Мы сами создали это дикое общество 1 страница

Вопрос: Я когда‑то читал вашу книгу и должен признаться: у меня возникло чувство, что все ваши доводы в конечном итоге не ведут к надежде, а сводятся к неизбежности страдания и отчаяния. Это правда?

У. Г.: В сущности, я не вижу никакого будущего для человечества. Не то чтобы я предрекаю катастрофу, я скорее имею в виду, что все, что рождается из разделения в человеке, в конечном итоге разрушит человека и весь его род. Так что я не предаюсь мечтам и не надеюсь на мир во всем мире.

В.: Потому что жестокость неизбежна?

У. Г.: Потому что война внутри вас неизбежна. Внешние войны являются продолжением того, что постоянно происходит у вас внутри. Почему у вас внутри идет война? Потому что вы ищете мира. Инструмент, который вы используете в ваших попытках жить в мире с собой, – война.

В человеке изначально заложен мир. Вам не нужно искать. Живой организм функционирует необыкновенно мирным образом. Человеческий поиск истины рождается из этого поиска мира и заканчивается тем, что нарушается и разрушается мир, который уже заложен в организме. И что нам остается? Война, как внутри человека, гак и снаружи. Это продолжение той же войны.

Наши поиски мира в этом мире, основанные на войне, приведут только к войне, к проклятию человека.

В.: Многие философии, включая марксизм, говорят, что борьба и войны неизбежны.

У. Г.: Неизбежны, это правда. Марксисты и прочие постулируют тезис, который посредством борьбы становится антитезисом, пока в конечном итоге не будет достигнут синтез. Но то, что для одного человека синтез, для другого – тезис, так появляется вновь сформулированный антитезис и так далее. Это изобретения философии, созданные для того, чтобы придать жизни некую связность и направление. С одной стороны, я утверждаю, что жизнь могла возникнуть самопроизвольно; она могла образоваться случайно. Человеческое стремление придать жизни направление может вылиться только в разочарование, потому что у жизни нет никакого направления.

Но это не означает, что реактивные снаряды уже летят и конец света вот‑вот наступит. Человеческий инстинкт выживания очень глубоко укоренен. Я имею в виду, что все эти слащавые разговоры о мире, сострадании и любви никак не затронули человека. Все это вздор. Людей держит вместе только страх. Страх взаимного уничтожения с незапамятных времен имел большое влияние на человека. Но здесь, конечно, нет никакой гарантии. Я не знаю.

В.: Сейчас проблема сильно усугубилась тем, что наши технологии гарантированно уничтожат все формы жизни, если начнется война на более высоких уровнях.

У. Г.: В тот самый день, когда человек ощутил в себе «я» – сознание, из‑за которого он ощущает свое превосходство над всеми другими видами животных на нашей планете, – в тот же самый день он встал на путь тотального самоуничтожения.

Если человечество исчезнет, возможно, мир ничего и не потеряет. К сожалению, инструменты разрушения, которые оно сумело накопить за многие века, становятся все страшнее и страшнее, все более и более опасными. Когда оно исчезнет, оно заодно уничтожит и все остальное.

В.: Откуда берется это фундаментальное стремление освоить искусство владения собой и миром?

У. Г.: Оно берется из религиозного представления о том, что человек находится в центре Вселенной и все создано для блага человека. Поэтому человек больше не является частью природы. Но он загадил, разрушил и уничтожил все, и все это было сделано из‑за его желания быть центром Вселенной, всего творения.

В.: Ну хорошо, восточные философии говорят о «недвижимом центре», который можно найти путем медитации…

У. Г.: Я ставлю под сомнение само существование, саму идею «я», ума, души. Если вы принимаете понятие о «я» (а «я» – это понятие), вы свободно можете искать и обрести «я»‑знание. Но мы никогда не ставили под сомнение идею «я», правда?

В.: Что такое это «я», о котором вы говорите?

У. Г.: Это же вы интересуетесь «я», а не я. Что бы это ни было, это самая важная вещь для человека, пока он жив.

В.: Я существую, следовательно, я есть. Это оно?

У. Г.: Вы никогда не ставили под сомнение фундаментальную вещь, которая подразумевается здесь: Я думаю, следовательно, я есть. Если вы не думаете, то вам никогда не приходит на ум, живы вы или мертвы. Поскольку мы думаем все время, само по себе рождение мысли создает страх, а из страха рождается весь опыт. И «внутренний», и «внешний» мир идут из мысли. Все, что вы переживаете, рождается из мысли, следовательно, все, что вы переживаете или можете пережить, – иллюзия.

«Я»‑сосредоточенность в мысли создает «я»‑центричность в человеке, это все, что там есть. Все отношения, основанные на этом, неминуемо делают его несчастным. Это фальшивые отношения. Что касается вас, то такой вещи, как отношения, не существует. И все равно общество требует не просто отношений, но постоянных отношений.

В.: Могли бы вы назвать себя экзистенциалистом?

У. Г.: Нет, я не думаю, что вы можете навесить на меня ярлык. Экзистенциалисты рассуждают об отчаянии и абсурдности. Но они никогда вплотную не брались за решение проблемы отчаяния и абсурдности. Отчаяние для них абстракция.

В.: А как насчет тревоги или отвращения?

У. Г.: Это абстрактные концепции, на которых они выстроили колоссальную философскую структуру. Больше ничего в них нет. Когда я говорю о «я»‑центрированной активности, это автономный и автоматический самоповторяющийся механизм, полностью отличный от того, о чем они теоретизируют.

В.: Вы имеете в виду, что «я» переживает смерть?

У. Г.: Нет. Вопрос о «я» вообще не стоит, так как же может возникнуть вопрос о бессмертии, о запредельном?

В.: О каком запредельном? Разве есть что‑то за пределом?

У. Г.: Смерть создала бессмертие. Известное создало неизвестное. Время создало безвременье. Мысль создала отсутствие мысли.

В.: Почему?

У. Г.: Потому что мысль по самой своей природе недолговечна. Поэтому каждый раз, когда рождается мысль, рождаетесь и вы. Но вы добавили к этому постоянную потребность переживать одно и то же снова и снова, таким образом давая мысли обманчивую непрерывность. Чтобы пережить что‑либо, вам нужно знание. Знание – это целое наследие человеческих мыслей, чувств и опыта, передаваемых из поколения в поколение.

Подобно тому как мы берем воздух для дыхания из атмосферы, которая принадлежит всем, мы берем и используем мысли из окружающей нас мыслесферы для того, чтобы функционировать в этом мире. Вот и все, больше ничего нет. Настойчивое требование человека, чтобы мысль была непрерывной, отрицает саму природу мысли, которая недолговечна. Мысль создала для себя отдельную судьбу. Она очень успешно создавала для себя отдельное параллельное существование. Положив в основу неизвестное, запредельное, бессмертное, она создала для себя способ продолжать существование. Безвременья нет, только время. Когда мысль создает время, создается и пространство, значит, пространство – также мысль. Мысль также создает материю; нет мысли – нет и материи. Мысль является манифестацией или выражением жизни, и делать из нее нечто отдельное, приписывать ей собственную жизнь, а затем позволить ей создать будущее для ее собственной ничем не ограниченной непрерывности – вот трагедия человека.

В.: Хорошо, но что же вы тогда принимаете всерьез? Жизнь? Смерть? Внеземную жизнь?

У. Г.: Я не думаю, что такая жизнь существует где‑то еще, на какой бы то ни было другой планете. Я не говорю, что в других мирах не может быть жизни, я только говорю, что она не похожа на наше существование здесь.

Ваши измышления о других формах жизни и других мирах – это просто желание безграничного продолжения в будущем и в далекие места. Мысль пытается придать себе непрерывность, и размышления о будущем и неоткрытых мирах – это удобный способ сделать это. Ваше мышление определяет то, что вы можете осознать, и точка.

В.: Это близко к тому, что говорит Дж. Кришнамурти. Он говорит, что накопленное знание человечества становится традицией, приобретая свою собственную непрерывность и правомерность. Вы в это не верите?

У. Г.: Нет. Я не вижу, чтобы мои слова имели хоть что‑то общее с его подходом. Он говорит о «пассивном осознании», путешествиях и открытиях, психологических трансформациях, открывает школы и основывает организации. Эта деятельность не ведет вас к свободе, она увековечивает движение мысли и традиции.

В.: Есть ли свобода мысли? И вообще есть ли у человека хоть какая‑то свобода?

У. Г.: Нет, никакой свободы действий у человека нет. Я не говорю о разрушительной, детерминистской философии смирения. Но…

В.: Нет никакого выхода? Даже через созерцание пупка? Даже через медитацию? Даже через подъем кундалини? Даже через победу над иллюзиями?

У. Г.: Нет. Вы можете пробовать все что угодно, но это не поможет. Вам удастся только вызвать нарушения в теле, нарушив присущую ему гармонию. Вызывая странные галлюцинации и неестественные метаболические изменения, вы только вредите телу и больше ничего. Вы не можете сделать ничего, чтобы повернуть этот процесс вспять, изменить направление.

В.: Даже если радикально (пусть даже временно) порвать с традицией? Если бы можно было отделить свои действия от мыслей, если бы можно было действовать, не ощущая вины и не беспокоясь о последствиях своих действий. Может, тогда можно было бы использовать свободу действий для создания чего‑то нового, творческого.

У. Г.: Зачем? Чтобы раскрыть свои скрытые возможности? Невозможно отрицать реальность, смоделированную мыслью, – она здесь.

В.: Некоторые мудрецы и видящие утверждали, что у нас есть тонкоматериальные энергетические центры, которые можно открыть определенными духовными практиками, включая концентрацию на абсолютном ничто.

У. Г.: Чтобы сконцентрироваться или сосредоточиться на какой‑то одной вещи, вы должны заблокировать все остальные. Концентрируясь на том, что вы называете «ничто», вы отделяете себя от естественного потока жизни, который течет вокруг вас и через вас. Вы являетесь частью общего магнитного поля, и именно мысль отделяет вас от других. Вас интересует только ваше счастье и несчастье, видеоряд, который смотрите вы.

В.: Разве это не неизбежно в свете того факта, что каждый из нас живет в субъективном мире и никто не видит «объективный» мир, такой, какой он есть? Когда каждый из нас смотрит, скажем, на этот стол, каждый из нас видит что – то свое. Так и со всеми остальными объектами.

У. Г.: Стол – вовсе не объект. Дело в самом факте, что вы распознаете стол как стол. Это не важно, что, по мнению философов, ваше и мое видение стула отличаются и поэтому мы интерпретируем это по‑разному. Точно так же не важно, остается ли стул после того, как я выхожу из комнаты. Философы все развивают и развивают эту мысль. Это абсурд. Вы видите и ощущаете вещи с другой точки зрения, нежели другие, вот и все. Вы думаете, что вы субъективно воспринимаете объективную вешь. Нет ничего, только ваши относительные, эмпирические данные, ваша «истина». Нет никакой объективной истины. Нет ничего, что бы существовало «вне» нашего ума или независимо от него.

В.: Даже другие люди? Их существование тоже зависит только от деятельности моего ума? Моя жена или мой сосед – лишь внутрипсихические феномены?

У. Г.: Пока я допускаю, что я существую, он тоже существует. Но я ставлю это под сомнение. Разве у меня есть способ испытать на опыте, существую я или нет на самом деле? У меня действительно нет способа узнать, жив я или мертв. Я могу пойти к врачу, который обследует меня, померит температуру, потрогает пульс, измерит давление и скажет, что со мной все в порядке. В этом смысле вы живое, одушевленное существо в отличие от окружающих вас неодушевленных объектов. Но на самом деле у вас нет способа для «себя» и «самим собой» познать на опыте, что вы живое существо.

В.: Как это невозможно – когда вы порежетесь, вы видите кровь и чувствуете боль…

У. Г.: Да, но есть две вещи. Есть тело, которое ощущает боль, и знание, которое говорит вам: «это кровь», «вот боль прекратилась». Боль есть, но нет того, кто ощущает боль. Нет того, кто говорил бы сейчас.

Когда я это говорю, я не делаю никаких мистических утверждений. Разговор механистичен, как кассета в магнитофоне. Ваши вопросы похожи на проигрывание кассеты. Ваши вопросы автоматически вызывают определенные ответы.

В.: А как насчет любви, глубоких постоянных чувств, отклика души на красоту природы?

У. Г.: Ха! Все это типичная романтическая чушь. Чистая поэзия! Не то чтобы я против романтики или поэзии. Вовсе нет. Просто это ничего не значит. У вас на самом деле нет способа увидеть закат, потому что вы не отделены от заката, не говоря уже о том, чтобы писать об этом стихи.

Ваши необыкновенные переживания, которые возникают у вас от созерцания заката, вы хотите разделить с кем – то. Посредством поэзии, музыки или живописи вы пытаетесь разделить свои переживания с другим человеком. Больше ничего за этим не стоит. Настоящий закат находится за пределами возможностей восприятия вашей воспринимающей структуры. Наблюдающий и есть наблюдаемое. Вы не можете отделить себя от того, что вы видите. Как только вы отделяете себя от заката, начинает проявляться ваш внутренний поэт. Из этого разделения поэты и художники пытаются выразить себя, разделить свои переживания с другими. Это и есть культура. Культура порождает свои собственные реакции. Больше ничего за этим не стоит.

В.: А как быть с аборигеном, который не соприкасался с цивилизацией, который не подвергался воздействию сложной культуры, такой, какой мы ее знаем, – и который все же восхищается красотой заката? Как бы вы это объяснили?

У. Г.: Видите ли, все зависит от того, что мы подразумеваем под культурой. Та часть культуры, которая обещает вам покой, блаженство, небеса, мокшу и альтруизм, – это и есть проблема. Отделять остальную культуру – то, как вы развлекаетесь, как вы едите, ваши привычки и язык – от этой антиреальности, созданной культурой, – большая ошибка. Так называемые дикари действуют точно так же, как мы действуем сейчас. В сущности, нет никакой разницы. Покоя нет ни в примитивных, ни в современных культурах.

В.: Значит, ваша идея заключается в том, что человек не может быть в покое с самим собой. Это вы хотите сказать?

У. Г.: Нет. Человек уже находится в покое с самим собой. Проблема вызвана идеей, что покой существует где‑то там, где‑то в будущем. Все эти религиозные переживания – сострадание, блаженство, любовь – часть этой жажды несуществующего покоя, которая разрушает естественный покой, присущий телу.

В.: Нет покоя. Нет религии. Нет сострадания. Нет надежды. Что же нам остается?

У. Г.: Ничего. Я ставлю под вопрос весь духовный опыт. Именно это я и пытаюсь порвать в клочки.

В.: А что можно сказать о прекрасных, древних и сложных ритуалах, которые составляют такую большую часть нашего религиозного опыта? Имеют ли они значение или какое – то отношение к нашей жизни?

У. Г.: Человек всегда стремился чем‑то развлечься. Сначала необходимое развлечение ему обеспечивали ритуалы, и это продолжалось очень долго; теперь их заменили кино, видео, телевидение, цирк, разговоры и еще куча всего. Вы сами видите, сколько сейчас развлечений. Каждый старается продать свой собственный сорт сигарет, свой собственный товар. Они нам нужны. Для этих духовных товаров есть свой рынок. Поэтому кто‑то их продает. Никто не может продать мне такую фигню, потому что она меня не интересует. А кого‑то другого, может, интересует.

В.: Да, но что вас интересует? Что вызывает у вас желание жить дальше?

У. Г.: Все, что есть здесь, то, что происходит в каждый конкретный момент, это все, что есть здесь для меня.

В.: Надо же! Вы живете здесь и сейчас?

У. Г.: Нет. Объяснять это такими словами было бы неверно. Я не знаю, как это объяснить. Вот смотрите, я читаю научную фантастику. Почему? Потому что там есть процесс.

Мне совершенно не интересен результат, только процесс. Это как стриптиз. Мне интересно само раздевание, а не конец. Кому вообще интересен конец чего бы то ни было? Точно так же, все ваше прошлое, все ваши знания и само ваше чувство «я» – мертвые вещи из прошлого. Эти воспоминания имеют для вас огромное эмоциональное значение, но это для вас, а не для меня. Меня интересует только то, что на самом деле происходит сейчас. Меня не интересует то, что было вчера, или то, что будет завтра.

В.: Когда нет эмоционально насыщенных воспоминаний о прошлом и обещания будущего, остается очень мало места для надежды, разве нет?

У. Г.: Для меня никакого настоящего тоже нет, не говоря уже о будущем. Есть только прошлое, больше ничего. Так что ваша фраза «здесь и сейчас» для меня ничего не значит.

Я не знаю, понятно ли я выражаюсь. Если я узнаю вас в лицо и мы продолжаем разговаривать, это значит, что здесь действует только прошлое. Я смотрю на вещи. Если я узнаю и даю имя этим вещам, здесь действует прошлое. Оно проецирует то, что уже знает. Будущее, каким бы оно ни было неопределенным, является видоизмененным продолжением прошлого. Так что же такое это «сейчас», о котором вы говорите? В данный момент ничего такого нет. Момент – это не вещь, которую можно ухватить, пережить или выразить. Как только вы ухватываете то, что вы считаете «настоящим моментом», вы уже сделали это частью прошлого.

Из всего этого вытекает, что мы никогда не касаемся одного и того же в данное время в данном месте; мы как два кассетных магнитофона, которые стоят и проигрывают друг другу одни и те же старые кассеты. Так что у вас нет способа донести что‑либо до кого бы то ни было. Значит, никакого взаимодействия вовсе и нет. И когда это становится совершенно ясно, уже нет нужды во взаимодействии.

В.: Это означает, что попытки человека предсказать или обеспечить будущее обречены с самого начала, правда? Все эти разговоры о передаче информации, передаче знаний и взаимодействии – просто вздор?

У. Г.: Да. По этой причине человеку не дана настоящая свобода действий. Вы можете отдавать предпочтение какой‑то определенной музыке или какой‑то определенной еде, но это только отражает ваше воспитание и культуру.

В.: Если то, что вы говорите, – правда, то ни у чего нет свободы действий, потому что у всего есть причина, а все причины имеют высшую причину.

У. Г.: Ага! А почему вы предполагаете, что все должно иметь начало, высшую причину? Причина и следствие могут быть всего лишь случайностью. События могут просто происходить, просто случаться. Весь процесс эволюции может быть просто очередным эпизодом, событием, не имеющим причины. Почему вы утверждаете, что у всего должен быть творец и что все на свете должно проистекать из какой‑то высшей причины?

В.: Последние научные исследования предполагают, что все возникло в результате Большого Взрыва. Но даже у взрыва есть точка вспышки. Ничто просто так не взрывается…

У. Г.: Это ваше предположение. Никакого Большого Взрыва могло и не быть. Они используют этот термин в противоположность идее сотворения мира в его устойчивом состоянии. Так что есть две теории, каждая из которых пытается установить себя в качестве абсолютной истины. Они соревнуются друг с другом, и каждая старается представить себя более правдоподобной.

В.: Но ведь именно таким образом новые идеи рождаются и проверяются в разумном обществе. Искать истину и знание – это нормально, это не патология. Это само по себе хорошо.

У. Г.: Я не против научного метода как такового. Я указываю на тот факт, что нет никакого «чистого» поиска знания ради самого знания. Знание ищут (научными или иными методами) потому, что оно дает силу. Любовь – это изобретение момента, которое используют как замену силе. Поскольку вам не удалось приобрести это всемогущее состояние бытия другими способами, через другие каналы, вы изобрели то, что вы называете любовью.

В.: Значит, любовь – это просто очередное имя для игры во власть? И вы хотите, чтобы вы в это поверили?

У. Г.: Точно.

В.: А что бы вы сказали о любви, которую практикует Мать Тереза? Как насчет сострадания?

У. Г.: Все это рождается из разделяющего сознания человека: в конечном итоге это закончится тем, что будет разрушена сама цель, ради которой они работают и умирают. Люди, окружающие Мать Терезу, наживаются на ее славе. Все они сейчас интересуются только деньгами, чтобы продолжать ее работу, вы же знаете. Почему все эти вещи надо регламентировать? Вы видите кого‑то страдающим, голодным. Вы реагируете на это. Вот и все, что нужно. Так зачем же это регламентировать? Когда вы пытаетесь регламентировать щедрость и сочувствие, вы разрушаете само это чувство, этот непосредственный импульс, который является не просто мыслью или какой‑то незначительной эмоцией. А ведь имеет значение только этот непосредственный импульс, реакция на ситуацию.

В.: Регламентирование – это попытка взять какую‑то одномоментную ситуацию и одномоментный отклик и сделать из них постоянную, предсказуемую реакцию. Одно‑единствен – ное действие «доброго самаритянина» стало эталоном смотреть на вещи и действовать исходя из этого. «Возлюбить ближнего своего» стало «правильным», и все пытаются делать это «правильное», вместо того чтобы в какой‑то момент проявить естественный акт сострадания.

У. Г.: Я не вижу в этом сострадания. Это единственное, что вы можете сделать в данной ситуации, и это все. Вы бы поразились, если бы узнали, как часто животные помогают друг другу. Люди тоже естественным образом помогают друг другу. Когда регламентирование забивает эту естественную чувствительность, я считаю, что это не сострадание. Все события в моей жизни происходят независимо от других событий; нет ничего, что бы могло выстроить их в одну линию или регламентировать их.

В.: Вы именно поэтому наотрез отказались от того, чтобы ваши взгляды пропагандировались?

У. Г.: Прежде всего, у меня вообще нет никаких взглядов. Вот смотрите, меня хотят показать по американскому телевидению. У них есть программа под названием «Точка зрения». Я сказал им: «У меня нет никакой точки зрения». У меня нет никакого конкретного послания для человечества и никакого миссионерского рвения.

Я не спаситель человечества или кто‑то вроде этого. Люди приходят сюда. Зачем они приходят – это не моя забота. Они приходят сюда по своей свободной воле, потому что они слышали обо мне, или из чистого любопытства. Это не важно. Человек может прийти сюда по любой причине. Он воспринимает меня как нечто иное, необычное, и не может понять, кто я такой, или впихнуть меня в известные ему рамки. Он рассказывает обо мне своим друзьям, и вот они у моих дверей. Я же не могу сказать им: «Валите отсюда!»

Я приглашаю их войти, прекрасно зная, что я ничего не могу для них сделать. Что я могу сделать для вас? «Проходите, садитесь, устраивайтесь поудобнее» – вот и все, что я могу сказать. Некоторые записывают наши беседы на диктофон. Это их забота, а не моя. Это же их собственность, а не моя.

Мне неинтересно задавать вопросы, которые интересны вам. У меня вообще нет никаких вопросов, кроме тех, которые помогают мне в быту: «Сколько времени? Где автобусная остановка?» Вот и все. Это простые вопросы, необходимые для функционирования в организованном обществе. Если бы не это, я вообще не задавал бы никаких вопросов.

В.: Вы думаете, что это общество действительно организованно?

У. Г.: Это джунгли, которые мы сами создали. Выжить в этом мире невозможно. Даже если вы попытаетесь сорвать фрукт с дерева, это дерево принадлежит кому‑то или обществу. Поэтому вам приходится становиться частью общества. Поэтому я всегда говорю, что мир не должен меня обеспечивать. Если я хочу пользоваться преимуществами организованного общества, я должен что‑то вкладывать в это общество. Это общество создало нас всех. Общество всегда заинтересовано в статус‑кво, в поддержании своего непрерывного существования.

В.: Меня создало не общество. Меня создала страсть.

У. Г.: Это правда. Но страсть рождается из мысли человека, который является частью общества. Наличествующая генетическая информация, которая, возможно, хранится в каждой клетке тела, также передается и составляет основу сознания. Общество заинтересовано именно в том, чтобы мы все делали вклад в целостность общества, чтобы все мы увековечивали его статус‑кво. Конечно, общество позволит внести небольшие изменения, но не более того.

Итак, что такой человек, как я, вкладывает в общество? Ничего. Так как же я могу ожидать чего‑то от общества?

Общество вовсе не должно меня обеспечивать. С другой стороны, то, что я говорю, является угрозой для общества в таком виде, как оно организовано сейчас. То, как я думаю и действую, – угроза существующему обществу. Если я стану серьезной угрозой, это общество ликвидирует меня. Я не собираюсь становиться мучеником или кем‑то типа того. Это меня совершенно не интересует. Так что, если они скажут: «Не говорите ничего», – прекрасно, я ведь и не должен ничего говорить.

В.: Значит, у вас нет веры в человечество?

У. Г.: Нет, нет. Совершенно никакой веры. Если они ожидают, что я стану мучеником ради того, чтобы воскресить их веру в себя, они будут жестоко разочарованы. Это их проблема, а не моя. Если они считают меня угрозой для общества, что они могут сделать? Они могут пытать меня, как делают в коммунистических странах, – ну и что дальше? Буду ли я продолжать высказываться против государства? Я на самом деле не знаю, что бы я делал. Меня не увлекают гипотетические ситуации.

В.: У вас есть политические взгляды? У вас есть политические взгляды в отношении этого общества? Верите ли вы в какую‑то особую форму правления, становитесь ли вы на чью‑то сторону в политических вопросах?

У. Г.: У меня есть мнение по каждому идиотскому вопросу, начиная от болезней и заканчивая святостью, потому что я учился, путешествовал и приобретал жизненный опыт. Но мои взгляды значат не более чем взгляды горничной, которая здесь убирает и готовит. Почему надо придавать какое – то значение моим взглядам и моему мнению?

Вы можете сказать, что я начитанный человек, что благодаря тому, что я читал, благодаря тому, что я путешествовал и разговаривал с интеллектуалами, учеными, философами, у меня есть право выражать свое мнение по всем вопросам. Но ничто из того, что я говорю или думаю, не важно. Вы это понимаете? Все, что я пытаюсь донести до вас, – это то, что все эти знания, которыми вы так гордитесь и хвалитесь, не стоят и ломаного гроша.

В.: Почему знание приобрело для нас такое важное значение?

У. Г.: Потому что оно дает силу. Как я уже говорил в самом начале, знание – это сила. Я знаю, а вы не знаете. У меня есть религиозный опыт, а у вас его нет. Поэтому знание – это преимущество, понт.

В.: Вы состояли в Теософском обществе, повлияло ли это на ваше понимание жизни в целом? Вы же знаете все эти астральные дела, трюки Блаватской, дурдом Ледбитера и все эти заморочки теософского балагана?..

У. Г.: Что бы со мной ни случалось, происходило не благодаря, а вопреки этому. Это просто чудо. Я и вправду не знаю. Я не смиренный человек или что‑то вроде этого. Если вспомнить то, что было тогда, я действительно не смогу сказать, что это было. Все, что я знаю, – это то, что я свободен от моего прошлого, и слава Богу.

Дата добавления: 2015-06-27