М. Караваджо. Апостол Матфей с ангелом. 1602 г

Плотин был одним из первых, кто попытался если и не обосновать, то хотя бы обозначить идею возможности бессмертия души. «Мысль эта для классического мира была совершенно новая», – писал российский философ М. И. Владиславлев. Царство Аида древнему греку представлялось, по сути, царством бессильных и бесплотных теней, влачивших там жалкое существование, сравнительно с которым бедственная земная жизнь человека была наслаждением. «Этому убеждению классической древности Плотин противопоставляет мысль о деятельности жизни. Для древних греков смерть порывала все связи человека с живущими. Для Плотина загробная жизнь была возможным поприщем для благодеяний оставшимся. Очевидно, здесь мы вправе подозревать новое влияние, чуждое классическим представлениям, и едва ли ошибемся, предположив влияние христианских убеждений…».

Не секрет, что платонизм стал для многих образованных подданных Римской империи символом философии как таковой. Результатом этого стало появление через одну-две сотни лет множества платонических кружков. Однако шло время, и понадобилось как-то привести идеи великого учителя в некую систему. Нужно было объединить круг обсуждаемых вопросов в рамках единой ассоциации. Если угодно, нужен был единый платоновский Храм, где можно было бы развивать его идеи. Эту миссию возложил на себя Плотин. Как отмечают, Плотин первым задался вопросом: как можно помыслить абсолютно трансцендентное условие бытия и знания полноправным и деятельным началом всего? Он ставит вопрос об уме как сущем, то есть вопрос о предметном содержании ума, о его источнике и о границах знания. Таким образом, он ввел в понимание языка Платона элементы священного, демиургического и теургического. О нем и его жизни писал ученик Порфирий.

Особый интерес представляет проблема отношения к платонизму (и вместе с тем к неоплатонизму) Отцов Церкви. Все это интересует нас лишь в той мере, в какой позволяет ответить на вопрос – противостоит или нет вера разуму. С. Н. Трубецкой был твердо убежден, что вера не противостоит разуму, а греческая философия в лице наиболее глубоких, ярких ее представителей – Платона, Аристотеля, Плотина – не только не оппонент христианства, но и его союзник, несмотря на целый ряд важных расхождений. «В древности метафизика первая восстала против языческого многобожия и проповедала единого духовного Бога разумною проповедью, – отмечал С. Трубецкой. – Метафизика приготовила все просвещенное человечество к разумному усвоению начал христианства». Иные считают, что из неоплатонизма проистекает и основной догмат христианства – о Святой Троице. Известно, что Василий Великий, Григорий Богослов часто обращались к определениям Плотина, порой дословно повторяя его мысли. Нынешние философы не могут прийти к единому мнению. Так, Лосев считал, что «христианство не принимало платонизм и даже придавало его анафеме», или (в другом случае) полагал, что и среди неоплатоников были разные люди: «Были неоплатоники языческие, и были неоплатоники христианские».

Б. Гоццоли. Августин встречает Богомладенца

Как бы там ни было, очевидно одно: христианская мысль не прошла, да и не могла пройти мимо античной философии. Более того, она взяла некоторые важнейшие ее положения, перелицевала их по своей фигуре. Зная, как мы уже убедились, сколь яростно выступали виднейшие фигуры христианской Церкви против наук, и против философии в частности, следует скорее согласиться с позицией тех, кто считает (как, например, А. Сидоров), что христианство постаралось противопоставить богословие последнему великому философскому синтезу античности – неоплатонизму. И все же даже Афанасий Великий, считавший, что времена «эллинской мудрости» прошли, тем не менее охотно воспользовался эллинским инструментарием для своих построений. Достаточно напомнить о триадологии Плотина, об учении о Едином, Уме и Душе – трех основных уровнях и ипостасях сверхчувственного мира, – чтобы увидеть в нем следы и очертания будущего учения о Св. Троице. Возможно, и один из столпов христианства Ориген (185—253) посещал лекции Аммония Саккаса (ок. 175—242) – непосредственного учителя Плотина. Так что христианские ученые мужи безусловно многое заимствуют у Плотина (хотя бы то, что образ Единого реализует неживые вещи; а отсюда полшага до того, чтобы признать Единого Бога их создателем). Почти с уверенностью можно сказать: не будь греческой философии – не было бы Бога.

Понятно, что в данном случае мы имеем аллегорию, ибо прекрасно известно, что помимо ипостасей-сущностей древнегреческих богов, такие же существовали у других народов. Вспомним, нерасщепленный на части образ Бабы-яги у русских, положенный в основу более поздних представлений ряда христиан о божественной Троице, индусов о Тримурти (триединстве Брахмы, Шивы и Вишну), египтян и римлян о «группировках» богов по три. Образ триединой богини запечатлен и в бронзовых языческих идолах I—III веков н.э. с нижней Оби, и в верхнекамских бронзовых «иконках» VIII века некой трехголовой крылатой богини, владеющей трехчастным миром, на серебряном медальоне XII века из Северной Месопотамии с изображением владычицы животного мира, водной и воздушной стихий и т.д.

И все-таки платонизм и христианство – если и не братья-близнецы, то по крайней мере особи двоюродного родства. Видя, сколь несовершенен мир, понимая, что в нем нет места для воплощения в жизнь их чаяний и мечтаний, одни из них (философы) обратились к вечному миру идей, другие (христиане) – к прекрасному, хотя и иллюзорному небесному царству. Те и другие в равной мере отвернулись от зрелища разорения и нищеты в мире, чтобы созерцать в дымке вечный мир блага и красоты. Христианские теологи многое взяли у Плотина. Настоятель Инге в книге о Плотине честно говорит, чем они обязаны философу. «Платонизм является частью жизненной основы христианской теологии, с которой никакая другая философия, я позволю себе сказать, не сработается без трений». Более того, он признает и то, что просто невозможно «отрезать платонизм от христианства, не разорвав… на куски».

Инге отмечал, что Августин отзывался о системе Платона, как о «чистейшей и самой блестящей из всех систем философии», а о Плотине говорил, как о человеке, в котором «снова живет Платон» и который, если бы он жил немного позднее, «изменил бы несколько фраз и стал христианином». По его словам, многие, в том числе и св. Фома Аквинский, «ближе к Плотину, чем к подлинному Аристотелю». Плотин глубже и точнее многих мыслителей той поры понимал смысл и суть христианства, пытаясь и философию создать по «мере, счету и весу» христианства. И так же как в труде Августина «О Книге бытия буквально» впервые исследуются в богословском плане отношения между естественными науками и религией, так же и Плотин первым почуствовал философскую глубину учения христианства. Не берусь утверждать наверняка, но все же рискну предположить: если б философы античного мира пришли сегодня на российскую почву, вероятно, глядя на нас, они сказали бы: «В России живут самые героические стоики». Русские – стоики по своему характеру, сюжетам истории, превратностям жизни. У нас если и захочешь стать эпикурейцем, сама действительность быстро сделает тебя стоиком, ибо жизнь в России выковывает и «закаляет душу» лучше, чем в любом огненном горниле. Создавая ненужные трудности, а затем «героически» их преодолевая, мы, судя по всему, стали хроническими стоиками, так и не научившись быть эпикурейцами.

Дата добавления: 2015-06-27