Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Просто факты




 

Летели мы как-то в Москву. Самолет был загружен под завязку, и проводницам нашим уж было работы с пассажирами. Пассажир, он же кого хочешь достанет, особенно в подпитии.

Но в те времена пить на борту запрещалось, хотя люди умудрялись.

Среди пассажиров летела и группа артистов, возвращавшаяся с гастролей. Какие-то холеные цыгане, московского разлива, может, из «Ромэна». Их импресарио, или антрепренер, короче, вожачок, вел себя развязно. Видать, чесанули на периферии неплохо, и он, весь в счастье, уже подсчитал дивиденд.

Может это, а может, просто воспитание (кровь ведь – великое дело!) – толкали его на подвиги, да и алкоголем припахивало: видать они аккурат перед посадкой в самолет не слабо дерябнули.

Короче, достали они наших девчат. Слово за слово, потом уже и руками – двое наших парней-проводников встали на защиту девчат. И уже чуть не до драки.

Я не шовинист, но цыганскую натуру в условиях полной безнаказанности знаю. Да и вы знаете. Уже и пассажиры вступились, уже за грудки стали хватать друг друга… В салоне поднялся цыганский коллективный крик. Короче, плачущая девочка-бригадир по внутренней связи доложила мне обстановку.

С нами еще летел проверяющий, тишайший, вежливый человек, прекрасный инструктор, он делал мне какую-то очередную обязательную проверку. Второй пилот сидел за спиной без дела и скучал после сытного обеда. Его мы и отправили в салон разбираться.

В процессе этой разборки с пассажирами, на требование прекратить безобразия, экипажу было сообщено, что «мы к вашему министру ногой дверь в кабинет открываем», и что вообще «будете уволены».

Леша Бабаев, мужик, тертый жизнью, не стал спорить, сжал губы, молча прошел в кабину. Уже прослушивалась Москва. Он связался с диспетчером и вызвал к трапу наряд.

Как только открылась входная дверь и в салон ввалились трое крепких ребят с автоматами, с нашими цыганами произошла мгновенная, разительная перемена. Сладчайше-панибратским тоном ребятам-проводникам и подошедшему второму пилоту было похлопано по голяшке: «Да все хорошо, да никаких претензий, да молодцы, как хорошо довезли, да чего в жизни не бывает…» Десятки золотых зубов ощерились в подобострастии.

Но Леша, взглянув на размазанную тушь под глазами девчат, которым никто не удосужился принести извинения (кровь таки – великое дело!), – стиснул зубы и сказал буквально следующее:

– Раньше надо было разговоры разговаривать. Теперь я вас, сволочей, посажу. Пусть вас ваш кореш, министр, выручает.

Он пошел в отделение милиции, написал там заявление, и артистов упекли. Статья такая в Воздушном Кодексе есть, что можно привлечь.

Потом специально заходил узнать: таки дали тому руководителю три года, правда, не уточнили, реально или условно.

А то был случай с новым русским. Они тогда все ходили в малиновых пиджаках и гнули пальцы, в аэропорту – так начиная от самой кассы.

Тогда еще не было бизнес-класса, и приходилось летать в демократических условиях.

Вот и сцепился этот бизнесмен сначала с дежурной по посадке – еще на верхней площадке трапа, – а потом, давя массой, чуть не по головам влез в салон, всем видом показывая свою крутизну и что ему законы не писаны. Пьян был прилично, но еще держался. Они в то, пока еще строгое в аэрофлоте время, выпивали из горла бутылку вискаря прямо в накопителе, и развозило их как раз перед взлетом.

Проводницы наши, предчувствуя кучу проблем и прикрываясь инструкцией, отказывались брать пьяного. А он хмелел все сильнее и вел себя уже как слон в посудной лавке: свалил контейнер с посудой, оттоптал ногу ребенку, и все орал; посадка пассажиров застопорилась. Кричала дежурная, что-то сообщала по мобильной рации, видать, милицию вызывала. Естественно, ей уже пообещано было скорое увольнение и волчий билет… но наших дежурных надо знать: они далеко не робкого десятка и умеют справиться и разрулить ситуацию. Но тут она чуть поддалась и позволила этому жирному затылку влезть и раскорячиться в вестибюле. Запахло задержкой рейса.

Жирный затылок уже собрался согнать кого-то с первого ряда кресел, как вдруг перед ним предстал наш штурман.

Комично было смотреть, как субтильный и не очень из себя видный Филаретыч преградил дорогу этому бегемоту. Тот уставился на внезапно возникшее препятствие: какой-то сморчок… в пуп дышит. Послать его…

Эх, парень. Не знал ты, кому попался на зуб. Наш Виктор Филаретыч Гришанин, потомственный летчик, человек с очень непростым характером и сложной летной судьбой, на долгом пути к креслу штурмана прошел этапы: курсант летного училища, списали по язве, освобожденный комсорг авиапредприятия, восстановился по здоровью, бортпроводник, бортрадист – и, наконец, штурман лайнера; тридцать лет – и все с той же язвой. Перипетии и хвороба закалили его характер до железной твердости, и уж с людьми он, хоть и коряво, работать научился.

Корявость общения выражалась у него так. Сначала он, выставив клином сухощавую грудь, измерял оппонента соколиным взором с ног до головы. Потом выкатывал тырлы. Потом разевал хайло. И вполне литературным, но очень экспрессивным языком выказывал человеку все, что он о нем думает.

Это выглядело, примерно, в таком ключе: «Ты! Мне! Тут! Указывать собрался? Ну-ка! Мигом! Мухой! ВОН!!! Из самолета! ТАМ будем разговаривать!»

Обычно, в мелком конфликте этого вполне хватало: оппонент тушевался перед темпераментом вытаращенных тырл и выразительной лексики и с извинениями выполнял указания.

Здесь же столкнулись напор нетрезвого, наглого, но весьма энергичного бизнесмена и святое возмущение бывшего бортпроводника, а нынче навигатора, перевидавшего уж всяких пассажиров. Коса нашла было на камень.

Но штурману надо же было пройти на свое рабочее место! Он и прошел. Элементарно.

Конец этой истории рассказала проводница, с которой он еще в одной бригаде летал:

– Витенька, молодец, вспомнил молодость, спасибо, выручил. Как он его на трап выставил! А тут и сержант подъехал; так тот мигом протрезвел: чуть не на коленях уговаривал не ссаживать. У него там деловая встреча намечалась, большие деньги… А – не пей!

Филаретыч молчал, курил. Потом засмеялся:

– Не, ну, главное, когда он понял, что мы его здесь оставляем, и не уговорить, – он мне угрожать начал! Мол, тебя после рейса встретят… Я ему сказал, что я сын летчика, и у меня сын тоже летчик, и командую в самолете я – а такое дерьмо как ты, я стряхиваю и забываю. Напугал! Человеком надо быть, а не свиньей. Деловые, блин… пальцы гнут.

Я представил, КАКИМИ железными словами и в каких образах наш Засушенный Геракл, сорока семи килограммов весу, это наглецу СКАЗАЛ!

Потом, успокоившись в полете и ощупывая локатором небо в поисках гроз, Филаретыч признался:

– Знаешь, что-то к старости побаиваться я стал. Грозы эти… Так все ничего, а грозы… Старею. Суетюсь.

Уважаемые пассажиры, только, пожалуйста, не торопитесь утверждать, что летчики – хамы.

Был у меня командиром на Ил-18 старый летчик Иван Владимирович Чертусёв. Возраста он был почтенного, прихрамывал на одну ногу, был тяжеловат характером и не любил, когда ему говорили поперек. Споры с занозистым штурманом частенько пресекал громовым: «На самолете один командир, и командир этот – я!» И вечно курил «Беломор», одну от другой.

Снижались мы однажды с ним в Хабаровске. Был жаркий июльский день, над аэропортом только-только прошла гроза; лучи солнца яркими снопами пробивались сквозь разрывы уходящей тучи и расстилали по влажной земле золотые пятна света.

Дальневосточные грозы надо знать. Там уж, когда начинается сезон дождей, все заливает, реки выходят из берегов; да просто попасть под ливень – и то никому не желательно. Уж очень большая масса воды обрушивается на землю.

Наш лайнер допилил до хабаровской схемы как раз к открытию аэродрома. Руководитель полетов мотался по полосе, замеряя слой воды, который не должен превышать норму. Это необходимо делать для того, чтобы избежать глиссирования самолетных колес по слою воды на разбеге и пробеге.

Если перед колесом, катящимся на большой скорости, уплотнится слишком большой клин воды, машину поднимает на несколько миллиметров, и она моментально теряет сцепление с бетоном, даже колеса под воздействием гидродинамических сил могут начать крутиться в обратную сторону. Слететь с полосы в таких условиях – раз плюнуть.

Старому капитану, с которым я полетал уже достаточно, показалось, что, по таким условиям – самое время дать волчонку понюхать, как пахнет водичка на полосе. Я к тому времени летал уверенно, надо было учиться решать новые задачи.

Пока мы кружили в зоне ожидания, дед провел предпосадочную подготовку, со всей обстоятельностью, настроил меня на строгое выдерживание параметров, главное, на выдерживание створа полосы, наговорил про центр тяжести, особо – про торможение.

Руководитель полетов все никак не мог намерить на полосе положенные пятьдесят миллиметров воды: бетонка была залита и вода не успевала стечь. А с китайской стороны находила новая гроза. Топлива же у нас, хоть это и безразмерные баки Ил-18, было в обрез.

Как раз в это время у нас в отряде шла эпопея чтобы лишний керосин не возить: мол, каждая лишняя тонна веса – перерасход топлива. Поэтому у нас в баках керосинцу было аккурат до запасного, Комсомольска на Амуре, ну, еще маленькая заначка. И вот мы на кругах это топливо потихоньку выжигали.

Чертусев, с каменным лицом, прикидывал варианты: плюнуть и уйти в Комсомольск или таки дождаться, пока стечет вода с хабаровской полосы.

Тем временем гроза подошла, и край ливневого столба уже коснулся Амура с той стороны.

Нас было два борта на кругу, и этот второй борт занервничал и стал торопить диспетчера скорее разрешить заход на посадку. Диспетчер сказал обычное в таких случаях: «Минутку»… и вдруг сообщил пренеприятнейшую новость: Комсомольск, наш официальный запасной, только что передал, что у него «гроза над точкой» и он закрывается.

Борт, летавший за нами, не стал испытывать судьбу и тут же взял курс на Благовещенск. У него-то топлива, видать, хватало, да и прогноз Благовещенска был хороший.

А нам уже никуда не хватало: не лезть же на рожон в грозу в Комсомольск, когда здесь можно извернуться между двумя грозами… собственно, это был единственный вариант.

Руководитель полетов нервничал. Вода никак не хотела скатываться с полосы. В пологих углублениях бетона стояли лужи, по уклонам журчали ручьи, с Амура надвигался новый ливень, а над головой болтался борт с сотней пассажиров, без топлива, ему некуда было деваться, и надо было его сажать здесь, и быстро. Причем, все данные по погоде и полосе должны к моменту посадки быть в норме, иначе это уже будет не посадка, а, по аэрофлотским правилам, предпосылка к летному происшествию, авиационное событие, подлежащее расследованию. И тогда спросят со всех: как же это у вас так получилось, что борт сел с нарушениями на основном аэродроме, а не ушел своевременно на запасной и не сел там… в грозу.

Надо было брать на себя.

А грозу подтащило уже к кругу полетов, и нам пришлось слегка уворачиваться, помня, что сейчас закроется и…

Ну, что ты там раздумываешь!

И тут же диспетчер вызвал нас и сообщил, что полоса покрыта слоем осадков толщиной 50 мм, ну, и, как водится:«Ваше решение?»

– Садимся, – буркнул в эфир дед и тут же дал команду: – Шасси выпустить!

«Только бы ветер не сменил направление!» – думал каждый из участников события. – «Только бы не пришлось старт менять!»

Времени на смену старта и заход с другой стороны уже не оставалось.

Молнии лизали уже наш берег Амура; столб ливня подходил к противоположному торцу полосы. Мы висели на четвертом развороте.

– Ну, теперь спокойно, – сказал командир. – Будет сдвиг ветра; над торцом может поставить «буквой зю». Можем вскочить в ливень; дворники – включить на максимум. Бортмеханику насчет двигателей: «внутренним – ноль» – ставить строго по команде. По команде! А ты, – он повернул железное лицо ко мне, – ты пилотируешь; я буду страховать. И чтоб мне створ держал! Штурману: докладывать высоту после пролета торца – строго по радиовысотомеру, и громко!

Столб ливня двигался по диагонали, треть полосы уже была закрыта; мы висели на ста метрах, посадка была разрешена. Дворники с визгом елозили по сухому стеклу.

– Решение? – голос штурмана был строг и требователен.

– Садимся!

Я мелкими кренчиками держал ось полосы. Ось эту было видно только наполовину, дальше ее закрывал столб ливня, но мне хватало.

Под нависшим облаком быстро темнело. Заранее освещенные приборы ярко светились фосфорным светом в сумерках кабины.

Штурман, как положено, громко докладывал параметры полета:

– Семьдесят, скорость двести шестьдесят! На курсе, на глиссаде! Пятьдесят, скорость двести шестьдесят! Тридцать! Пятнадцать! Торец! Десять! Пять! Три! Два! Два!

И тут ударил ливень. Как будто стекло закрыли полиэтиленовой пленкой, сквозь которую едва просматривалось по две пары желтых трепещущих световых пятен на обочинах – больше не видно было ничего. Кабина тряслась. Я замер.

Самолет бросило на крыло. Мы с командиром одновременно крутанули штурвалы в противоположную сторону; на пальцах чувствовалась дрожь живого потока. Машина выровнялась.

– Два метра, два метра! – четко звенел голос штурмана, стоящего в проходе за спиной бортмеханика и не сводившего глаз с тоненькой стрелочки радиовысотомера.

– Внутренним – ноль!

Я выждал секунду, чуть подхватил – и тут же почувствовал на штурвале железный упор страхующих капитанских рук. Секунда – и мы плюхнулись.

– Всем ноль, с упора! – прогремел голос деда. – Держать направление! Держать! Не тормозить!

Машина, упершись пропеллерами в дождь, тормозилась сама.

Ничего не было видно впереди. Только выплывали по бокам желтые световые пятна, периодически пропадающие в слепящих электрических вспышках. Дворники перемешивали густой слой воды, которая облепила стекла как киселем.

Самолет чуть водило. Он явно скользил на тонком клине воды под колесами.

– Ногами не сучи! Не тормози, не тормози, терпи, пока она зацепится!

– Двести! Сто восемьдесят! Сто шестьдесят! Сто сорок!

Наконец вроде бы побежали как обычно. Почувствовались стыки. Передняя нога стала реагировать на отклонения штурвальчика.

– Вот, теперь притормаживай. Закрылки убрать. Штурман, доложи посадку.

Диспетчер дал команду освобождать полосу по второй рулежке и тут же добавил: «Гроза над точкой». Бесстрастный магнитофон зафиксировал: мы таки сели «до грозы» – никаких нарушений.

– Вон, справа рулежка! Ну и лупит!

Мы зарулили на перрон по морю воды и выключились. Рев винтов сменился раскатами грома. Молнии били вокруг, яркие белые сполохи рассеивались в дожде, заливая все вокруг мертвенным светом. За окнами быстро светлело, ливень перешел в дождь, и когда винты остановились, уже едва моросило. К моменту, когда под крыло подплыл трап, солнце осветило море воды вокруг. Гроза пронеслась за десять минут.

Подплыл автобус, к самому трапу. Пассажиры ворча прыгали с нижней ступеньки в коробку автобуса, на руках передавали детей. Кого-то тошнило через поручень.

Пассажиров увезли, и больше к стоящему почти по оси в воде самолету никто не подъехал.

Мы вышли на трап: вода рекой уносилась по перрону. От мокрых деревьев под лучами июльского солнца поднимался пар. Влажный воздух был напоен ароматом аэродромных трав; дышалось с наслаждением.

А – хрен с ним, – в голосе командира звучало глубокое удовлетворение от сделанного дела. – Ноги горят… Пошли!

Он кряхтя стащил башмаки, сунул носки в карман, засучил штаны, закурил папиросу и шагнул в теплую чистую воду. Я последовал за ним. И мы, босиком, с башмаками в руках, поплелись по водичке в АДП. И так приятно было натруженным подошвам, которые ласкали струйки воды, нагретой от раскаленного бетона, так свежо было вокруг, так сияло солнышко, так пело сердце от доверия капитана, от того, что я не подкачал и справился… На всю жизнь запомнил я этот полет в Хабаровск.

– Нормально, – не спеша говорил капитан между затяжками. – Створ держать умеешь. А вот добирать перед касанием не надо. Пусть она плюхнется в воду: скорее продавит до бетона, зацепится резиной. – Он ухмыльнулся: – Хор-рошая трепка! И РП молодец: молчал, пока не сели. Схожу на вышку, скажу ему пару добрых слов от экипажа.

Руководитель полетов сам опомнился, примчался за нами на машинке; усы фонтанов разлетались из-под колес. Мы залезли в нее босиком. На лбу мужика блестел пот. Мы пожали руки, поблагодарили за грамотное решение. Он спросил:

– Ну как? Таскало?

– Нормально. Но тянул ты время, брат, тянул… я понимаю.

– Да… думал же, стечет, а тут, вижу, новая гроза подходит. Ну, деваться некуда: дал «слой воды пятьдесят». Стоял, смотрел, как вы садитесь… да ни хрена не видно! Ну, слава Богу, справились, молодцы, – скороговоркой выпаливал диспетчер. – Нет, ну картинка: экипаж босиком по перрону… в фуражках! Кино!

Он отер пот со лба и засмеялся – возбужденным, счастливым смехом человека, которого благополучно миновала внезапная опасность.

Спустя несколько лет, уже на Ту-154, вместе с любимым капитаном Вячеславом Васильевичем Солодуном, Человеком с большой буквы и пилотом от Бога, отбивались мы в симферопольской аэродромной конторе от какого-то бюрократа, зацепившегося за закорючку в бумагах и трактующего ее так, что вылетать нам было никак нельзя.

Требовалось связаться по телефону с Красноярском, вызвать начальника, чтобы он устно что-то подтвердил. Экипажу же бюрократ не верил.

В Красноярске была еще ночь, начальство отдыхало; корячилась задержка.

Вячеслав Васильевич, мягчайший, добрейший, вежливейший, порядочнейший человек, обладающий талантом наставника, умеющий растолковать, убедить, расположить к себе человека, – час бился в чугунную душу чиновника. И когда, весь красный, выскочил из кабинета, хватаясь трясущимися руками за кобуру пистолета, я испугался.

– Слава, Слава, да успокойся ты, да не трать нервы на этого… да ты что! – я схватил его за руки и почувствовал внутренний гул: как будто трансформатор сидел внутри человека, готовый вот-вот взорваться. – Нам же еще в санчасть! Слава! Слава!

– Вася, ну что за люди! Ну как же так можно! Какая сволочь! Вася! – командир растерянно смотрел на меня. – Ведь он все понимает! Сволочь! Убить…

Я как мог успокоил своего инструктора. Он как-то осел, бесцветным голосом, полным безнадежности, прошептал:

– Эх… книгу бы про это написать…

Вопрос решился в кабинете сменного начальника аэропорта за две минуты. Задержка была никому не нужна, человек, бывший летчик, взял ответственность на себя: мелочь была несущественная. При нас снял трубку и отчитал того чиновника как положено.

Я все боялся, что командир не пройдет санчасть, потом опомнился: мы же отдыхали в профилактории, там же уже и предполетный медосмотр прошли. Вот ведь как вышибает внезапная заморочка на земле – а нам же еще в полет!

А уж грозы в тот день по трассе были! Как на заказ. Мы заходили в Актюбинске между столбами ливня, молнии стегали землю по сторонам под синими тучами, и мне, молодому капитану-стажеру, было страшновато, но инструктор так доходчиво, наглядно и убедительно подтолкнул меня к якобы самостоятельному решению, что я извернулся и примостил лайнер на влажную полосу, как пушинку. И только поразился тому, как этот же человек еще пять часов назад трясущимися руками хватался за кобуру.

Филаретыч, штурман мой верный, рассказывал, как однажды, еще радистом на Ил-14, попал он в переплет. Везли полный самолет пассажиров из Кежмы в Богучаны, и на снижении, уже на прямой, после выпуска шасси, не загорелась одна лампочка. Не вышла нога.

Если бы не вышла передняя, то выпустить ее можно было бы из кабины, вручную, открыв лючок в полу, вытолкнув и поставив ногу на замок выпущенного положения специально для этого предусмотренной на борту аварийной штангой, которая хранится в кабине.

Но тут-то не выпустилась основная нога.

Прошли над стартом, диспетчер подтвердил: таки правая нога не вышла, и створки гондолы шасси закрыты. Явно что-то с замком. Может, заело.

Особый случай полета. Внутри, конечно, холодок. Давай читать Руководство. Там все расписано на такие случаи: как приземляться, как поддержать креном и катиться на двух ногах, когда выключать двигатели, как укладывать машину на крыло и т.п. А то ведь, не дай Бог, что-нибудь сделаешь не по Руководству, или, еще хуже, забудешь выполнить какую-нибудь из его рекомендаций, – получишь потом по полной программе.

Пассажиров, естественно, проинструктировали. Бортпроводников к этому времени на Ил-14 уже не предусматривалось, потому что времена, когда он был лайнером и летал через всю страну, миновали. Поэтому радист, как наиболее свободный член экипажа, вышел в салон и провел среди пассажиров работу, заключающуюся, в основном, в проверке, хорошо ли затянуты ремни. Инструктаж был короток: принять рекомендуемую позу (он показал какую), не отстегиваться до полной остановки самолета на земле, а после остановки ждать команды члена экипажа на выход.

Сначала, как водится, капитан попытался выронить из ниши застрявшую ногу, создав в полете перегрузку, то есть, на снижении крепко потянув на себя штурвал. Пассажиров в сиденья вжало, а нога шасси все равно осталась на замке.

Потом он попробовал подойти к полосе на минимальной высоте, с кренчиком на выпущенную ногу, пристукнуть ею о землю и уйти на второй круг. Из этой затеи тоже ничего не вышло: стукнули и ушли, а нога все так же покоилась в нише.

Да оно ничего и выйти не могло, потому что замок крепко удерживал ногу в убранном положении, а тросик открытия замка, как потом выяснила комиссия, то ли оборвался, то ли болт его крепления к замку лопнул.

Посовещавшись с экипажем, командир решил сажать самолет на брюхо, с убранным шасси. Риск повредить самолет при этом минимален: ну, лопасти винтов погнутся. Касание о землю произойдет гондолами шасси и хвостовой частью фюзеляжа; низко расположенное крыло не даст машине опрокинуться.

Если же садиться на левую и переднюю ноги, неизбежен увод самолета в конце пробега на обочину, а затем – касание и последующее разрушение крыла, вокруг которого самолет обязательно крутанется перед остановкой.

Было выработано топливо, почти до конца, чтобы уменьшить вероятность возгорания при возможном разрушении конструкции.

Аварийная посадка самолета с убранным шасси производится не на бетон, а на предусмотренную для таких случаев грунтовую полосу.

Эта грунтовая полоса была вообще единственная в Богучанах: хрящеватый каменистый грунт с вкрапленной в него укатанной галькой. Хорошо бы было после дождя: грунт немного размокал, колеса шасси наматывали его вместе с галькой, разбрасывали по сторонам; иногда галька била винты, и их потом аккуратно запиливали.

Но в этот раз стояла сушь, и вероятность возникновения случайной искры от трения металла по сухой гальке была высокой.

Наконец, все было готово. На перроне стояли рядом скорая помощь и все имевшиеся в поселке пожарные машины. Масса зевак, привлеченных невиданным зрелищем, висела на заборах.

Как рассказывал потом радист, страшнее всего ему было, когда двигатели выключились и лопасти винтов повернулись во флюгерное положение, чтобы поток их не раскручивал. Наступила тишина, чуть разбавленная шумом раздираемого воздуха. Вот этот момент он вспоминает до сих пор с содроганием.

Потом чиркнуло. Потом еще раз, еще – капитан таки притер самолет на брюхо. Машина загрохотала.

И вдруг за окном полыхнуло. Естественно, в каждой голове мелькнуло: «Ну, все!» Только пассажиры сидели в рекомендуемой позе, головы на коленях, прикрытые руками, поэтому они пламени не видели. Да оно и лучше.

Филаретыч же, из своей кабинки радиста, слышал грохот, видел сноп пламени и, естественно, посчитал, что самолет загорелся и надо будет срочно эвакуировать пассажиров. Он расперся в кабинке руками и ногами, приготовившись, как только самолет остановится, прыгнуть к входной двери вперед пассажиров и открыть ее, а то бросятся без команды и со страху передавят друг друга.

Самолет, скрежеща брюхом по камешкам, катился по гальке как на шарикоподшипниках. Но это продолжалось всего несколько секунд. Довольно резкое торможение, остановка – и все заволокло черными клубами.

«Ну, все, пожар!»

Но нет – это оказалась пыль, которую свернувшиеся лопасти, как совки, обильно скребли вместе с камнями. И такое облако поднялось, что и народ подумал, не загорелся ли самолет.

Потом зрители рассказывали, какой эффектный сноп искр шваркнул из-под крыла на пробеге. Но обошлось.

Пожарные машины рванули по полосе вдоль следов ползущего самолета, за ними следом побежало все, что могло бежать.

Когда пыль стала рассеиваться, подбежавшие увидели в проеме пассажирской двери ну вылитого негра, улыбающегося во все 32 стучащих зуба. В те давние времена у Филаретыча еще были свои зубы… эх, у кого они нынче остались…

Да и пассажиры выглядели не лучше: под вскрывшимися от вибрации и слетевшими панелями пола пыли тоже хватало, а страх оросил их лица обильным потом.

Внешние повреждения после такой посадки оказались минимальны: погнутые лопасти винтов, стесанные створки гондол шасси и обтекатели маслорадиаторов, ободранная на брюхе обшивка, сорванные антенны. Через неделю самолет поставили на крыло, и он улетел своим ходом в ремонт.

А пассажиры этого рейса, без истерики, молитв и целования матери-земли, пересели в прилетевший резервный самолет и благополучно отбыли в Красноярск.

Фатализм, что ли такой был.

Командира корабля, Анатолия Корнейко, даже как-то официально наградили: нагрудным знаком «Отличник Аэрофлота», что ли. Филаретыч правильно хвалил капитана: Толя летать таки умел.

А вы говорите, наши, мол, летать не умеют, а вот немцы…

Юрий Васильевич Чикинев, опытный и очень грамотный пилот, пришел на «Тушку» с «Фантомаса», грузового Ан-12, на котором в свое время набрался хорошей практики принятия решений. И когда я сел к нему на правое кресло, прежде всего, поразился тому, как капитан знает РЛЭ: почти наизусть. Я и сам неплохо разбирался в Руководстве, но кроме Чикинева – ну, разве что еще пунктуальнейший Солодун так хорошо эту книгу знал.

Практическое применение предельных режимов нам пришлось применить в одном из первых же совместных полетов.

Вылетали из Симферополя на Сочи. Такой рейс был тогда из Крыма до Красноярска: через Сочи-Актюбинск. Взлетели курсом на юг и пошли через Ялту в море.

Не долетая до Ялты, не набрав еще положенной высоты 3300, мы услыхали стук в дверь. Ну, граница на замке – мы строго выполняли требования инструкций по безопасности. Бортинженер глянул в глазок: к нам ломилась бригадирша бортпроводников. Он открыл дверь.

– Командир, – задыхающимся голосом выдавила стюардесса, – в заднем салоне баня! Дышать нечем! Пассажиры рвутся вперед… дети у них ревут!

– Стоп! – капитан обернулся к бортинженеру. – Володя, что там у тебя? Быстро сбрось тепло!

Бортинженер как раз переключился с автомата на ручное управление заслонкой отбора горячего воздуха и пытался загнать ее на холод. По термометру видно было, что в задний салон подается воздух с температурой 110 градусов. Он давил и давил нажимной переключатель, но температура не хотела падать. Видать, заслонку заело в открытом положении. Несколько секунд он бился с переключателями.

Бортпроводница стояла в дверях и то пыталась вглядеться через плечо бортинженера в злополучный термометр, то оглядывалась в салон, где вдали уже копошилась в проходе масса людей, сдерживаемая двумя девочками-стюардессами.

– Командир, ничего не получается! – бортинженер дергал туда-сюда злополучный тумблер. – Уже сто двадцать! Зажарим людей!

Ударила по ушам сигнализация отключения автопилота: командир резко сдернул газы и заломил вираж на обратный курс.

– Доложи: срочный возврат из-за отказа системы кондиционирования! Вынужденная посадка! Высокая температура в салоне! Проводникам: держать людей любой ценой! Не давайте им бежать из хвоста! Что хотите, делайте! Пусть потерпят, пять минут! Пять минут всего – и мы сядем! Только удержите их в хвосте! Давай! – Чикинев говорил быстро, не оглядываясь: все его внимание было поглощено пилотированием.

Я запросил у подхода снижение и заход, по возможности, с прямой, объяснил ситуацию.

Ситуация, и впрямь, была угрожающая. Вытесняемые жарой пассажиры уже теряли самообладание; еще минута – и паника могла охватить полторы сотни людей. Если бы толпа хлынула вперед, где холоднее, центровка самолета нарушилась бы настолько, что приземлиться было бы невозможно: никаких рулей не хватило бы приподнять перед приземлением тяжелый нос машины, так бы и врезались в бетон передней ногой, а это, на скорости 260 – верная смерть.

Проводница оказалась женщиной с крепким характером, умеющей в трудную минуту действовать решительно, как это уж умеют делать наши российские женщины. Там где какая-нибудь американка только пронзительно визжала бы и искала широкую спину своего недобритого мачо, – наша схватила с полки аварийный мегафон, сорвала чехол, оттолкнула привставших было с ближних кресел бледных мужиков – и рявкнула!

Самолет на секунду притих. Из пилотской кабины плохо слышно было в открытую дверь, что именно было сказано пассажирам. Но сказано было – властно, внушительно, бескомпромиссно! Всем сидеть! А то я вас… – и по этажам!

Они ведь тоже профессионалы – наши русские девчата. Панику в салоне они решительно предотвратили. Нашли и слова, и тон, и взгляд. И народ, наш, русский терпеливый народ, понял, сжался и таки высидел на местах.

На кругу давали попутный ветерок, чуть больше нормы, садиться с обратным курсом вроде как и нельзя, но тут не до нюансов. Подумаешь – лишний попутный метр в секунду: не пять, а шесть. В некоторых случаях допускается и десять. Полоса в Симферополе длинная, для пробега хватит.

Капитан давил штурвал, разгоняя скорость до 600. Высота падала; он считал в уме вертикальную скорость снижения и удаление по рубежам. Скорее, скорее!

Симферополь дал заход с прямой, и все интересовался, как обстановка. Я отвечал, что пока держимся.

– Подсчитай-ка посадочную массу и скорость на глиссаде, – озадачил меня командир. – Уложимся в восемьдесят тонн?

Я лихорадочно прикидывал: взлетная масса – восемьдесят три, сожжем… сожжем… тонны три… получается… получается… как мысли разбегаются… кажется, уложимся. Так, скорость, скорость… грубо 270… ветерок попутный, длина пробега…

Не отрываясь от пилотирования, командир начал предпосадочную подготовку. Он хорошо понимал, что в запарке можно что-то важное упустить, и только слаженная работа и взаимоконтроль экипажа гарантируют безопасную посадку.

– Внимание, экипаж, – он выдавливал слова сквозь сжатые зубы. – Посадка в Симферополе, заход с прямой, посадочный курс… погода соответствует, эшелон перехода… давление установить не забудьте, и, главное, карту, карту – строго выполнять!

Он успел подготовить экипаж, рассчитал в уме рубежи гашения скорости, и пока мы со штурманом вели связь и читали карту, в точно отмеренную секунду подтянул штурвал на себя. Я, сидя за вторым штурвалом, мысленно участвовал в процессе гашения скорости и готов был подхватить управление, если бы понадобилось. Но капитан справился сам.

Строго по рубежам были выпущены шасси, закрылки; к этому времени нам переключили систему, и как только крест стрелок установился в центре, скорость была погашена до расчетной.

Конечно, прошло больше обещанных пяти минут. Мы только на глиссаде висели две бесконечные минуты. А как они тянулись для бедных, смертельно перепуганных пассажиров… А для наших мужественных бортпроводниц!

Юрий Васильевич мастерски посадил машину, закончил пробег, развернулся и отправил бортинженера в задний салон, чтобы тот открыл аварийные выходы для вентиляции. В салоне была баня, пассажиры круглыми глазами смотрели на бортинженера, дергающего ручки люков; проводница железным голосом разъяснила обстановку, и все сидели смирно.

Крышки люков откинулись, свежая струя ворвалась в салон… остальное было делом техники. Панику удалось предотвратить, и народ, глотая свежий воздух, стал успокаиваться. Иные были уже полураздеты… Прохлада растеклась. Проводница приносила пассажирам извинения за возврат и задержку рейса.

У трапа ждала машина скорой помощи. Старичок-инспектор усадил нас в машину и отвез в санчасть. Тут же нам подсунули трубки: тест на алкоголь. Таков порядок. Потом мерили давление, пульс, заполняли бумаги…

Когда мы написали объяснительные, созвонились с отцами-командирами и, голодные как волки, вернулись в самолет, нас уже ждали поджаренные куриные крылышки и бульончик, приготовленный девчатами из внутренних резервов.

А как же иначе. Экипаж ведь работал. А сами… сами – как-нибудь, потом.

 




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-06-28; Просмотров: 259; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.01 сек.