Мгновение бури 3 страница

Фермерский дом был темным и запертым. Луга вокруг заросли и казались заброшенными. Крыша дома у задней стены просела и обваливалась, была залатана листами черной пластмассы. Листы сходились у конька, за которым Тень увидел дерево.

Оно было серебристо‑серым и возвышалось над домом. Это было самое красивое дерево, какое только доводилось видеть Тени: призрачное и при этом совершенно реальное и совершенно симметричное. А кроме того, оно выглядело знакомым, Тени даже подумалось, не видел ли он его во сне, но потом он сообразил, что много раз рассматривал его прежде, и притом наяву. Это было дерево с серебряной булавки Среды.

«Фольксваген» дребезжал и подпрыгивал на рытвинах и наконец остановился футах в двадцати от ствола.

Тут Тень увидел троих женщин. Поначалу он решил, что они Зори, но нет, этих троих он не знал. Выглядели они усталыми и заскучавшими, словно давным‑давно там стояли. Каждая держала по деревянной лестнице. А у самой крупной в руках был еще и бурый мешок. Они походили на русских матрешек: самая большая была ростом с Тень или даже выше, средняя – ему по плечо, и еще одна, такая маленькая и сгорбленная, что Тень сначала решил, что перед ним ребенок. Лица их были настолько похожи, что любой бы согласился, что они сестры.

Маленькая, когда подъехал мини‑вэн, присела в реверансе. Остальные две только смотрели перед собой, передавая друг другу сигарету, которую докурили до самого фильтра, прежде чем средняя затушила окурок о корень.

Чернобог распахнул заднюю дверь мини‑вэна, старшая протиснулась мимо него и легко, будто это был куль с мукой, подняла тело Среды и перенесла под дерево. Она положила его у корней, футах в десяти от ствола. Три сестры развернули Среду. В дневном свете он выглядел много хуже, чем при свете свечей в номере мотеля, Тени хватило одного мимолетного взгляда, чтобы поспешно отвернуться. Женщины поправили на нем одежду, одернули пиджак, потом выложили на край простыни и снова завернули. Потом подошли к Тени.

– Ты тот самый? – спросила большая.

– Ты тот, кто пришел оплакать Всеотца? – спросила средняя.

– Ты решил претерпеть бдение? – спросила маленькая. Тень кивнул. Впоследствии он не мог с точностью сказать, слышал ли он и в самом деле их голоса. Возможно, он просто понял смысл их речей по выражению лиц и глаз.

Появился мистер Нанси, ходивший в дом в уборную. Он курил сигариллу, вид у него был задумчивый.

– Тень, – окликнул он. – Тебе правда не обязательно это делать. Мы можем найти кого‑нибудь, более подходящего.

– Я это сделаю, – просто ответил Тень.

– А если ты умрешь? – спросил мистер Нанси. – Если это тебя убьет?

– Значит, так тому и быть.

Мистер Нанси сердито бросил сигариллу в траву.

– Говорил я тебе, что у тебя дерьмо на месте мозгов, и снова это повторю. Разве ты не видишь, когда тебе дают возможность улизнуть?

– Извини, – только и сказал Тень. Мистер Нанси ушел назад к мини‑вэну.

Следующим к Тени подошел Чернобог, который явно был недоволен.

– Ты должен выжить, – заявил он. – Должен остаться цел и невредим. Ради меня.

А потом он несильно стукнул Тень костяшкой пальца по лбу и сказал «Бам!». Он сжал плечо Тени и, похлопав на прощание его по руке, присоединился к мистеру Нанси.

Старшая, чье имя звучало как Урта или Урдер – Тени никак не удавалось произнести его так, чтобы удовлетворить хозяйку, – жестами приказала ему снять одежду.

– Всю?

Старшая пожала плечами. Тень разделся до трусов и футболки. Женщины прислонили к стволу лестницы. Одна была от руки расписана мелкими цветами и листьями, змеившимися по перекладинам, и ему приказали подняться по ней.

Тень взобрался на девять ступеней. Потом, по знаку женщин, ступил на низкую ветку.

Средняя вывалили на траву содержимое мешка. Наземь упал моток спутанных тонких веревок, бурых от старости и грязи, и женщины принялись сортировать их по длине, аккуратно раскладывая вдоль тела Среды.

Вот они вскарабкались на лестницы и начали опутывать Тень веревками, завязывая их сложными и изящными узлами, – сначала на стволе, потом на теле Тени. Нисколько не смущаясь, словно повитухи или няньки или те, кто обмывает покойников, они сняли с него футболку и трусы, связали его, неплотно, но крепко и бесповоротно. Он даже удивился, насколько удобно распределился его вес по узлам и веревкам. Петли прошли у него под мышками, между ногами, вокруг талии, коленок, груди, надежно привязывая к стволу.

Последняя петля неплотно легла вокруг шеи. Поначалу это причиняло ему неудобство, но вес был распределен разумно, и ни одна из веревок не врезалась в кожу.

Его ноги оказались в пяти футах над землей. На дереве не было ни единого листка, ветви чернели на фоне серого неба, в утреннем свете серебрилась гладкая кора.

Женщины убрали лестницы. На мгновение Тень охватила паника: он всем телом обмяк на веревках и даже провис на несколько дюймов. И все же он не издал ни звука.

Завернутое в гостиничный саван тело женщины положили у корней дерева, а потом ушли.

Тень остался один.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Повесь меня, о повесь меня, и умру и исчезну я.

Повесь меня, о повесь меня, и умру и исчезну я.

Нет дела мне до веревки, – былое давно прошло,

Давным‑давно в могиле лежит, давно травой поросло.

Старая песня

Первый день, что Тень висел на дереве, он испытывал только небольшое неудобство, которое понемногу переросло в боль и страх и странное ощущение, отчасти скуку, отчасти апатию: серое смирение, ожидание.

Он висел.

Ветер унялся.

Через несколько часов мимолетные вспышки света стали взрываться у него в глазах, расцвечивая поле зрения багряными и золотыми соцветьями, которые трепетали и пульсировали собственной жизнью.

Понемногу боль в руках и ногах становилась нестерпимой. Если он расслаблял конечности, давая телу обмякнуть, или если он повисал ничком, то натягивалась петля у него на шее, так что перед глазами все плыло и мерцало. Поэтому он снова откидывался к стволу дерева. Он слышал, как у него в груди трудится сердце, выбивая тамтам аритмии, разгоняя по телу кровь…

Изумруды, сапфиры и рубины выкристаллизовывались и взрывались, заслоняя собой мироздание. Неглубокие вдохи хрипели в горле. Кора дерева за спиной была шероховатой. Он поежился, покрывшись гусиной кожей, когда его обнаженное тело обдало вечерним холодком.

«Это просто, – сказал кто‑то у него в голове, – в этом вся соль. Или сделай, или помри».

Эта мысль ему понравилась, и он повторял ее снова и снова на задворках сознания, как мантру или детскую считалку, которая стала подстраиваться, дребезжа, под барабанный стук сердца.

"Это просто. Здесь в этом вся соль. Или сделай, или помри.

Это просто. Здесь в этом вся соль. Или сделай, или помри.

Это просто. Здесь в этом вся соль. Или сделай, или помри.

Это просто. Здесь в этом вся соль. Или сделай, или помри.

Это просто. Здесь в этом вся соль. Или сделай, или помри".

Время шло. Песенка текла. Он ее слышал. Кто‑то повторял слова и замолчал лишь тогда, когда у Тени пересохло во рту, а язык превратился в кусок кожистой тряпки. Уперев ноги в ствол, он подтолкнул тело вверх, стараясь так держать его, чтобы в легкие попадало побольше воздуха.

Он дышал столько, сколько мог так держаться, а потом снова расслабился в путах и повис на дереве.

Когда началось стрекотание – рассерженный и насмешливый шум, – он сжал зубы, испугавшись, что это он его издает, но звуки никак не смолкали. «Выходит, это мир надо мной смеется», – подумал Тень. Его голова скатилась на плечо. Что‑то пробежало по дереву неподалеку, остановилось возле его головы и чирикнуло ему на ухо одно слово, прозвучавшее как «рататоск». Тень попытался повторить это слово, но его язык прилип к небу и не двигался. Медленно повернув голову, он уставился в серо‑бурую мордочку с острыми беличьими ушками.

С близкого расстояния белка, оказывается, вовсе не такая симпатичная, какой представляется издалека. Тварь походила на крысу и была явно опасным хищником, а вовсе не доброй очаровашкой. И зубы у нее были преострые. Тень понадеялся, что зверушка не увидит в нем угрозу или источник пищи. Он не считал белок плотоядными… впрочем, многие, кого он не считал хищниками, на поверку обернулись ими…

Он уснул.

В следующие часы он несколько раз просыпался от боли. Она вырывала его из глубин темного сна, в котором мертвые дети поднимались из воды и шли к нему вереницей, их глаза, распухшие жемчужины, шелушились, и дети попрекали его, дескать, зачем он их покинул. Паук заполз на лицо Тени и тем разбудил его. Тень потряс головой, сбросил или спугнул насекомое и вернулся к снам: теперь ему приснился человек с головой слона и огромным брюхом, один бивень у него был обломан, и ехал человек верхом на гигантской черной мыши. Слоноголовый усмехнулся, дернув сломанным бивнем: «Если бы ты призвал меня до того, как вступил на этот путь, многих твоих бед удалось бы избежать». Тут слон взял мышь, которая непостижимо для Тени почему‑то стала вдруг крохотной, не меняя при этом размеров, и стал перебрасывать грызуна из одной руки в другую. Его пальцы смыкались вокруг твари, а та семенила из одной ладони в другую, и Тень вовсе не удивился, когда слоноголовый бог наконец показал ему все четыре ладони, и все они были пусты. Он пожал сперва одним плечом, потом другим, третьим, четвертым – престранно плавное это было движение – и непроницаемо поглядел на Тень.

– В стволе, – сказал Тень слоноголовому, следившему за тем, как исчезает, вильнув, мышиный хвост.

Слоноголовый бог кивнул огромной головой и сказал:

– Да. В сундуке, в багажнике, в стволе… Смотри, слова не перепутай. Ты многое забудешь. Ты многое отдашь. Ты многое потеряешь. Но этого не потеряй…

Тут начался дождь, и Тень разом очнулся, дрожащий и мокрый. Дрожь все усиливалась, пока Тени не стало страшно: его трясло сильнее, чем ему вообще казалось возможным, конвульсии волна за волной прокатывались по всему его телу. Усилием воли он попытался остановить эту дрожь, но продолжал сотрясаться, зубы его клацали, члены подергивались и произвольно содрогались. Была здесь и настоящая боль, глубокая и режущая как нож, которая покрыла все его тела крохотными невидимыми ранками и была сокровенной и невыносимой.

Он разомкнул губы, чтобы ловить ртом падавшие капли влаги, смочить потрескавшиеся губы и пересохший язык. Дождь промочил веревки, привязывавшие его к дереву. Яркая вспышка молнии ударила Тень по глазам, превратив весь мир вокруг в резко очерченную панораму и остаточное изображение. Затем – грохот, удар и рокот, и когда эхом раскатился гром, дождь припустил с удвоенной силой. К ночи боль несколько утихла; лезвия ножей убрались в ножны. Тень уже не чувствовал холода, или, точнее, он чувствовал только холод, но холод теперь стал частью его самого.

Тень висел на дереве, а вокруг блистали и расчерчивали небо молнии, и раскаты грома слились в единый вездесущий рокот, перемежаемый случайными взрывами и ревом, словно в ночной дали взрывались бомбы. Ветер тянул Тень за собой, пытался сорвать его с дерева, свежевал, проникал до костей; и в душе Тень знал, что вот теперь началась настоящая буря.

И странная радость тогда волной поднялась в Тени, и он рассмеялся, а дождь омывал его обнаженное тело, и молнии сверкали, и гром гремел так громко, что он едва слышал собственный смех.

Он был жив. Он никогда не чувствовал себя так. Никогда.

Если он умрет, думал он, если он умрет прямо сейчас, здесь на дереве, одно это совершенное, безумное мгновение стоит любой смерти.

– Эй! – крикнул он буре. – Эй! Это я! Я здесь!

Он поймал немного воды во впадину между голым плечом и стволом и, вывернув шею, напился дождевой влаги, всасывал ее, хлюпал ею, и пил снова, и смеялся, смеялся от радости и веселья, а вовсе не в безумии, пока смеяться уже не было больше сил, пока он не повис на веревках слишком измученный, чтобы пошевелиться.

У корней дерева на земле дождь промочил простыню, так что она стала местами прозрачной, поднял угол и отогнул его, и Тень сумел разглядеть бледно‑восковую мертвую руку Среды и очертания головы. Ему вспомнились Туринская плащаница и мертвая девушка, вскрытая на столе Шакала в Каире, а потом, словно бы наперекор дождю, он почувствовал, что ему тепло и уютно, и кора дерева у него за спиной стала мягкой, и он снова заснул, и если ему что и снилось, на сей раз он этого не запомнил.

К следующему утру боль перестала быть местной, уже не была сосредоточена там, где веревки врезались в плоть или кора царапала кожу. Теперь боль разлилась повсюду.

А еще хотелось есть, голод выворачивал ему пустой желудок. В голове тупо стучало. Временами он воображал себе, будто перестал вдруг дышать, будто сердце у него остановилось. И тогда он задерживал дыхание, пока биение сердца не начинало отдаваться в ушах грохотом океанского прибоя, тогда ему приходилось втягивать в легкие воздух, будто пловцу, выныривающему с глубины.

Ему казалось, что дерево простирается от ада до рая и что он висит на нем вечно. Коричневый сокол описал над ветвями круг, приземлился на сломанный сук возле Тени, потом вспорхнул вновь и полетел на запад.

Буря, утихшая к утру, к вечеру начала собираться вновь. Наползавшие серые тучи тянулись от горизонта до горизонта. Заморосило. Тело в запачканной простыне из мотеля у подножия дерева как будто съежилось, стало крошиться и оседать, словно сахарный тростник, забытый под дождем.

Иногда Тень горел в жару, иногда его обдавало холодом.

Когда вновь грянул гром, он вообразил, что слышит в громовых раскатах и грохоте собственного сердца литавры и барабанный бой – не имело значения, было ли это только в его голове или звук исходил откуда‑то извне.

Боль он воспринимал цветами: краснота неоновой вывески бара, зелень глаза светофора в туманную ночь, синева пустого видеоэкрана.

С ветки на плечо Тени спрыгнула белка, вонзив ему в кожу острые коготки.

– Рататоск! – заверещала она, и кончиком носа коснулась его губ. – Рататоск!

Зверек прыгнул обратно на дерево.

Кожа Тени горела от булавочных уколов, ранки покрывали все его тело. Ощущение было нестерпимым.

Вся его жизнь распростерлась перед ним на саване из мотеля: в буквальном смысле раскинулась, словно предметы с дадаистского пикника, сюрреалистическая сцена: он различил озадаченный взгляд матери, американское посольство в Норвегии, глаза Лоры в день их свадьбы…

Он усмехнулся сухими губами.

– Что тут смешного, Щенок? – спросила Лора.

– Наша свадьба. Ты подкупила органиста, чтобы он подменил свадебный марш Мендельсона песенкой из «Скуби‑Ду», под нее мы и шли в церковь. Помнишь?

– Конечно, помню, милый. «И я бы тоже сделал это, не будь тут надоедливых детей».

– Я так тебя любил, – сказал Тень.

Он чувствовал прикосновение ее губ к своим, и эти губы были теплыми, живыми и влажными, вовсе не холодными и мертвыми, и поэтому понял: у него снова галлюцинации.

– Тебя ведь тут нет, правда? – спросил он.

– Нет, – ответила она. – Но ты зовешь меня. В последний раз. И я иду к тебе.

Дышать становилось все труднее. Веревки, врезавшиеся в тело, превратились в абстрактную концепцию, как, к примеру, свобода воли или вечность.

– Спи, Щенок, – сказала Лора, и хотя ему подумалось, что он, наверное, слышит собственный голос, он заснул.

Солнце, словно оловянная монета, в свинцовом небе. Медленно‑медленно Тень сообразил, что очнулся и что ему холодно. Но та часть его сознания, что поняла это, была далеко от остального тела. Далекие рот и горло болезненно горели, запеклись, уже почти растрескались. Временами он видел, как при свете дня падают с неба звезды, а еще он видел, как к нему летят огромные – размером с фургон доставки – птицы. Ничто его не достигало, ничто его не касалось.

– Рататоск! Рататоск! – В верещании прозвучал упрек. Тяжело, впустив в него острые когти, белка приземлилась к нему на плечо и уставилась ему в лицо. Интересно, это снова галлюцинация? В передних лапках зверек держал половинку скорлупы грецкого ореха, будто чашку из кукольного домика. Животное притиснуло скорлупу к губам Тени. Тень почувствовал воду и непроизвольно втянул ее себе в рот, отпил из крохотной чашечки. Он покатал влагу по языку, по растрескавшимся губам, смочил ею рот, а остаток проглотил – воды было немного.

Белка прыгнула назад на дерево и сбежала вниз по стволу к корням, а потом – через несколько секунд, минут или часов (откуда было знать Тени, сколько прошло времени: все его внутренние часы поломались, и шестеренки, колесики и молоточки попадали вниз в извивающиеся травинки) – белка вернулась с чашечкой‑скорлупой, осторожно перебралась на плечо, и Тень выпил принесенную ему воду.

Рот его наполнился железисто‑илистым привкусом, вода охладила пересохшее горло. Она утишила его безумие и сняла усталость.

К третьей скорлупе он не испытывал больше жажды.

Тут он начал извиваться, напрягая мускулы, тянул за веревки, бросал тело из стороны в сторону, пытаясь растянуть узлы, освободиться, убраться отсюда. Он застонал.

Узлы были завязаны на славу. Крепкие веревки выдержали его метания, и вскоре он вновь погрузился в измученное забытье.

В бреду Тень слился с деревом. Его корни уходили глубоко в земляной суглинок, в глубины времени, в скрытые сокровенные источники. Он ощущал источник женщины по имени Урд, что означает Прошлое. Она была огромная. Великанша, подземная женщина‑гора; воды, что она охраняла, были водами времени. Другие корни уходили в иные миры. Некоторые из них – тайна. Теперь, испытывая жажду, он тянул воду корнями, засасывал ее в ствол‑позвоночник.

У него были сотни рук, заканчивавшиеся десятками тысяч пальцев, и все его пальцы тянулись к небу. Груз неба тяжким бременем лежал у него на плечах.

Нельзя сказать, что его муки уменьшились, но боль теперь принадлежала фигуре, висевшей на дереве, а не самому дереву. Тень стал в своем безумии чем‑то большим, чем человек на дереве. Он был самим деревом, и ветром, что шумел в ветвях мирового древа, и серым небом, и клубящимися тучами. Он был белка Рататоск, что бегала по стволу от глубинных корней до самых высоких веток; он был сокол с безумным взором, что с высоты сломанного сука обозревал мир вокруг; он был червь в недрах ствола.

Звезды кружили, и сотнями рук он ласкал их блестящие огоньки, сжимал в ладонях, выключал их, и они исчезали…

Мгновение ясности посреди безумия и боли. Тень почувствовал, что всплывает из бреда на поверхность. Он знал, это не надолго. Утреннее солнце ослепило его. Он закрыл глаза, жалея, что не может защитить их ладонью.

Уже недолго осталось. Он и это знал.

Открыв глаза, Тень увидел на дереве подле себя молодого человека.

Кожа у незнакомца была темно‑коричневая. Над высоким лбом мелко курчавились темные волосы. Он сидел на суку высоко над головой Тени. Выгнув шею, Тень ясно смог его разглядеть. И человек был безумен. Это Тень определил с первого взгляда.

– Ты голый, – доверительно сообщил ему безумец. – И я тоже голый.

– Это я вижу, – проскрипел Тень.

Безумец поглядел на него, потом кивнул и повел головой из стороны в сторону, словно разминал затекшую шею. Наконец он сказал:

– Ты знаешь, кто я?

– Нет.

– А я тебя знаю. Я наблюдал за тобой в Каире. И потом тоже. Моей сестре ты понравился.

– Ты…

– Имя никак не шло ему на ум. «Ест зверушек, сбитых машинами на трассе». Да. – Ты Гор.

Безумец кивнул.

– Гор, – повторил он. – Я – сокол рассвета, я – ястреб заката. Я – солнце, и ты тоже. И я знаю природу Ра. Мне мама сказала.

– Здорово, – вежливо отозвался Тень.

Напряженно уставившись на землю внизу, безумец промолчал. А потом вдруг обрушился с сука.

Ястреб камнем упал на землю, потом по плавной дуге вышел из своего падения и, несколько раз тяжело взмахнув крылами, взмыл вверх, сжимая в когтях крольчонка. Со своей добычей ястреб приземлился на ветку чуть ближе к Тени.

– Есть хочешь? – спросил безумец.

– Нет, – ответил Тень. – Наверное, должен был бы, но не хочу.

– А вот я хочу, – сказал безумец.

Кролика он съел быстро: разорвал голыми руками, высосал кровь и костный мозг. Покончив с едой, он бросил обглоданные кости и кровавый мех вниз. Потом прошелся по ветке и остановился на расстоянии вытянутой руки от Тени. Тут он без смущения уставился на Тень и стал с ног до головы рассматривать его – тщательно и осторожно. Подбородок и грудь у него были вымазаны в крови кролика, которую он отер тыльной стороной ладони.

Тени подумалось, что ему нужно сказать что‑нибудь.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – отозвался безумец.

Он выпрямился на ветке, отвернулся от Тени и пустил струю темной мочи на луг внизу. Продолжалось это долго. Закончив, он вновь присел на корточки у ствола.

– Как тебя звать? – спросил Гор.

– Тень, – ответил Тень.

Безумец кивнул.

– Ты – тень. Я – свет, – сказал он. – Все сущее отбрасывает тень. – Подумал и добавил: – Они вскоре станут биться. Я видел, как они начали прибывать на место. – А потом безумец сказал: – Ты умираешь. Ведь так?

Но Тень уже не мог говорить. Ястреб расправил крылья и медленно взмыл вверх, подхваченный утренними ветрами.

Лунный свет.

Кашель сотряс все тело Тени, мучительный кашель, резкой болью прошивший горло и грудь. Задыхаясь, он попытался набрать в легкие воздух.

– Эй, щенок, – позвал снизу знакомый голос. Он поглядел вниз.

Луна белым блюдцем сияла среди верхних ветвей дерева – светло как днем, – и в озерце этого блеклого света у корней дерева стояла женщина, ее лицо казалось белым овалом. Ветер зашумел в ветвях.

– Привет, Щенок, – повторила она.

Он попытался заговорить, но только закашлялся, и долгое время позывы рвали ему грудь.

– Знаешь, – услужливо сказала она, – ты умираешь.

– Привет, Лора, – просипел он.

Она поглядела на него мертвыми глазами, а потом улыбнулась.

– Как ты меня разыскала?

Она помолчала, просто стояла в лунном свете.

– Ты – самое близкое, что у меня осталось от жизни. Ты – единственное, что у меня есть, единственное, что не было унылым, безвкусным и серым. Мне можно завязать глаза и бросить меня в морские глубины, и все равно я буду знать, где найти тебя. Меня можно закопать на сотни миль под землей, и все равно я буду знать, где ты.

Он поглядел на женщину в лунном свете, и глаза ему защипало от слез.

– Я разрежу веревки, – сказала она некоторое время спустя. – Я только и делаю, что тебя спасаю, ведь так?

Он снова закашлялся. Потом:

– Нет, оставь меня. Мне нужно это проделать. А она покачала головой:

– Ты сумасшедший. Ты там умираешь. Ты же останешься калекой, если уже себя до того не довел.

– Может быть, – ответил он. – Но я жив.

– Да, – сказала она мгновение спустя. – Пожалуй, да.

– Ты же мне сказала, – напомнил он. – Там, на кладбище.

– Кажется, столько времени прошло, Щенок, – сказала она. А потом добавила: – Здесь мне лучше. Не так больно. Ты понимаешь, о чем я? Но я такая сухая.

Ветер стих, и теперь он ощутил ее запах: всепроницающая и неприятная вонь гниющего мяса, болезни и разложения.

– Я потеряла работу, – сказала она. – Я устроилась на бензоколонку в ночную смену, но мне сказали, что люди жалуются. Я говорила, что больна, а они ответили, им плевать. Я так хочу пить.

– Женщины, – сказал он ей. – У них есть вода. В доме.

– Щенок… – Голос у нее стал испуганный.

– Скажи им… скажи им, что я просил, чтобы они дали тебе воды.

Белое запрокинутое лицо.

– Мне надо идти, – прошептала она, а потом отрывисто и сухо кашлянула и, скривившись, выплюнула на траву ком чего‑то белого. Ударившись о землю, ком распался на части, которые тут же уползли.

Дышать не было сил. Грудь казалась тяжелой, и голова кружилась.

– Останься, – выдохнул он и даже не был уверен, слышала ли она его. – Пожалуйста, не уходи. – Он начал кашлять. – Останься на ночь.

– Я постою здесь недолго, – ответила она и добавила, как мать ребенку: – Ничто тебя не тронет, пока я здесь. Ты ведь это знаешь, правда?

Тень снова кашлянул. Он закрыл глаза – всего на мгновение, так ему показалось, но когда он открыл их снова, луна зашла и под деревом никого не было.

Грохот и глухие удары у него в голове, это – за гранью мигрени, за гранью любой боли. Все предметы распались на крохотные бабочки, которые закружились вокруг него разноцветной пыльной бурей, а потом растворились в ночи.

Белая простыня, обернутая вокруг тела у подножия дерева, громко хлопала на утреннем ветру.

Грохот стих. Все замедлилось. Не осталось ничего, что поддерживало бы в нем дыхание. Сердце перестало биться у него в груди.

Тьма, в которую он погрузился на сей раз, была глубокой, и освещала ее одинокая звезда. Эта тьма была последней.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Знаю, что мухлюют. Но это единственная игра в городе.

Канада Билл Джонс

Дерево исчезло, и мир исчез, и серо‑утреннее небо над ним тоже исчезло. Небо теперь было цвета полуночи. Высоко над головой горела, сияла, мигая, одинокая холодная звезда, и ничего больше. Он сделал шаг и едва не оступился.

Тень поглядел вниз. В скале были прорублены уходящие вниз ступени, столь огромные, что ему на ум пришли великаны, которые некогда, в глубокой древности, вырубили их и по ним же спустились, чтобы никогда уже не вернуться.

Он стал спускаться вниз: свешивал ноги с кромки верхней ступени, чтобы спрыгнуть на нижнюю. Все тело у него болело, но эта была боль давно не разминаемых мускулов, а не муки тела, провисевшего на дереве до смерти.

Без малейшего удивления он заметил, что теперь одет в джинсы и футболку. Он был босиком. Его охватило глубочайшее ощущение дежа‑вю: так он был одет, когда стоял посреди квартиры Чернобога в ночь, когда Зоря Полуночная пришла к нему, чтобы рассказать о созвездии под названием «Колесница Одина». Она сняла ему луну с неба.

Внезапно он понял, что сейчас произойдет. Он встретит Зорю Полуночную.

Она ждала его у подножия лестницы. Луны в небе не было, но Зоря тем не менее купалась в ее свете: ее белые волосы были лунно‑светлыми, и одета она была в ту же льняную с кружевами ночную сорочку, как и той ночью в Чикаго.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – отозвался Тень.

– Как дела?

– Не знаю, – ответил он. – Может, это еще одно видение на дереве. С тех пор как я вышел из тюрьмы, мне снятся престранные сны.

Лунный свет серебрил ей лицо (хотя никакой луны не было в черном, как чернослив, небе и тут, у подножия лестницы, даже одинокая звезда потерялась из виду), и выглядела она серьезной и ранимой.

– На все твои вопросы есть ответ, если ты хочешь его узнать. Но как только ты узнаешь ответ, ты не сможешь уже прогнать это знание.

Позади Зори тропа раздваивалась. Он догадывался, что сейчас придется решить, какой дорогой пойти. Но прежде оставалось одно незавершенное дело. Запустив руку в карман джинсов, он с облегчением почувствовал на дне привычную тяжесть монеты. Он осторожно вытащил монету, держа ее между большим и указательным пальцами: доллар со Свободой, 1922 год чеканки.

– Это твоя, – сказал он.

Он прекрасно помнил, что на самом деле его одежда лежит где‑то у подножия дерева. Три женщины сложили ее в холщовый мешок, откуда достали веревки, а сам мешок завязали, и старшая из троих положила поверх мешка тяжелый камень, чтобы его не унесло ветром. И поэтому он знал, что в реальном мире доллар со Свободой лежит в кармане джинсов, а те – в мешке под камнем. И тем не менее монета у входа в подземной мир была материальной.

Тонкие пальцы Зори взяли монету.

– Спасибо. Она дважды купила тебе свободу, а теперь осветит твой путь через темные места.

Зоря сомкнула ладонь, а потом подняла руку и положила монету в вышину, так высоко, как только смогла дотянуться. А потом отпустила. Но вместо того чтобы упасть вниз, монета мягко поплыла вверх, пока не остановилась примерно в футе над головой Тени. Только это была уже не серебряная монета. Госпожа Свобода и ее корона с шипами исчезли. И на аверсе Тень увидел смутный лик полной луны в середине лета. Тень не мог решить, смотрит ли он на луну размером с доллар в футе над ним или на луну размером с Тихий океан в тысячах миль над землей? И есть ли разница между ними двумя?

– Какой дорогой мне пойти? – спросил он. – Какая из них безопасна?

– Если пойдешь по одной, другую выбрать уже не сможешь. Но ни одна из них не безопасна. Каким путем пойдешь? По пути тяжкой правды или приятной лжи?

– Правды, – сказал он. – Я слишком далеко зашел, чтобы слушать новую ложь.

Вид у нее стал печальный.

– Тогда тебе придется заплатить, – сказала она.

– Я заплачу. Какова цена?

– Твое имя. Твое настоящее имя. Тебе придется отдать его мне.

– Как?

– Вот так.

Она подняла прекрасную руку к его голове. Тень почувствовал, как кончики ее пальцев касаются его кожи, потом проникают сквозь нее в череп, глубоко входят в его голову. Что‑то щелкнуло у него в черепе, отдалось в спинном мозгу. Зоря Полуночная вынула руку из его головы. Пламя, будто язычок свечи, но светящееся ярко‑белым, магнезиевым светом, замерцало на кончике ее пальца.

Дата добавления: 2015-06-27