Все это джаз 4 страница

Руку тихонько покалывало, но это было не больно, даже немного приятно – так бывает, когда рука затекает, а потом начинает отходить. Мама говорила, что это по ней ежики забегали. Я всегда представлял, что у меня под кожей носится толпа крохотных ежей – размером с муравьев, и своими маленькими иголочками слегка царапает мне кожу. Интересно, многое сюрреалисты черпают из собственных детских фантазий?

Джордж заказал две здоровенные пиццы, пиво и картофельные чипсы. Мы оба с удовольствием набросились на все это. Как только в комнатке запахло едой, я понял, что тоже жутко голоден. Все шло хорошо, почти по моему плану – мы уже полчаса болтали о том, о сем, выясняли, почему нам так нравится британский рок и так не нравится американский.

- Мы слишком деятельны. Англичане сдержанней, они умеют делать музыку как-то тоньше, как-то не так, как у нас, у них это получается. Наверное, все дело тут в менталитете, - рассуждал я.

- Да ладно тебе, у нас тоже есть команды хоть куда, - возразил Джордж.

- Я знаю, о ком ты! Твои Дорзы красавцы, конечно, в плане музыки, но… Я серьезно не понимаю, как можно слушать песню, в которой после каждой строчки – слово «детка» или какое-нибудь придурочное «хэй-хэй».

- Но, черт возьми, это же рок-н-ролл! – воскликнул Джордж, на слове «рок-н-ролл» попытавшись изобразить гроулинг. Получилось довольно паршиво.

- Связки сорвешь, - рассмеялся я.

- Все-таки ты ничего не понимаешь в рок-н-ролле.

- Мне хватит Моцарта и Паркера, знаешь ли.

- Никогда не понимал, почему вы оба так боготворите Паркера. По-моему, есть джазисты лучше него.

Я уже готов был порвать Джорджа на клочки за такие слова, когда он протестующее замахал на меня руками.

- Тихо-тихо, не психуй, люби своего Паркера на здоровье! Просто, наверное, джаз вообще не мое, - как-то грустно улыбнулся Джордж.

- Не твое? Я сейчас тебя удивлю, но ты играешь в джаз-бенде, приятель.

- Да, я играю в джаз-бенде. Только потому, что вы с Ричи хотели джаз-бенд. Нет, я не имею в виду, что вы меня заставили, или что-то такое, - сказал он, взглянув на меня. – Просто… не знаю.

- Что?

- Ладно, что-то я загоняться начинаю, давай не будем…

- Нет, говори! – потребовал я. Мне показалось, Джордж готов вот-вот выйти на откровение о своем неудавшемся самоубийстве. И мне было любопытно. Это прозвучит странно, но любопытство было, пожалуй, самым сильным чувством, которое я испытывал по этому поводу.

- Просто я заметил, что все, что я делаю… что это не мое. И этот остров… нет, мне нравилось тут жить в детстве, но теперь я просто не знаю, что мне делать, чем заниматься…

- Но чего тогда ты не поехал в колледж? Родители ведь хотели послать тебя в колледж, - спросил я. Глаза у Джорджа забегали, а на скулах проступил румянец – он снова был похож на двенадцатилетнюю школьницу. Не выношу, когда он так выглядит, меня это смущает. Вот и теперь я отошел к столу, чтобы взять еще пиво – на самом деле просто чтобы на него не смотреть.

- Я не хотел уезжать.

Я не удержался от усмешки.

- Так ты хочешь уезжать или не хочешь уезжать? – спросил я, не оборачиваясь, воюя с крышкой бутылки, которая никак не хотела отвинчиваться. - Ты уж определись как-нибудь. Мне кажется, ты просто никак не можешь определиться, то ли тебе нравится рок, то ли ты играешь в джаз-бенде, то ли ты живешь на острове, то ли ты учишься в колледже…

- Да нет, я, вроде, определился, - его голос прозвучал прямо у меня над ухом, и я резко обернулся: лицо Джорджа оказалось так близко, как не позволяли никакие этические нормы.

Секунду мы смотрели друг на друга. Я успел только подумать, что глаза у него какие-то непомерно большие и опять слегка светятся, как тогда, в саду перед домом Комптона – а в следующую секунду его руки легли мне на шею, и он поцеловал меня в губы, то есть по-настоящему поцеловал, как женщину. Я чувствовал его язык у себя во рту – острый, пугающе живой и деятельный, вкус его сигарет, его пива, острого красного перца, которым он пять минут назад обсыпал кусок пиццы.

Мои пальцы разжались сами собой, и бутылка полетела на пол, и я сам едва не упал, потеряв равновесие, но устоял, ухватившись за Джорджа. Его руки переползли теперь мне на спину, как вдруг до меня дошло, что теперь уже и я сам целую его. Одновременно с этим покалывание в руке сменилось каким-то ликующим теплом, постепенно разлившимся от ладони почти до локтя. Если бы рука могла самостоятельно испытать оргазм, это происходило бы именно так.

И все-таки я не настолько двинулся, чтобы отдаться ощущениям и забыть, что все это - Джордж. Джордж, мой детский друг, парень, которого я знаю с одиннадцати лет, почти названый брат. Так какого же хренова черта мы делаем?!

Слегка прикусив мне губу, Джордж принялся целовать мне шею, а я еще несколько секунд не мог вымолвить не слова от парализовавшего меня шока.

- Джордж, какого хрена? Отвали от меня! Ты соображаешь, что делаешь? – воскликнул я, и руку резко свело судорогой – я почти не обратил на нее внимания – надо было прояснить всю эту тему с Джорджем, мне было не до нее. Я буквально отлепил его от себя и толкнул в грудь – довольно грубо, особенно для человека, который только что тебя целовал.

- Джордж! Очнись! Что ты делаешь? – завопил я изрядно истеричным тоном. Джордж снова покрылся девчачьим румянцем, но теперь это не заставит меня выпустить его из поля зрения.

- Люблю тебя, - пробормотал он, опустив взгляд в пол.

- Чего? – протянул я. Секунды две я действительно надеялся, что мне послышалось.

- Я люблю тебя, - громче и увереннее повторил он. – Поэтому я играю в твоем джаз-бенде, поэтому я не поехал учиться в колледж, поэтому я терпеть не могу твою Френчи, и поэтому, черт возьми, я хотел покончить с собой! Теперь тебе все ясно? Ты ведь об этом хотел узнать?

Да, когда-то пару тысячелетий назад я жевал пиццу, пил пиво и действительно хотел узнать, почему Джордж чуть не покончил с собой. Но это время уже принадлежит другой эпохе – эпохе безмятежности, эпохе блаженного неведения. Срань господня! Разве так бывает? Джордж… наш маленький дурацкий Джордж… Джордж-девчонка, Джордж, с которым я за эти пятнадцать лет сотню раз спал в одной кровати, Джордж, с которым я мылся в душе в средней школе, Джордж, с которым я напивался вдрызг и оставался ночевать в его квартире – с ним вдвоем, без Ричи. И вдруг этот Джордж – гей?

- Ты что, разводишь меня? – удачная идея, все объясняет. Как же она раньше не подвернулась?

Но Джордж только истерично рассмеялся, встряхнув длинными кудрями.

- Тебя еще раз засосать, чтоб ты мне поверил?

И правда. Розыгрыш розыгрышем, а целоваться с мужиком… нет, на это даже Ричи бы не пошел, а уж он-то любит хорошую шутку.

- Срань господня, Джордж… и… как долго?

- Долго, - его веселость сразу как рукой сняло. – С тех пор, как мы знакомы.

Эй, стоп, тут какая-то нестыковочка.

- С тех пор, как знакомы?.. Джордж… но нам ведь было одиннадцать лет! – воскликнул я.

- Ну да, - кивнул Джордж, снова уткнув взгляд в пол. – Уже пятнадцать лет.

Вид у него был такой скорбный, что на секунду мне даже стало жаль его. В руке снова стал полыхать пожар, но теперь было ощущение, что боль копится в ране, как гной, и ждет своего часа, чтобы вырваться на волю. Я смотрел на Джорджа и не узнавал. Еще полчаса назад это был мой лучший друг. Сейчас передо мной стоял женоподобный – женоподобный, теперь уже можно не закрывать глаза на это – извращенец. Ну да и бог бы с ним со всем, он мог бы быть моим лучшим другом – просто женоподобный извращенец. Но нет. Моим лучшим другом априори не может быть человек, который пятнадцать лет парил мне мозги. Господи, ну конечно ему не нужна на фиг моя Френчи! И эта его заботливость, чуткость, которые так меня умиляли – вот, оказывается, как все это легко и просто объясняется! Ну так и срань же господня! Неужели каждый раз, когда мы напивались в дым, и он предлагал остаться у него, потому что мне далеко идти до дому, каждый раз он думал «ну что, может сегодня я смогу ему вдуть?» А этот его вечный стриптиз? Уж не попытки ли меня соблазнить?

- Прости, Джон. Я не должен быть тебе это говорить, - промямлил Джордж, все еще не поднимая взгляда.

- Чего? Да ты… ты что, собирался до смерти трахать мне мозги? Таскаться за мной всюду, изображая лучшего друга?

Джордж поднял на меня громадные круглые глаза, а в ладони будто разорвалась петарда.

- О чем ты говоришь…

- О том, что ты все это время врал! Вся твоя жизнь – куча дерьмового вранья и больше ничего! Ты не поехал в колледж, ты слушаешь музыку, которая нравится мне, ты играешь со мной в одной группе, живешь в городе, в котором нравится жить мне – не тебе. Мне. Может, ты уже говоришь то, что я хочу слышать? Или думаешь то, что я хотел бы, чтобы ты думал? Что скажешь? Это же идиотизм! Ты хоть раз подумал, что мне не нужны от тебя эти жертвы? Что было бы гораздо лучше, если бы ты свалил куда подальше и нашел там себе какого-нибудь такого же…

- Мне не нужны другие!

- Но меня ты не получишь!

- Вот я и хотел повеситься!

- Срань господня! Ну и вешался бы уже по-нормальному! У тебя что, даже повеситься толку нет?!

Я выпалил это и зарычал от боли, снова впившейся в ладонь. Джордж даже не дернулся в мою сторону, как обычно, когда я, покрывшись холодным потом, сполз на пол, но на этот раз не потерял сознания. Боль начала отпускать, а вместе с ней и ярость стала проходить. И снова осталось только это гадливое чувство, какое бывает утром, когда не помнишь, какую именно хрень ты вытворял на попойке накануне. Я взглянул на Джорджа – он теперь не вызывал такого уж отвращения. С некоторым смущением я заметил, что губы еще помнят его поцелуй, его укус… и вообще вся эта ситуация скорее интригует, чем пугает или бесит. И, может быть, когда-нибудь я сам помогу ему меня как-нибудь разлюбить, и все будет в порядке…

- Знаешь, Джон… теперь я понимаю, что хотел сказать Ричи.

- Что?

- Теперь мне тоже хочется, чтобы тебя вообще никогда не было.

Пятичасовой паром привез нас на остров – меня, Джорджа и Ричи. Я знал, что они едут вместе со мной, но не видел ни того, ни другого. Я мало мог увидеть от слепящей боли в руке, а эту парочку мне к тому же видеть совсем не хотелось.

Еще не рассвело. Подойдя к дому, я опять заметил в окне кухни свет. Это уже начинает бесить. Она что, разучилась спать без меня? Или так проявляется ее принципиальность? Может, Ричи был прав, говоря, что все итальянки чокнутые?

- Френчи? – позвал я, шагнув за порог и стараясь унять свое раздражение. Жжение в руке сменилось тупой, ноющей болью.

Я не сразу заметил ее темный силуэт, появившийся на пороге спальни. Как и положено – в зубах сигарета, руки скрещены на груди – поза немого укора.

- Что?

- Очень мило, что ты сподобился вернуться.

Руку неожиданно кольнуло так, словно я занозил ее снова. Я взглянул на нее: сквозь бинт проступила какая-то желтоватая жидкость.

- Френчи, у меня что-то… давай потом поговорим! – я попытался метнуться в ванную, но она преградила мне дорогу.

- Что с твоей рукой? Ты поранился?

И снова здравствуйте. Теперь она изображает курицу-наседку.

- Я сам разберусь, не надо…

- Давай я обработаю! – Френчи резво подхватила меня под руку и повела на кухню.

- Нет, я сам, не надо!

- Но почему, Джонни? Я умею… - стрекотала она. Вот же надоедливая сука!

- Да отвяжись ты наконец! – я вырвался из ее хватки и через полминуты уже закрылся в ванной. Френчи заняла позицию под дверью.

- Ты теперь всегда так будешь со мной разговаривать?

Я ничего не отвечал, разматывая бинт. Он присох к коже, и тоже теперь причинял боль. Мне кажется, сейчас рука достигла уже такой чувствительности, что будет больно, даже если просто подышу на нее. Наконец, последний слой отодрался от раны.

- Джон! Джон, ты там в порядке?

Джон не был в порядке. Джон был в панике. На месте разросшейся и почерневшей ранки теперь оказался некий морщинистый бугорок, слой кожи, с одной стороны опушенный жесткой щетинкой. Проведя по нему пальцем (температура вполне нормальная, но на ощупь немного склизкий), я обнаружил, что кожа движется, открывая…

Слово «блядство» застряло в горле: в центре ладони у меня был теперь вполне симпатичный голубой глаз. Веко моргнуло, снова… зрачок глаза сузился на свету, немного повертелся и уставился прямо на меня.

Как человек со средними способностями, я не смогу описать свои ощущения… я продолжал видеть то, что видел раньше – своими двумя глазами, и в то же время я видел самого себя – этим третьим глазом, появившимся на руке. И я не особенно себе нравился. Дело тут было совсем не в угле зрения, просто этот глаз… у него было свое собственное видение, тот угол преломления, под которым все вокруг представало чуждым, в критическом свете. Меня глаз видел не особенно приятным бледным и нервным типом, мои – человеческие – черты представали какими-то несуразными, как на детском рисунке. Такое отторжение происходит, например, когда видишь какое-то диковинное экзотическое и не слишком симпатичное животное. Глаз завертелся в «глазнице», озирая ванную, в которой тоже теперь все располагалось несколько нелогично, не так, как положено.

- Джон, что там с тобой?

Я обнаружил, что уже некоторое время издаю истеричное хихиканье. Глаз дернулся в сторону двери, и я увидел – сквозь нее – Френчи. Нелепая фигура, лицо, глаза… все такое же… но такое неправильное! Подправить, что ли?..

Наверняка многие родину бы продали за возможность видеть мир с точки зрения кого-то другого, но меня она вовсе не привлекала. Я как попало намотал бинт обратно. Глаз беспокойно заворочался под веком, задергался – но ничего не мог сделать. Руку снова начало жечь, но я не собирался поддаваться на провокацию. Френчи уже колотилась в дверь ванной. Пора было выходить.

- Успокойся, - сказал я, открыв дверь. Френчи выглядела уставшей, даже измученной, ужасно напуганной и, увидев меня, попятилась к стене. – Что с тобой?

- Ничего, - ответила она, едва не заикаясь. – Ты в порядке?

- Да, - кивнул я. Руку снова то дергало судорогой, то жгло огнем, то биллионы уже не ежиков – дикобразов – носились под кожей.

Я смотрел на Френчи и молчал. Почему-то теперь, увидев ее глазом на руке, я не мог воспринимать ее так, как раньше, не узнавал, не любовался, как обычно, ее чертами… да и не любил.

- Что случилось? – спросила она своим несуразно высоким голосом.

- Ничего.

- Что с твоей рукой?

- Ничего.

- Можно я посмотрю?

- Нет.

- Джон…

Джон… это мое имя? Каким это слово звучит далеким, непонятным и незнакомым. Я так хотел сюда когда-то… почему же теперь я не узнаю стен, мебели, лестницы… почему так тошнотворно ворочается желудок при взгляде на фотографии?

- Почему ты не спишь? – чужой голос, не мой, чей угодно, только не мой.

- Мне опять снился тот кошмар… помнишь, я рассказывала?

Что-то смутно припоминаю… черт возьми, когда это было? Впрочем, какая разница, мне ведь все равно наплевать, почему она не спит.

- Помнишь, Джон? Тот сон…

- Сон! Радуйся, что ты вообще можешь спать! – выпалил я. Сердце тяжело билось в груди, в виски ударила тупая боль. Я представлял, как кровь медленно и вязко перекатывается в венах… чего ради? – Как тебе совести хватает жаловаться на сны мне?! Мне – человеку, который не спал уже неделю!

- Тебе надо к врачу… - пропищала она едва слышно.

- Что ты знаешь о кошмарах?! Что ты можешь знать о снах! Они у тебя всегда под рукой – только глазки закрыла – и баю-бай!

- Джон, я тебя не узнаю… Джон, это как будто… не ты…

- Да ты что?! Может, ты, сука, еще и хочешь, чтобы меня вообще никогда не было?! Давайте, ребятки, объединяйтесь! У вас будет что-то вроде клуба!

- Что ты… о чем ты, Джон?

- Все заботитесь обо мне? Будто я и дня не протяну без вашей заботы. Любишь меня? – ну и подавись!

Я сам не заметил, как стал наступать на нее. Она пятилась от меня к дверям комнаты… кажется, спальни. Черт возьми, до чего же отвратителен ее рот… пухлые, влажные губы… и их я мог когда-то целовать?

- Но Джон… я ведь тебя люблю…

А сама глазами ищет уже, куда бы сбежать или чем бы огреть меня по башке – потяжелее.

- Хочешь знать, что я называю любовью?

- Джон, что у тебя с рукой?

- Что у меня с рукой? А, на, подавись, сука! На, смотри! На! На! – сорвать бинт во второй раз оказалось значительно легче. Я выставил руку ладонью вперед – прямо на нее, как будто приветствуя Гитлера. Глаз снова несколько раз моргнул – и мое личное зрение враз отказало.

Глаз уставился в упор на Френчи. Увидел ее искривившееся в испуге лицо – воспоминание о красоте. Она, попятившись назад, запнулась за порог спальни и опрокинулась навзничь – толстые ляжки, темные завитки волос, торчащие из-под трусиков. Все это было глазу отвратительно, и одновременно с этим возбуждало. Мои колени согнулись, опуская меня к ней. Она, боясь пошевелиться, полулежала на пороге спальни. Левая ладонь плавно проехала по ее ноге снизу вверх – с приливом нового отвращения я заметил, что на ней отрасли волоски.

- Джон… не надо… - прошептала она, а, может, и прокричала – какая разница?

Правая рука потянулась к ее лицу – глаз в упор уставился в ее глаза. Ладонь отражалась в ее глазах гладким, кожистым деревом.

Я услышал звук рвущейся ткани, почувствовал тепло ее дыхания, ее крика – у себя на шее, запах ее тела, влажное тепло – такое знакомое, и такое чуждое одновременно. Глаз увидел широко распахнутые мокрые глаза, слипшиеся ресницы, раззявленный губастый рот, вывалившиеся из порванного халата груди – подпрыгивающие в такт движению тел, смешные и нелепые погремушки над детской коляской.

Я очнулся уже на кухне – от неожиданности пробуждения пальцы, державшие что-то, разжались – чайник с грохотом покатился по полу, залив мне ноги кипятком. Но плевать. Единственное, что меня волновало – рука. Глаз был закрыт, но немного шевелился под веком. Так выглядит глаз человека, когда он видит сон. Выходит, глаз уснул? Погодите, а что же тогда…

Я метнулся в спальню, где на пороге все еще лежала Френчи. Одного взгляда на нее мне хватило, чтобы понять, что с ней сделали… что с ней сделал я. Или все-таки это был глаз? «Ну да, приятель. Твою девушку изнасиловал глаз. Браво!»

- Френчи! – воскликнул я, шагнув к ней. Она в ужасе смотрела на меня и пыталась подняться, но у нее ничего не выходило. Она, подтягиваясь на руках, отползала в спальню. Кажется, даже кричать она не могла. Вместо крика у нее получалось какое-то сдавленное мычание. – Френчи… постой, я помогу. Прости меня. Это… это же был не я… Френчи, милая… Боже мой, прости меня!

Я мямлил какие-то извинения, понятия не имея, как теперь ей помочь. Она выглядела как человек на пороге смерти. Френчи, кажется, поняла, что я имею в виду и остановилась, хотя слезы все еще катились по опухшему лицу. Я увидел, что все ее губы искусаны. Я это сделал, или она сама их кусала?

- Давай я положу тебя на кровать.

Я поднял ее на руки – она теперь весила меньше, чем когда я делал это в последний раз. Ее тело было слишком горячим, влажным, волосы пропитались потом и спутались в колтун.

- Что мне сделать, Френчи?

Она ничего не отвечала, только продолжала плакать, отвернувшись к стене и обняв себя руками. Я постоял немного возле кровати и вернулся на кухню – поставить чайник. Сейчас у меня была стойкая уверенность, что еще одним человеком, который хотел бы, чтоб меня не было, на свете стало больше.

Пока глаз спит, надо бы снова стреножить его бинтом… а стоит ли? Он и забинтованным неплохо справляется со мной. Что это? Шизофрения? Мутация? Еще какая-то неведомая хрень?

- Срань господня, - ответил я сам себе. – Вот, что это такое.

Я налил себе чаю, отрезал дольку лимона, бросил в чашку и раздавил ложкой, выпуская из нее сок. Какие привычные жесты… и как легко они мне даются, несмотря на все, что я сделал. Выходит, я буду все так же существовать? Все так же пить чай, курить, есть… все так же играть на органе, петь и сочинять музыку. Все будет так же? Черт, нет. Нет, ни в коем случае… Даже мысль о том, чтобы жить по-прежнему, внушала омерзение. Что тогда? Метод Джорджа? Мыло + веревка? Тоже не вариант. Глаз не даст мне сделать это. Глаз вообще ничего не позволит мне делать. Что тогда? Выколоть его, к чертовой матери? Ну так он вырастет снова – в этом я не сомневался. Тогда что? Отрезать руку? Можно попробовать, вот только есть же еще одна рука. Да и потом, что мешает глазу появиться где-нибудь на груди, на лице, на шее? Где угодно, хоть на заднице?

Сколько проблем, сколько неразрешимых вопросов… еще неделю назад у меня были лучшие друзья, работа, музыка, невеста, планы на будущее. А теперь… кто-то просто взял мою жизнь, встряхнул и перевернул все вверх дном. Воланд был прав… как человек может считать себя хозяином своей жизни, если не может составить точный план хотя бы на пару дней? Ведь если бы в Хэллоуин меня спросили, что будет через три дня, я в полной уверенности ответил бы, что все будет по-прежнему… а теперь все никогда уже не будет по-прежнему…

Я добавил сахар в чай, и, бултыхая ложкой, вспомнил вдруг, что я пью чай без сахара. Впрочем, кто я такой, чтобы решать, нужен мне сахар или не нужен?

- Джон… - я будто со стороны услышал свой смертельно уставший голос. – Как было бы здорово, если бы тебя вообще никогда не было… Как было бы прекрасно…

- Ты думаешь, нам придется искать нового органиста? – спросил Джордж. Ричи утвердительно кивнул.

- Обязательно. Петь, в общем-то, можешь и ты, но без нового органиста нам не обойтись, а я не думаю, что он вернется.

- Кто вернется? – раздался у них за спиной бодрый, знакомый голос. Оба разом оглянулись, сурово глядя на Джона. Он не появлялся на репетициях уже три дня. Сейчас он выглядел на удивление довольным жизнью, исчезли следы бессонницы под глазами, цвет лица стал ровнее, исчезла трупная бледность последних дней, синяк, оставленный Френчи, совсем сошел.

- Вообще, ты, - ответил Ричи. – Мы думали, что ты самоустранился.

Джон рассмеялся как-то совсем не по-джоновски. У него всегда был довольно глупый смех, а этот звучал красиво, переливчато.

- Я тоже о многом успел подумать, - улыбаясь, сказал он. – И передумать.

- Передумать насчет чего? – спросил Ричи. Джордж вообще отвернулся к стене, ему неловко было смотреть на Джона.

- Насчет гастролей, например. Я поговорил с Френчи. Очень серьезно с ней поговорил, - сказал Джон и сделал интригующую паузу. – И теперь я готов ехать на все четыре стороны. Более того, я уже почти все устроил.

- Что?! Каким образом?! – воскликнул Ричи, вскочив с места. – Объясняй, живо!

- Спокойно, Ричард, - опять рассмеялся Джон. – Твой Брайан Люк хороший парень, но… посредственность, самая что ни на есть. Я нашел нам другого продюсера. С независимого лейбла, который готов записать с нами альбом и соорудить нам турне по Америке, а может, и Европу зацепим – это получше того, в которое поехали твои Twinsы, - Джон подмигнул уронившему челюсть Ричи и посмотрел на часы. – Он скоро придет, я вас представлю, и, может быть, сегодня и подпишем контракт. Я убежден, он вам понравится.

- Надо же, какая перемена! – воскликнул Ричи. – А мы думали, ты вовсе нас кинул к чертовой матери! Джонни, парень, да ты красавчик!

- Да, Ричи. Но это еще не все, о чем я успел подумать, - сказал Джон, подойдя к Джорджу, который все еще в углу делал вид, что настраивает гитару. – Джорджи…

Он не поворачивался, и Джон, обойдя усилитель, встал перед ним.

- Джорджи… - он нежно провел рукой по его волосам, поднял к себе его лицо за подбородок и поцеловал – к великому изумлению Ричи. – Я передумал, - шепнул Джон так, чтобы слышал только Джордж.

- С чего бы вдруг?

- Ни с чего. Может человек передумать?

- Так, ребят, я в этом месте вообще не понял! – воскликнул Ричи. – Вы типа вместе теперь или как? Ты разве на Френчи через месяц не женишься?

- Женюсь. Еще как женюсь. Теперь – тем более.

- Что значит «тем более»?

- Она беременна. Но это ничего не значит, - добавил он уже Джорджу.

- Я что-то не понимаю… - пробормотал он, все еще недоверчиво вглядываясь в Джона.

- Вы хотели, чтобы меня не было. Меня нет! Это теперь другой я. Надеюсь, таким я вам понравлюсь больше! – сказал Джон и рассмеялся, давая понять, что все сказанное – шутка. Ричи и Джордж неуверенно засмеялись в ответ. Их смех прервал стук в дверь. Джон летящей походкой метнулся к ней, и посторонился, пропуская статного рыжеволосого мужчину в темных очках, скрывающих половину лица.

- А вот и он! Тревор Хаксли, прошу любить и жаловать!

20 октября – 12 ноября 2011г.

Дата добавления: 2015-06-27