесообразности протеста и даже в самом праве на протест. Так было в конце 30-х годов и с Белинским. Острый духов­ный кризис, охвативший "неистового Виссариона", усугублялся душевной травмой - безответным чувством к сестре М.Бакунина, Татьяне, а также крайней материально-бытовой неустроенностью. Как свидетельствуют письма Белинского этих лет, он терпел настоя­щую нужду, был вынужден изыскивать средства на приобретение па­ры сапог, штанов и т.п., для расчета с хозяином овощной лавочки. Унизительная и унижающая нужда, из тисков которой не может вы­рваться Белинский, порождает недовольство, более того - недоверие к себе, к своему разладу с господствующим общественным поряд­ком... А что если дело не в нем, а в собственной неспособности да мелочных страстях - самолюбии, тщеславии?

И Белинский решает избавиться от них, а заодно и от той "внешней жизни", которой, как он полагал, эти страсти обязаны сво­им существованием. "Я увидел себя, - пишет он в 1837 г. М.Баку­нину, - бесчестным, подлым, ленивым, ни к чему не способным, каким-то жалким недоноском и только в моей внешней жизни видел причину всего этого. Эта мысль обрадовала меня: я нашел причину болезни - лекарство было не трудно найти".

Этим лекарством стало сознательное отчуждение от текущей общественной жизни, бесконечно мучающей, но не дающей разреше­ния мучениям, душевному хаосу и вечному разладу с собой, - ради жизни "внутренней" - "идеальной", жизни в сфере Духа, Идеи и их величавых и всегда гармонических законов. Как говорит Белинский в письме к тому же адресату, "прямухинская гармония (т.е. быт в усадьбе Бакуниных Прямухине) и знакомство с идеями Фих­те, благодаря тебе, в первый раз убедили меня, что идеальная-то жизнь есть именно жизнь действительная, положительная, конкрет­ная, а так называемая действительная жизнь есть отрицание, при­зрак, ничтожество, пустота".

Налицо был и апостол Духа, Абсолютной Идеи - уже знаме­нитый в Западной Европе Гегель с его всеобъемлющей и, как каза­лось, все объясняющей философской системой. Это было время ге­гельянства и гегелепоклонничества. Гегелевская философия покоря­ла страны (за исключением лишь практичной Англии), грады и веси. В качестве насущной духовной пищи и вместе с тем сокровищницы правильного миропонимания она была воспринята и в кружке Н.В.Станкевича, идеи которого Белинский в 1837-1839 гг. пропагандировал в журнале "Московский наблюдатель". Вот как говорил об этой эпохе в жизни Белинского и его единомышленников в своих "Очерках гоголевского периода русской литературы" Н.Г.Чернышевский: «Действительно, философское миросозерцание неразрывно вла­дычествовало над умами в том дружеском кружке, органом которого были последние томы "Московского наблюдателя". Эти люди реши­тельно жили только философиею, день и ночь толковали о ней... на все смотрели с философской точки зрения. То была первая пора зна­комства нашего с Гегелем, и энтузиазм, возбужденный новыми для нас, глубокими истинами, с изумительною силою диалектики разви­тыми в системе этого мыслителя, на некоторое время натурально дол­жен был взять верх над остальными стремлениями людей молодого поколения, сознававших на себе обязанность быть провозвестниками неведомой у нас истины, все озаряющей, как им казалось, все прими­ряющей, дающей человеку и невозмутимый внутренний мир и бод­рую силу для внешней деятельности».

Обаяние гегелевской диалектики было настолько велико, что самые абстрактность, отвлеченность новой системы отнюдь не каза­лись таковыми ее молодым приверженцам. Напротив, и Белинский, и Бакунин, и К.Аксаков, и Станкевич были убеждены, что они живут в подлинно реальном мире — по его истинным и конкретным законам, которые-де искажались в теориях французских просветителей XVIII века, проповедовавших личную активность на основе действительно "абстрактных" идей о разуме и его правах.

И все же полностью подавить в себе потребность активной внешней деятельности для такого человека, как Белинский, было не­просто. В душе критика в это время борются два начала:

1) данное опытом и работой собственной мысли представление об окружающей действительности как самой скверной, ни с какими требованиями ра­зума не совместимой, словом, начало чисто отрицательное;

2) взятое на веру представление о вселенной как о едином, прекрасном поряд­ке, проникнутом дивной гармонией художественном произведении, перед величием которого должно склониться недовольство отдельной личности.

Указанные ранее объективные и субъективные причины приве­ли к тому, что верх взяло второе начало. Белинский смиряет свой критицизм. Вот как говорит об этом П.В.Анненков: "Он наложил опе­ку на свой подвижный ум, на свое тревожное сердце, создал план, программу, почти табличку поведения для своей жизни и для своей мысли и употреблял неимоверные усилия, чтобы отогнать от себя все наваждения врожденного ему таланта критической и эстетической способности". "Белинский, - читаем в "Былом и думах" А.И.Герце­на, - самая деятельная, порывистая, диалектически страстная натура бойца, проповедовал тогда индийский покой созерцания и теорети­ческое изучение вместо борьбы. Он веровал в это воззрение и не блед­нел ни перед каким последствием, не останавливался ни перед моральным приличием, ни перед мнением других, которого так стра­шатся люди слабые и не самобытные..." Тут же приведен ответ Бе­линского на вопрос Герцена, думавшего "поразить" критика своим "революционным ультиматумом": "Знаете ли, что с вашей точки зрения...вы можете доказать, что чудовищное самодержавие, под ко­торым мы живем, разумно и должно существовать". "Без всякого со­мнения", - отвечал Белинский".

Отзвуки этого спора слышны на страницах статей "Бородин­ская годовщина...", "Очерки бородинского сражения...", "Менцель, критик Гете", в которых Белинский, со ссылкою на философию Гегеля, признавшую "монархизм высшею разумною формою государст­ва", заявляет, например: «Да, в слове "царь" чудно слито сознание русского народа, и для него это слово полно поэзии и таинственного значения... И это не случайность, а самая строгая, самая разумная необходимость, открывающая себя в истории народа русского». По свидетельству Анненкова, критик закончил один из споров об отно­шении к русскому самодержавию советом "примирить наш бедный заносчивый умишко и признаться, что он всегда окажется дрянью перед событиями, где действуют народы с своими руководителями и воплощеннная в них история".

Взаимосвязь между общим, абсолютным и "вечным", с одной стороны, и отдельным, относительным и "конечным" (преходящим), с другой, в эту пору понимается Белинским не диалектически, но метафизически, то есть как превосходство и господство первых начал истории и действительности над вторыми. Объективное превращается по существу в объективистское, фатальное, не зависящее от субъек­тивно-индивидуальной воли человека. Субъективное, в свою очередь, отождествляется со своеволием и произволом личности по отноше­нию к историческому процессу и его законам.

В подобном - фаталистическом смысле трактует Белинский этих лет знаменитую формулу Гегеля: "Все действительно разумно, все разумное действительно". Сам Гегель не ставил знака равенства между действительным и всем, что существует; под действительным он разумел общие тенденции истории, соответствующие "предначер­таниям" Абсолютной Идеи. Философ отделял от них искаженно-при­зрачные проявления реальности. Однако, признав прусскую монар­хию венцом исторического развития, Гегель тем самым давал основа­ние понять его формулу и буквально. Правда, и при этом не исключа­лось ее революционное прочтение, свойственное, например, Герцену, который, проштудировав гегелевскую философию, назвал ее "алгеб­рой революции". Ведь и революционный протест, поскольку он суще­ствует, разумен и исторически оправдан.

Для Белинского всякий субъективный протест (групповой и личный), однако, представляется сейчас насилием и, следовательно, преступлением по отношению к историческим законам. "Все, что есть, - пишет он в статье о Менцеле, - то необходимо, разумно и действительно". Критик с презрением говорит о французских энцик­лопедистах XVIII века, о писателях, стремившихся своим творчест­вом содействовать общественным преобразованиям, о теоретиках, ду­мающих, "что искусство должно служить обществу", и отвергаю­щих искусство для искусства. С особым ожесточением пишет он в это время о Жорж Санд. Шиллер, тираноборческие мотивы которого от­четливо слышны в юношеской драме Белинского "Дмитрий Кали­нин", теперь признается художником лишь постольку, поскольку он стремился "достигнуть мирообъемлющей объективности Гете". Само­му Пушкину, там, где в его произведениях не отыскивается примире­ния с действительностью, критик противопоставляет И.П.Клюшникова (выступал под псевдонимом "Фита"), стихотворения которого признает хотя и уступающими по форме, но несравненно более глу­бокими по мысли.

Главной задачей искусства признается гармонизация внутрен­него мира человека и его отношения к окружающей действительности через произведения, в которых жизнь предстает не в ее односторон­ности, но в гармонической же "полноте и цельности" ("Менцель, критик Гете"). «Истинная поэзия, как и истинная философия, - пи­шет Белинский в программе журнала "Московский наблюдатель", - не вооружают человека против действительности, но мирят с ними: действительность разумна, и человеку нужно только понять ее, что­бы сохранить равновесие нравственных стремлений; истинная поэзия объективна, и "нравственная точка зрения", вносящая в искусство преднамеренную цель, есть высочайшее заблуждение».

Страстная натура Белинского, общественный темперамент ко­торого проявляется и в том неравнодушии, с которым критик защи­щает саму идею "примирения", увлекши критика в фаталистическую крайность, была залогом и довольно скорого выхода из нее. Показа­тельно следующее признание Белинского в письме 1840 г. к В.П.Боткину: "Причина моего молчания - состояние моего духа, страждущее, рефлектирующее, резонерствующее... В моей душе су­хость, досада, злость, желчь, апатия, бешенство и проч. и проч. Вера в жизнь, в Духа, в действительность - отложена на неопределен­ный срок до лучшего времени, а пока в ней безверие и отчаяние. <...> И между тем мое мучение нисколько не однообразно: каждая минута дает мне новое..." Как верно отмечал Чернышевский, "вообще Ге­гель, говорящий обо всем с беспристрастием поседевшего мудреца... чуждого волнениям жизни, не мог долго удержать в безусловной по­корности такого пламенного, проникнутого жизненными стремлениями двадцатипятилетнего человека, как Белинский. Натуры учи­теля и ученика, потребности двух различных обществ, были слишком несогласны, Белинский скоро отбросил все, что в учении Гегеля могло стеснять его мысль..."

Уже к 1840 г. Белинский отчетливо понимает неправомер­ность отождествления объективного с фатальным, а субъективного с произвольным. С новой силой человека, искушенного заблуждением, провозглашает он теперь право гуманной личности воздействовать на ход истории. Субъективность и объективная закономерность отныне для него - стороны единого диалектического целого: одно не сущест­вует без другого. В письме к В.П.Боткину 1840 г. он скажет: "Про­клинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусною действи­тельностью!" А спустя некоторое время добавит: "Отрицание - мой бог", "социальность, социальность или смерть! Вот девиз мой. Что мне в том, что живет общее, когда страдает личность? Что мне в том, что гений на земле живет в небе, когда толпа валяется в грязи?" "Во мне, - сообщает он чуть ранее, - развилась какая-то дикая, беше­ная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести". И еще ранее: "Я понимаю теперь, как Ж.Занд мог посвятить деятельность целой жизни на войну с браком. Вообще все общественные основания нашего времени требуют строжайшего пересмотра и коренной перестройки, что и будет рано или поздно. Пора освободиться личности человеческой, и без того несчастной, от гнусных оков неразумной действительности... Ах, Боткин, чувствую, что при свидании мы подеремся: письма мои не могут дать тебе и слабого намека на то, как ужасно переменился я".

Преодолению примирительных настроений Белинского способ­ствовали и внешние обстоятельства, бытовые и литературные. В 1839 году критик переезжает в Петербург - средоточие социальных про­тиворечий России. Контрасты петербургской жизни, поденная жур­нальная работа в "Отечественных записках" А.Краевского, борьба с охранительными изданиями Булгарина, Греча - все это быстро от­резвляло Белинского от прекраснодушных иллюзий. Тому же способ­ствовали знакомство и споры с Герценом, вернувшимся в 1840 г. из ссылки в Москву, увлеченным идеями французского утопического со­циализма, которые захватывают и Белинского ("Итак, я теперь, - сообщает он 8 сентября 1841 г. В.П.Боткину, - в новой крайности, - это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания"). Наконец, могучее воздействие на Белинского оказывает поэзия М.Ю.Лермонтова. По словам П.В.Анненкова, "Лермонтов втягивал Белинского в борьбу с собою, которая происходила на наших глазах".

Главными вехами на пути преодоления примирительных на­строений были статьи "Горе от ума. Соч. А.С.Грибоедова" (1840) и "Стихотворения М.Лермонтова" (1841).

В первой из них критик, пользуясь понятием призрачной дей­ствительности, впервые в эти годы отделяет неразумную сторону су­ществующей жизни от стороны закономерной и обосновывает право художника на изображение не только второй, но и первой. Правда, под призрачной критик пока разумеет жизнь вообще материальную, практически-корыстную, противоположную идеально-духовной. Яр­кое и высокохудожественное изображение ее он находит в гоголев­ском "Ревизоре", анализу которого посвящена значительная часть статьи. Белинский еще не отказывается здесь от требования объек­тивного воспроизведения даже неразумной действительности. "Объ­ективность, - заявляет он, - как необходимое условие творчества, отрицает всякую моральную цель, всякое судопроизводство со сторо­ны поэта".

Однако через год в статье о стихотворениях Лермонтова критик уже полностью признает не только право поэта на изображение отри­цательных проявлений действительности, но и полное право на субъ­ективное отношение к ним. В творчестве большого поэта, говорит Бе­линский, противоречие между субъективным и объективным диалек­тически снимается, так как устами такого поэта (писателя) говорит само общество: "Великий поэт, говоря о себе самом, о своем Я, гово­рит об общем — о человечестве, ибо в его натуре лежит все, чем живет человечество. И потому в его грусти всякий узнает свою грусть, в его душе всякий узнает свою и видит в нем не только поэта, но и человека, брата своего по человечеству".

В последней цитате следует обратить особое внимание на поня-гие человеческой ^и натуры". Подробно о нем будет сказано в лекциях о "реальной" критике Чернышевского, Добролюбова и Писарева. Здесь же заметим, что под ним разумеется единая природа всех людей, определенная рядом одинаковых, хотя, быть может, в разной степени развитых, компонентов. Это понимание человека, свойствен­ное многим французским утопическим социалистам и в особенности философии Людвига Фейербаха (1804-1872), получит название антропологического материализма. В начале 40-х гг. его положения активно усваиваются и Белинским. Настроения большого поэта пото­ку-то и созвучны интересам всего человечества, современников, что» его натуре неискаженно и полно предстают общие свойства всех людей. Как говорит Белинский в статье о Лермонтове, "в таланте великом избыток... субъективного есть признак гуманности"

Именно таков, по мнению критика, и сам Лермонтов. В статье) нем Белинский еще разделяет стихотворения поэта на "художественные" (объективные) и "субъективные" ("Дума" и др.). Но он уже готов признать законность в искусстве и тех и других.

На рубеже 40-х гг. критик пересматривает свою негативную трактовку сатиры. Если в статье о "Горе от ума" он еще заявлял, что "сатира не принадлежит к области искусства и никогда не может быть художественным произведением", то в статье о Лермонтове го­ворится: «Если под "сатирою" должно разуметь не невинное зубо­скальство веселеньких остроумцев, а громы негодования, грозу духа, оскорбленного позором общества, то... сатира есть законный род поэ­зии».

В критических выступлениях с начала 40-х гг. Белинский возвращает свои симпатии к Шиллеру, Жорж Санд, Генриху Гейне, а также грибоедовской комедии.

Выше мы говорили о противоречивом отношении в критике Бе­линского 1833-1836 гг. "практики", конкретных симпатий, с одной стороны, и общетеоретических посылок, с другой. В "примири­тельный" период верх взяли общефилософские воззрения - именно положения Гегеля. Белинский этой поры - адепт и жертва философско-абстрактной критики. Интеллектуальным подвигом критика стал его выход из-под господствующего влияния Гегеля на путь самостоя­тельного мышления. "Развитие последовательных воззрений из дву­смысленных... намеков Гегеля, — писал Чернышевский, - соверши­лось у нас отчасти влиянием немецких мыслителей (особенно Л.Фейербаха), явившихся после Гегеля, отчасти - мы с гордостью можем сказать это - собственными силами. Тут в первый раз рус­ский ум показал свою способность быть участником в развитии обще­человеческой науки".

"Примирение" с российской действительностью в известной степени затормозило формирование у Белинского эстетики критиче­ского реализма. Однако школа гегелевской философии и философ­ской критики, пройденная в эти годы, оказалась для Белинского в конечном счете плодотворной. Именно в эту пору был заложен фун­дамент учения о художественности, в котором критик развил ряд положений Н.Надеждина. При этом оно не ограничилось требованиями объективности, полноты созерцания идеи и беспристрастности, впос­ледствии Белинским пересмотренными. Основополагающей стала мысль о глубоком единстве художественного произведения, естест­венности его развития и связи частей с целым, гарантом которых признавалась поэтическая идея, проникающая решительно все грани икомпоненты создания. Эта мысль, в свете которой Белинский рас­смотрит, например, роман Лермонтова "Герой нашего времени", навсегда сохранится в критике Белинского как важнейший критерий творческого успеха писателя. "Теперь, - пишет критик в статье "Стихотворения Е.Баратынского" (1842), - требуют от критики, чтоб, не увлекаясь частностями, она оценила целое художественное произведение, раскрыв его идею и показав, в каком отношении нахо­дится эта идея к своему выражению и в какой степени изящество формы оправдывает верность идеи, а верность идеи способствует изя­ществу формы".

Преодоление настроений "примирения" открыло Белинскому дуть к законченной теории критического реализма, к конкретно-эс­тетической оценке творчества Пушкина, Лермонтова, Гоголя, к идей­ному руководству "натуральной школой".

Дата добавления: 2015-06-27