Память и забвение 1 страница

11.

Пространство новое и старое

Нью-Йорк, Нуэво-Леон, Нувель Орлеан, Нова-Лижбоа, Новый Амстердам. Уже в XVI в. у европейцев стала скла­дываться странная привычка использовать для именова­ния отдаленных мест — сначала в Америках и в Африке, а затем в Азии, Австралии и Океании — новые версии «старых» (тем самым) топонимов, обозначавших их род­ные места. Более того, они сохраняли эту традицию даже тогда, когда эти места переходили в руки других импер­ских хозяев. Так, Nouvelle Orléans без лишнего шума пре­вратился в New Orlean [Новый Орлеан], a Nieuw Zeeland — в New Zealand [Новую Зеландию].

Вообще говоря, в самом именовании политических или религиозных мест как «новых» не было ничего особенно нового. В Юго-Восточной Азии, например, можно найти вполне древние города, названия которых тоже включа­ют слово, обозначающее новизну: Чиангмай (Новый Го­род), Кота-Бару (Новый Город), Пеканбару (Новый Ры­нок). Но в этих названиях слово «новый» неизменно имеет значение «преемника», или «наследника» чего-то исчез­нувшего. «Новое» и «старое» соединяются в них диахро­нически, и первое всегда как будто испрашивает дву­смысленного благословения у умерших. Что поражает в американских именованиях XVI — XVIII вв., так это то, что «новое» и «старое» понимались в них синхрониче­ски, как сосуществующие в гомогенном, пустом време­ни. Бискайя соседствует здесь с Нуэва-Бискайей, а Нью-Лондон — с Лондоном: это скорее идиома братского со­ревнования, чем наследования.

Исторически эта новая синхроническая новизна мог­ла возникнуть лишь тогда, когда у достаточно больших

групп людей сформировалась способность к восприятию себя как групп, живущих параллельной жизнью с други­ми достаточно большими группами людей — и пусть да­же никогда с ними не встречавшихся, но наверняка дви­жущихся по общей с ними траектории. За три столетия, прошедших с 1500 по 1800 гг., накопление технических нововведений в областях кораблестроения, мореплавания, часового дела и картографии, пройдя через горнило пе­чатного капитализма, сделало возможным такого рода воображение¹. Открылась мыслимая возможность жить на перуанских нагорьях, в пампасах Аргентины или близ гаваней «Новой» Англии и вместе с тем чувствовать свою связь с определенными регионами или сообществами Анг­лии или Иберийского полуострова, удаленными на мно­гие тысячи миль. Человек мог в полной мере сознавать, что разделяет с ними (в разной степени) общие язык и религиозное вероисповедание, общие обычаи и традиции, но без великого ожидания будущей встречи со своими партнерами².

Чтобы это чувство параллельности, или одновремен­ности, не только возникло, но и привело к масштабным политическим последствиям, необходимо было, чтобы па­раллельные группы разделяло большое расстояние и что­бы новейшая из них обладала большой численностью, была закреплена на земле и строго подчинялась стар­шей. В Америках эти условия оказались соблюдены, как никогда раньше. Прежде всего, широта Атлантического океана и разительное отличие географических условий по разные его стороны сделали невозможной ту посте­пенную абсорбцию населений в более широкие полити­ко-культурные единицы, благодаря которой Las Espanas превратились в Espana, a Шотландия влилась в состав Соединенного Королевства. Во-вторых, как было отмече­но в главе 4, европейская миграция в Америки достигла поистине потрясающих масштабов. К концу XVIII в. в 16 900-тысячном населении Западной империи испан­ских Бурбонов было не менее 3200 тыс. «белых» (и среди них — не более 150 тыс. peninsulares)³. Сама численность этого иммигрантского сообщества не меньше, чем его по­давляющее военное, экономическое и техническое пре­восходство над коренными населениями, гарантировала

сохранение его культурной сплоченности и локальной политической власти⁴. В-третьих, имперская метропо­лия избавилась от огромных бюрократических и идео­логических аппаратов, которые на протяжении многих столетий помогали ей навязывать свою волю креолам. (Стоит задуматься об одних лишь проблемах материаль­но-технического обеспечения, с этим связанных, как сра­зу производит впечатление способность Лондона и Мад­рида вести длительные контрреволюционные войны про­тив мятежных американских колонистов.)

О новизне всех этих условий говорит то, насколько резко они отличаются от великих (и примерно тогда же происходивших) китайских и арабских миграций в Юго-Восточную Азию и Восточную Африку. Эти миграции редко были «спланированы» метрополией и еще реже порождали стабильные отношения субординации. В слу­чае китайцев единственной неявной параллелью служит необычайная серия дальних путешествий через Индий­ский океан, предпринятых в начале XV в. под предводи­тельством блистательного дворцового евнуха адмирала Чжэн Хэ. Целью этих отважных экспедиций, организо­ванных по распоряжению императора Юн-лэ, было уста­новление монополии императорского двора на внешнюю торговлю с Юго-Восточной Азией и регионами, находив­шимися еще дальше на запад, а также оказание проти­водействия ограблениям частных китайских торговцев⁵. К середине века провал этой политики стал очевиден; с этого времени династия Мин прекратила заморские путешествия и делала все от нее зависящее, чтобы не до­пустить эмиграции из Срединного государства. Когда в 1645 г. Южный Китай оказался под властью Маньчжур­ской династии, это вызвало широкий поток беженцев, направлявшихся в Юго-Восточную Азию, для которых какие бы то ни было политические связи с новой дина­стией были немыслимы. Последующая политика дина­стии Цин существенно не отличалась от позднеминской. В частности, в 1712 г. указом императора Кан-си любая торговля с Юго-Восточной Азией была запрещена; кроме того, в указе говорилось, что императорская канцелярия «обратится к иноземным державам с просьбой возвра­щать китайцев, покинувших пределы страны, на родину,

дабы они могли быть казнены»⁶. Последняя великая вол­на заморской миграции пришлась на XIX в., когда дина­стия вошла в период распада, а в колониальной Юго-Восточной Азии и Сиаме сложился огромный спрос на неквалифицированную китайскую рабочую силу. По­скольку практически все мигранты были политически отрезаны от Пекина и, вдобавок к тому, были людьми не­грамотными, говорившими на взаимно непонятных язы­ках, они либо в большей или меньшей степени абсорби­ровались в местные культуры, либо полностью переходи­ли в подчинение к господствующим европейцам⁷.

Что касается арабов, то большинство их миграций про­исходило из Хадрамаута, который никогда — ни в эпоху Османской империи, ни во времена правления Великих Моголов — не был метрополией. Предприимчивые инди­виды могли найти способы основать локальные княже­ства, как это сделал, например, один купец, основавший в 1772 г. королевство Понтианак на Западном Борнео; од­нако он женился на местной девушке, вскоре утратил свою «арабскость», если даже не исламскую веру, и все время оставался подчинен разраставшимся в Юго-Вос­точной Азии голландской и английской империям, а не какой-либо ближневосточной державе. В 1832 г. Сейид Саид, султан Маската, создал на побережье Восточной Африки мощную военную базу и обосновался на острове Занзибар, сделав его центром процветающего хозяйства по производству гвоздики. Однако англичане, применив военную силу, вынудили его разорвать прежние связи с Маскатом⁸. Таким образом, ни арабам, ни китайцам — несмотря на совершаемые ими примерно в те же столе­тия, что и европейцами, массовые морские экспедиции — не удалось создать сплоченные, богатые, сознающие себя креольскими сообщества, подчиненные центру, которым была бы великая метрополия. Поэтому мир так и не увидел подъем Новых Баср или Новых Уханей.

Двойственность Америк и ее причины, схематично опи­санные выше, помогают объяснить, почему национализм появился сначала в Новом Свете, а не в Старом⁹. Кроме того, они высвечивают две характерные особенности ре­волюционных войн, бушевавших в Новом Свете в период между 1776 и 1825 гг. С одной стороны, ни у кого из кре-

ольских революционеров и в мыслях не было оставить империю невредимой, за исключением такого переупо­рядочения ее внутреннего распределения власти, которое перевернуло бы прежние отношения подчинения, перене­ся метрополию с европейского берега на американский¹⁰. Иными словами, цель была не в том, чтобы Новый Лондон превзошел, ниспроверг или разрушил Старый, а в том, чтобы и далее сохранить их параллельность. (Насколько нов был этот стиль мышления, можно увидеть из исто­рии прежних империй периода упадка, где часто мечта­ли о замещении старого центра.) С другой стороны, хотя эти войны несли колоссальные страдания и характери­зовались настоящим варварством, ставки по какому-то странному стечению обстоятельств были довольно низ­кими. Ни в Северной, ни в Южной Америке креолам не было нужды бояться физического истребления или об­ращения в рабство, в отличие от многих других народов, оказавшихся на пути прущего напролом европейского империализма. Ведь, в конце концов, они были «белы­ми», христианами, говорили на испанском или англий­ском языке; к тому же они были посредниками, необхо­димыми метрополиям для удержания под европейским контролем экономического богатства западных империй. Стало быть, они представляли собой значимую внеевро­пейскую группу, которая находилась в подчинении у Европы, но которой в то же время не было нужды безрас­судно Европу бояться. Революционные войны, сколь бы они ни были жестокими, все же несли в себе и нечто обнадеживающее, в том смысле, что это были войны между родственниками.¹¹ «Семейные» узы давали гарантию того, что по прошествии периода взаимной ожесточенности между бывшими метрополиями и новыми нациями мог­ли быть восстановлены тесные культурные, а иногда по­литические и экономические связи.

Время новое и старое

Если для креолов Нового Света странные топонимы, рассмотренные выше, образно репрезентировали их за­рождающуюся способность представлять самих себя в

воображении как сообщества, параллельные и сопостави­мые с сообществами Европы, то чрезвычайные события последней четверти XVIII в. почти мгновенно придали этой новизне абсолютно новый смысл. Первым в ряду этих событий было, несомненно, принятие в 1776 г. Дек­ларации независимости (тринадцати колоний) вкупе с успешной военной защитой этой декларации в последу­ющие годы. Эта независимость (а вместе с тем и то об­стоятельство, что это была независимость республики) переживалась как нечто абсолютно беспрецедентное, но в то же время, в силу самого ее существования, совершен­но резонное. Поэтому когда в 1811 г. история предоста­вила венесуэльским революционерам возможность раз­работать проект конституции Первой Венесуэльской Республики, они не увидели ничего зазорного в том, что­бы позаимствовать слово в слово конституцию Соеди­ненных Штатов Америки¹². Ибо то, что написали люди в Филадельфии, выглядело в глазах венесуэльцев не чем-то сугубо североамериканским, а скорее чем-то таким, в чем присутствовала универсальная истина и ценность. Вскоре после того, в 1789 г., бурные события в Новом Свете получили параллель в Старом Свете в лице вулка­нического извержения Французской революции¹³.

Сегодня трудно воссоздать в воображении те условия жизни, в которых нация переживалась как нечто совер­шенно новое. Но именно так и обстояло дело в ту эпоху. Декларация независимости 1776 г. не содержит абсолют­но никаких ссылок ни на Христофора Колумба, ни на Роанок, ни на отцов-пилигримов; в ней не приводится ни­каких оснований, призванных как-либо оправдать неза­висимость «исторически», в смысле превознесения древ­ности американского народа. Что удивительно, ни разу даже не упоминается американская нация. Глубокое ощущение того, что происходит радикальный разрыв с прошлым — «открывшийся разрыв в континууме исто­рии»? — быстро распространилось вширь. Ничто так ярко не иллюстрирует эту интуицию, как принятое 5 октяб­ря 1793 г. Национальным конвентом решение отказать­ся от древнего христианского календаря и начать новую мировую эпоху с Первого Года, приняв за точку отсчета свержение старого режима и провозглашение 22 сентяб-

ря 1792 г. Республики¹⁴. (Ни одна последующая револю­ция не обладала до такой степени этой возвышенной уве­ренностью в новизне, и не в последнюю очередь потому, что Французскую революцию всегда мыслили как пред­шественницу.)

Из этого глубокого ощущения новизны родилось так­же выражение nuestra santa revolución [наша святая ре­волюция] — замечательный неологизм, придуманный Хосе Мария Морелосом-и-Павоном (провозгласившим в 1813 г. Мексиканскую Республику) незадолго до того, как его казнили испанцы¹⁵. Оттуда же и указ Сан-Мар­тина 1821 г., чтобы «в будущем местных жителей не называли более индейцами или туземцами; они дети и граждане Перу и впредь будут известны как перуанцы»¹⁶. Эта сентенция делает с «индейцами» и/или «туземца­ми» то же самое, что сделал Конвент в Париже с христи­анским календарем: он упразднил обесчещенное имено­вание старого времени и открыл совершенно новую эпо­ху. Выражения «Перуанцы» и «Первый Год», стало быть, помечают риторической фигурой глубокий разрыв с су­ществующим миром.

Но долго так продолжаться не могло, причем по тем же причинам, которые в первую очередь ниспровергли чувство разрыва. В последней четверти XVIII века одна только Британия производила в год от 150 до 200 тысяч наручных часов, значительная часть которых шла на эк­спорт. А в целом по Европе их производство, по всей ви­димости, приближалось к 500 тысячам штук ежегодно¹⁷. Периодическая пресса стала к тому времени привыч­ным элементом городской цивилизации. Стал таковым и роман с его впечатляющими возможностями для пред­ставления одновременных действий в гомогенном пус­том времени¹⁸. Вселенский хронометраж, благодаря ко­торому стали мыслимы наши синхронические трансоке­анские спаривания, все более переживался как источник всецело посюстороннего понимания социальной причин­ности в виде последовательного ряда, или серии, и это мироощущение стремительно закрепляло свою власть над западным воображением. Отсюда понятно, почему не про­шло и двух десятилетий после Провозглашения Первого

Года, как стали учреждаться первые академические ка­федры Истории: в 1810 г. в Берлинском университете, а в 1812 г. в наполеоновской Сорбонне. Ко второй четвер­ти XIX века История официально утвердилась в поло­жении «образовательной дисциплины», окруженной це­лой свитой профессиональных журналов¹⁹. Первый Год очень быстро уступил место 1792 году от Р. X., а револю­ционные разрывы 1776 и 1789 гг. стали изображаться как вкрапления в поступательный ход истории и, тем самым, как исторические прецеденты и модели²⁰.

Следовательно, перед участниками националистиче­ских движений, так сказать, «второго поколения», т. е. движений, развившихся в Европе в промежутке с 1815 по 1850гг., также как и перед поколением, унаследовавшим независимые национальные государства обеих Америк, закрылась возможность пережить «еще раз / тот первый чудесный беспечный экстаз» своих революционных пред­шественников. По разным причинам и с разными по­следствиями эти две группы открыли, тем самым, про­цесс генеалогического прочтения национализма — про­чтения его как выражения поступательно непрерывной исторической традиции.

Новые национализмы в Европе почти сразу же стали представлять себя в своем воображении «пробудивши­мися ото сна»; и этот троп был Америкам совершенно чужд. Уже в 1803 г. (как мы увидели в главе 5) молодой греческий националист Адамандиос Кораис рассказывал сочувствующей ему парижской аудитории: «Впервые в истории [греческая] нация обозревает отвратительное зре­лище собственного невежества и впадает в трепет, отме­ряя глазом расстояние, отделяющее ее от славы ее пред­ков». Здесь мы имеем идеальный пример перехода от Нового Времени к Старому. В слове «впервые» все еще слышится отзвук разрывов 1776 и 1789 годов, но влюб­ленные глаза Кораиса обращены не вперед, не в сан-мар­тиновское будущее; они с трепетным восторгом огляды­ваются назад, на славу предков. Потребовалось совсем немного времени, чтобы эта опьяняющая двойственность постепенно исчезла, а на ее место пришло модульное «не­прерывное» пробуждение от хронологически отмеренно-

го, стилизованного в духе A.D. дремотного оцепенения: гарантированное возвращение к первозданной сущности. В удивительную популярность этого тропа, несомнен­но, внесли свою лепту много разных элементов²¹. Исходя из наших задач, упомяну только два. В первую очередь, этот троп вобрал в себя то чувство параллельности, из которого родились американские национализмы и кото­рое было колоссально усилено в Европе успехом амери­канских националистических революций. Этим, видимо, и объясняется то странное обстоятельство, что национа­листические движения вырвались на поверхность в ци­вилизованном Старом Свете настолько явно позже, чем в варварском Новом.²² Истолкованный как позднее про­буждение, хотя бы и спровоцированное издалека, этот факт открыл таившуюся за вековым сном бездонную древ­ность. Во-вторых, этот троп обеспечил решающую по зна­чимости метафорическую связь между новоевропейски­ми национализмами и языком. Как уже отмечалось, ос­новные государства Европы XIX века были обширными многоязычными политиями, границы которых почти никогда не совпадали с границами языковых сообществ. Большинство их образованных членов унаследовали со времен средневековья привычку мыслить некоторые язы­ки — если уж не латинский, то хотя бы французский, английский, испанский или немецкий — как языки ци­вилизации. Богатые голландские бюргеры XVIII века гор­дились тем, что говорили у себя дома только по-француз­ски; немецкий был языком воспитания во многих запад­ных районах Российской империи не меньше, чем в «чеш­ской» Богемии. До конца XVIII века никто даже не по­мышлял, что эти языки принадлежат какой-то террито­риально определенной группе. Однако в скором време­ни — по причинам, которые мы коротко описали в гла­ве 3, — «нецивилизованные» народные языки стали вы­полнять такую же политическую функцию, какую рань­ше выполнял Атлантический океан: функцию «отделе­ния» подчиненных национальных сообществ от древних династических государств. А так как в авангарде боль­шинства европейских массовых националистических дви­жений стояли образованные люди, зачастую не привык-

шиепользоваться этими народными языками, то данную аномалию необходимо было как-то объяснить. Ничто так не подходило для этой цели, как «сон», ибо он позволял этим интеллигенциям и буржуазиям, начинавшим со­знавать себя чехами, венграми или финнами, представить свое изучение чешского, венгерского или финского язы­ка, фольклора и музыки как «новое открытие» чего-то такого, что в глубине души все всегда знали. (К тому же, как только национальность начинает мыслиться в кате­гориях преемственности и непрерывности, мало что вы­глядит более глубоко укорененным в истории, чем язы­ки, истоки которых никогда невозможно датировать²³.) В Америках дело обстояло иначе. С одной стороны, к 30-м годам XIX века национальная независимость поч­ти везде получила международное признание. Тем са­мым она превратилась в наследие и — в качестве насле­дия — вынуждена была войти в генеалогический ряд. С другой стороны, развивающиеся в Европе новшества еще не были доступны. В американских националистических движениях вопрос о языке никогда не ставился. Как мы увидели, именно наличие общего с метрополией языка (а также общей религии и общей культуры) сделало воз­можными первые опыты национального воображения. Есть, разумеется, несколько любопытных случаев, в кото­рых можно разглядеть ранние проявления своего рода «европейского» мышления. Например, «Американский сло­варь английского языка" Ноа Уэбстера 1828 г. издания (т. е. «второго поколения») был задуман с целью офи­циально санкционировать американский язык как язык, чья родословная отлична от родословной английского языка. В Парагвае сложившаяся в XVIII веке среди иезу­итов традиция пользоваться языком гуарани дала воз­можность этому радикально неиспанскому «туземному» языку стать национальным языком в годы долгого, от­равленного ксенофобией диктаторского правления Хосе Гаспара Родригеса де Франсиа (1814—1840). Однако в целом любая попытка придать национальности истори­ческую глубину с помощью языковых средств упиралась в непреодолимые затруднения. Практически все креолы институционально привязывались (через школы, печат-

ные издания, административные привычки и т. д.) к ев­ропейским языкам, а не к аборигенным языкам Амери­ки. Любое преувеличенное внимание к языковым родо­словным угрожало ударить прежде всего по той «памя­ти о независимости», которую важнее всего было сохра­нить.

Решение, в конце концов ставшее пригодным как для Нового, так и для Старого Света, было найдено в Исто­рии — или, скорее, Истории, особым образом прописан­ной. Мы уже заметили, с какой скоростью вслед за объяв­лением Первого Года последовало учреждение кафедр истории. Как отмечает Хейден Уайт, не менее порази­тельно, что все пять ведущих гениев европейской исто­риографии родились в четверть столетия, последовавшую за разрывом времени Национальным Конвентом: Ран­ке — в 1795, Мишле — в 1798, Токвиль — в 1805, а Маркс и Буркхардт — в 1818²⁴. И, наверное, естественно, что из этих пяти именно Мишле, назначивший сам себя исто­риком Революции, дает нам самый яркий пример рож­дения национального воображения, ибо он первый стал сознательно писать от лица умерших²⁵. Вот характер­ная выдержка из его труда:

«Oui, chaque mort laisse un petit bien, sa mémoire, et demande qu'on la soigne. Pour celui qui n'a pas d'amis, il faut que le magistrat y supplée. Car la loi, la justice, est plus sûre que toutes nos tendresses oublieuses, nos larmes si vite séchées. Cette magistrature, c'est l'Histoire. Et les morts sont, pour dire comme le Droit romain, ces miserabiles personae dont le magistrat doit se préoccuper. Jamais dans ma carrière je n'ai pas perdu de vue ce devoir de l'historien. J'ai donné a beaucoup de morts trop oubliés l'assistance dont moi-même j'aurai besoin. Je les ai exhumés pour une seconde vie... Ils vivent maintenant avec nous qui nous sentons leurs parents, leurs amis. Ainsi se fait une famille, une cité commune entre les vivants et les morts»²⁶.

Здесь и в других местах Мишле ясно дал понять, что те, кого он выводит из могил, — это никоим образом не случайное собрание забытых, безымянных умерших. Это те, чьи жертвы, принесенные на протяжении Истории, сде­лали возможным разрыв 1789 г. и осознанное появление французской нации, пусть даже сами эти жертвы и не вос­принимались как таковые теми, кто их принес. В 1842 г. он написал об этих умерших: «Il leur faut un Oedipe qui leur explique leur propre énigme dont ils n'ont pas eu le sens, qui leur ap-

prenne ce que voulaient dire leurs paroles, leurs actes, qu'ils n'ont pas compris» [«Им нужен Эдип, который бы разъяснил им их действительную тайну, смысла которой они сами не разумели, который бы поведал им, что подразумевали на самом деле их речи и их поступки, коих они сами не по­нимали»]²⁷.

Эта формулировка, вероятно, беспрецедентна. Мишле не только покусился на право говорить от имени колос­сального числа анонимных умерших, но и авторитетно заявил, что может сказать, о чем они «на самом деле» думали и чего они «на самом деле» хотели, поскольку сами они этого «не понимали». Отныне молчание умер­ших перестало быть помехой для эксгумации их глубо­чайших желаний.

В русле этого умонастроения все больше и больше на­ционалистов «второго поколения» в обеих Америках, да и повсюду, учились говорить «от лица» умерших, уста­новление языковой связи с которыми было невозмож­ным или нежелательным. Это «чревовещание наоборот» помогло расчистить дорогу сознательному indigenismo, осо­бенно в Южных Америках. Пограничный случай: мек­сиканцы, говорящие по-испански «от лица» доколумбо­вых «индейских» цивилизаций, языков которых они не понимают²⁸. Насколько революционна была такая экс­гумация, становится предельно ясно при сопоставлении ее с формулировкой Фермина де Варгаса, приведенной в главе 2. Ибо там, где Фермин все еще бодро рассуждал об «истреблении» живых индейцев, многие из его полити­ческих внуков стали одержимы «воспоминаниями» о них и даже «говорением от их лица» — возможно, именно по­тому, что к тому времени те зачастую были уже истреб­лены.

Удостоверяющее подтверждение братоубийства

Удивительно, что во «второпоколенческих» формули­ровках Мишле в центре внимания всегда оказывается эксгумация людей и событий, над которыми нависла угроза забвения²⁹. Он не видит нужды думать о «забыва-

нии». Однако когда в 1882 г. — спустя более века после принятия Декларации независимости в Филадельфии и спустя восемь лет после смерти самого Мишле — Ренан опубликовал Qu'est-ce qu'une nation?, его главной заботой стала именно необходимость забвения. Давайте еще раз посмотрим на формулировку, которая уже приводилась нами ранее в главе 1:

«Or l'essence d'un nation est que tous les individus aient beaucoup de choses en commun, et aussi que tous aient oublié bien des choses... Tout citoyen français doit avoit oublié la Saint-Barthélémy, les massacres du Midi au XIIIе siècle» [«A сущность нации в том и состоит, что все индивиды, ее составляющие, имеют между собой много общего и много разъединяющего их в то же время забыли... Всякий французский гражданин должно быть позабыл ночь Св. Варфоломея, резни на юге в XIII ст.»]³⁰.

На первый взгляд, эти два предложения могут пока­заться прямолинейными³¹. Тем не менее, при малейшем размышлении обнаруживается, насколько они на самом деле необычны. Замечаешь, например, что Ренан не видел никаких причин объяснять своим читателям, что озна­чают выражения «la Saint-Barthélémy» или «les massacres du Midi au XIII-е siècle». A кто еще, как не «французы», сразу, так сказать, сообразил бы, что за выражением «la Saint-Barthélémy» скрывается жестокий антигугенотский по­гром, устроенный 24 августа 1572 г. монархом Карлом IX из династии Валуа и его матерью-флорентийкой, а за «les massacres du Midi au XlII-e siècle» — истребление альби­гойцев на обширных просторах от Пиренеев до Южных Альп, спровоцированное Иннокентием III, одним из гнус­нейших виновников в когорте преступных римских пап? Точно так же Ренан не видел ничего необычного в том, чтобы допустить в умах своих читателей наличие таких «воспоминаний», хотя сами эти события произошли со­ответственно 300 и 600 лет назад. Что еще поражает, так это категорический синтаксис выражения doit avoir oublié (не doit oublier) — «обязан уже позабыть», — навевающий своим угрожающим тоном налоговых кодексов и зако­нов о воинской повинности мысли о том, что «уже поза­быть» древние трагедии является ныне первейшим граж­данским долгом. Таким образом, читателям Ренана пред-

лагалось «уже позабыть» то, что они, исходя из слов са­мого Ренана, естественным образом помнили!

Как объяснить этот парадокс? Можно начать с наблю­дения, что французское существительное единственного числа «la Saint-Barthélémy» заключает в единое целое убийц и убитых — т. е. католиков и протестантов, которые играли общую локальную роль в широкомасштабной не­честивой Священной войне, охватившей в XVI веке всю Центральную и Северную Европу, и уж точно не мысли­ли себя уютно собранными в категорию «французы». Аналогичным образом, выражение «массовые убийства на Юге в XIII столетии» оставляет жертв и убийц не на­званными, пряча их за чистой французскостью «Юга». Читателям Ренана не нужно напоминать, что большин­ство альбигойцев, погибших в этих расправах, говорили на провансальском и каталанском языках, а их убийцы были родом из самых разных уголков Западной Европы. Следствием этих образных оборотов речи становится изо­бражение отдельных эпизодов масштабных религиозных конфликтов средневековой и раннесовременной Европы как удостоверяюще братоубийственных войн между — кем же еще? — конечно, братьями-французами. Мы мо­жем быть уверены, что, предоставленные самим себе, французские современники Ренана в подавляющем боль­шинстве, скорее всего, так никогда бы и не услышали ни о «la Saint-Barthélémy», ни о «les massacres du Midi». A следо­вательно, здесь мы имеем дело с систематической исто­риографической кампанией, развернутой государством главным образом через государственную систему обра­зования, задачей которой было «напоминание» каждой молодой француженке и каждому молодому французу о серии древних массовых убийств, которые запечатлены теперь в сознаниях как «родовая история». Вынуждение «уже забыть» те трагедии, в непрестанном «напомина­нии» о которых человек нуждается, оказывается типич­ным механизмом позднейшего конструирования нацио­нальных генеалогий. (Поучительно, что Ренан не гово­рит о том, что французский гражданин обязан «уже за­быть» Парижскую коммуну. В 1882 г. память о ней была все еще реальной, а не мифической, причем достаточно

болезненной, чтобы затруднить прочтение ее как «удо­стоверяющего братоубийства».)

Не нужно и говорить, что во всем этом не было и нет ничего сугубо французского. Огромная педагогическая индустрия ведет неустанную работу, обязывая молодых американцев помнить/забывать военные действия 1861 — 1865 гг. как великую «гражданскую» войну между «бра­тьями», а не между двумя суверенными нациями-госу­дарствами, какими они короткое время были. (Тем не менее, мы можем быть уверены, что если бы вдруг Конфе­дерации удалось отстоять свою независимость, то эту «гражданскую войну» заменило бы в памяти что-нибудь совершенно небратское.) Учебники английской истории предлагают вниманию сбивающее с толку зрелище ве­ликого Отца-основателя, которого каждого школьника учат называть Вильгельмом Завоевателем. Тому же ре­бенку не сообщают, что Вильгельм не говорил по-анг­лийски и, по правде говоря, вообще не мог на нем гово­рить, поскольку английского языка в то время еще не было; не говорят ребенку и о том, «Завоевателем» чего он был. Ибо единственно мыслимым современным ответом было бы: «Завоевателем англичан», — что превратило бы старого норманнского хищника во всего лишь более удачливого предшественника Наполеона и Гитлера. Сле­довательно, определение «Завоеватель» функционирует в качестве такого же эллипса, что и «la Saint-Barthélémy», напоминая о чем-то таком, что немедленно необходимо забыть. Таким образом, норманн Вильгельм и саксонец Гарольд встречаются в битве при Гастингсе если уж не как танцевальные партнеры, то, по крайней мере, как братья.

Дата добавления: 2015-06-27