Василий Авченко «Правый руль» Документальный роман 6 страница

Стоит, если рассматривать автомобиль не только в качестве утилитарного механизма и статьи расхода. Он дарит эмоции, за которые я готов платить. Тратя сопоставимые деньги на ежедневное такси, этих нематериальных выгод от обладания и управления автомобилем не получишь.

Мне стало комфортно внутри машины, неудобно и страшно — вне её. Она стала сниться мне. Я поймал себя на непроизвольном и необратимом эволюционировании в области сексуальной ориентации. На улице мой взгляд стал останавливаться уже не на женских выпуклостях и вогнутостях, а на кузовных линиях, выражении оптики, узоре литых дисков.

После Marino был Suzuki Escudo — брутального вида мини-танк. Железный трёхдверный коротыш, «квадратиш-практиш», маленький, но уже джип. Нечто вроде советской «Нивы», только на раме, с подключаемым полным приводом и, естественно, на автомате.

Каждая из моих машин научила меня чему-то важному, как будто имела цель преподать мне урок по своему предмету. Marino не имела права подводить меня поломками — это было бы слишком для неофита. На ней я учился ездить, попадал в первые аварии, впервые развивал большие скорости, осваивал азы зимнего вождения и даже ни разу не заглянул под капот. Она обслуживалась и ремонтировалась сама.

Миссией «Эскудика» было проведение технического ликбеза. Я сам был виноват. Я купил его с рук, не глядя, свято веря в неубиваемость японской техники. А его именно целенаправленно убивали в России на протяжении нескольких лет. К моменту продажи автомобиль полностью соответствовал шутливому прозвищу паскудик, применяемому к машинам этой марки. Я проводил больше времени на разборках и в ремонте, чем собственно в автомобиле. Когда было отремонтировано всё, что можно, обнаружили неизлечимую болезнь — трещину в блоке цилиндров. Пришлось менять двигатель на контрактный, то есть привезённый из Японии. Годные агрегаты старого движка я не спеша распродавал. Коленвал отправился в Ванино, генератор, кажется, в Екатеринбург. Трамблёр с бронепроводами долго пылился в моём офисном шкафу, пока я не отдал его в обмен на пиво местному рыбаку-«эскудоводу».

Сколько ремонтов и замен проделал в моей эске обладатель золотых рук и светлой головы гаражный умелец Володя — не перечислить. Когда он решил уехать из Владивостока на пээмжэ в отдалённую приморскую деревню, справляться с капризами «Эскудика» в одиночку мне оказалось не по силам. Мы расстались. Несмотря на все неприятности, которые он мне доставлял, я его по-настоящему любил и получил от обладания им много удовольствия.

Потом была Toyota Corolla, одна из самых известных и массовых японских моделей. Из тех, что выпускались только для внутреннего японского рынка — в Европе таких не найдёшь. Этот суперовый полторашечный «универсал» влил в меня порцию здорового фатализма. Следует влиять на будущее, но понимать, что возможен форс-мажор, к которому ты окажешься не готов. Купив эту машину, я хотел по давней местной традиции укрепить оптику срывными болтами, защитившись тем самым от пионеров, норовящих что-нибудь свинтить с припаркованных во дворах автомобилей. Но никак не доходили руки, а месяца через три я попал в аварию. Покидая кольцо уже по главной дороге и беззаботно нажав на газ, я так с утопленной педалью газа и воткнулся в бочину тяжёлой Toyota Gaia, хозяин которой (естественно, он оказался из Уссурийска, «злой город», вы помните) меня почему-то не заметил. Передок моей «Короллы» смялся весь. Капот встал домиком, двигатель сорвало с подушек, лонжероны ушли. Вся передняя оптика оказалась разбитой вдребезги. «Зачем, спрашивается, я хотел её укреплять?» — подумал я. Реанимировав машину, я так и ездил с новой неукреплённой оптикой до самой продажи. Никто на неё не покусился.

За «Короллой» последовала Camry Gracia, американизированный вариант обычной «Камрюхи» — с удлинённой базой и увеличенным объёмом двигателя. «Камри» меня не воспитывала. Просто ездила в своё и моё удовольствие. Она была моей первой немалолитражкой. Рабочий объём цилиндров её железного сердца замечательной марки 5S, «пять-эс», составлял 2,2 литра, и этого мне уже хватало вполне. Она без малейшего напряжения взлетала, обгоняя тихоходов, на проспект Красоты по улице Капитана Шефнера! Жители Владивостока знают, что это такое. Даже для нашего города на сопках этот спуск-подъём, который я для краткости именую «вертикалью», настолько крут, что в снегопады его даже не пытаются чистить, а просто перегораживают сверху и снизу бетонными блоками. Легендарный местный гуру авторемонта Сергей Корниенко приноровился проверять на этом подъёме фактическую мощность двигателя, нажимая внизу педаль газа до пола и замеряя наверху набранную автомобилем скорость.

На вопрос об аппетите, обычный в разговоре между обладателями двухлитровых и ещё более объёмистых агрегатов, я отвечаю не скорбно-обречённо, а самодовольно: не жалуется, здоровая, по зиме в городе «пятнашку» легко пережёвывает и ещё просит. На работе я иногда подхожу к окну и смотрю на неё, отдыхающую на парковке. Любуюсь её серебристыми изгибами, каждый из которых обещает стремительный полёт, как каждая статичная чёрточка обольстительной женщины несёт в себе информацию о её потенциальной тайной динамике.

Она стала первой машиной, в которой мне не пришлось отодвигать водительское сиденье до упора назад, чтобы комфортно ощущать себя за рулём. Первое время мне казалось, что «Грация» не едет, а низко летит, даже не касаясь асфальта колёсами. Огромное, сильное, грациозное животное. Не грузное по-медвежьи — подтянутое, как уссурийский тигр. Длиннотелая, с крепкими мышцами, которые не торчат навязчивыми буграми и канатами, а мягко перекатываются под шикарной шкурой цвета «серебристый металлик». Опираясь на мягкие 15-дюймовые покрышки, она тихо крадётся или уверенно летит, сочетая изящество с мощью. Мой личный табунчик из ста сорока японских лошадок. С «Грацией» я перестал считать 100–120 километров в час высокой скоростью. Она стала для меня «нормальной», крейсерской, если только позволяют дорожные условия. Её полное имя Toyota Camry Gracia Wagon звучит для меня гроздью дворянских титулов.

Моя «Грация» — конструктор. Её паспорт принадлежит другой. То была рабочая «Камрюха» в кузове «седан» 1991 года выпуска, с легендарным двухлитровым 3S. Она героически погибла и была сдана на разборку, после чего частично реинкарнировалась своими уцелевшими агрегатами в других автомобилях. Вероятно, они ещё живут в новых телах. Под документы той «Камрюшки» и присмотрели в Японии мою «Грацию». Из её чрева вынули сердце. Положив его на деревянный поддон, укутали прочным синим материалом. Сняли колёса, подвеску, выпускной тракт. В бессознательном состоянии, под наркозом она пересекла Японское море, чтобы очнуться уже в другой стране.

Мы с ней вместе уже полтора года. Это для неё я пишу этот текст. Кроме нас с ней, он не нужен никому.

Много лет подряд утром примерно в одно время я выходил на улицу и куда-то шёл. Сначала — в школу, потом — на автобус и в университет, на работу. Едва ли не каждый день я встречал одних и тех же знакомых и незнакомых людей, график передвижения которых пересекался с моим. Помню строгого аккуратного Старого адмирала — седоусого преподавателя мореходного училища (после многолетнего перерыва я увидел его вновь и обрадовался тому, что он жив; как мне показалось, Адмирал совсем не изменился, уже законсервировавшись в своём состоянии и перестав стареть дальше). Помню страшную Красную тётку, видимо, безумную, ходившую всегда в красном плаще и иногда улыбавшуюся леденящей дьявольской улыбкой.

Теперь я каждый день встречаю одни и те же машины и радуюсь им, как старым знакомым. Первыми бросаются в глаза те, кто выделяются нестандартным тюнингом или надписями. Как тот красный «Форестер», у которого через весь борт идёт латинское Dum Spiro Spero. Других я опознаю по номерам, коцкам, водителям, иным не всегда формулируемым признакам. В городе не так много машин, как кажется, или же я просто езжу по одним и тем же маршрутам?

Автомобильный поток вовсе не безлик, как может показаться со стороны. Человек в автомобиле не изолирован от себе подобных. Он защищён от чужого неприятного дыхания, вороватых рук и нежелательных случайных прикосновений. Но и в машине я узнаю моих постоянных соседей по утренней пробке и узнаюсь ими. Мы коммуницируем — просительно или поощряюще моргаем фарами, информируем поворотниками, предупреждаем отрывистым сигналом. Этот контакт необходим, чтобы все добрались к месту своего назначения без потерь. Мы — одно целое, молекулы единой реки.

У одной из стоянок, где моя машина ночевала с год, я, выходя из дома около восьми, каждое утро наблюдал старика на серебристо-синеватом «Терселе»-седане с номером, как сейчас помню, 578. Он отпирал ворота своего «дальзаводского» гаража («дальзаводскими» у нас называют мобильные металлические гаражи в отличие от капитальных, встроенных в крепости кооперативов; «Дальзавод», обанкротившийся флагман нашей судоремонтной оборонки, в постперестроечное время не то что гаражи — даже пельмени «Дальзаводские» выпускал). Заходил внутрь, заводил мотор. Подпирал собой створку распахнутых гаражных ворот и курил со спокойным и важным видом. Время, необходимое на выкуривание сигареты, совпадало со временем прогрева двигателя. Дедок бросал сигарету, выгонял «Терсел» на улицу, после чего запирал ворота гаража, садился в машину и уезжал. Он был пунктуален, а я выходил из дома как придётся — то раньше, то позже. Из-за этого я, по пути со стоянки проезжая мимо его гаража, заставал дедка в какой-то одной из его обязательных утренних стадий. То это было отпирание ворот, то курительный ритуал, то начало движения. Вид этого далеко ещё не дряхлого старика говорил о том, что у него всё в полнейшем порядке. И резину он вовремя сменит — не то что мы, молодые разгильдяи, шлифующие в первый непредсказуемый владивостокский снегопад на летней. И двигатель всегда прогреет, для чего специально выйдет пораньше. Пусть говорят, что греть двигатель современного автомобиля не обязательно. Он всю свою жизнь двигатель грел и знает совершенно точно, что хуже машине от этого не будет.

Этот «Терсел» середины 90-х вполне может его пережить.

Какая машина, интересно, переживёт меня? Что будет делать, скучая на стоянке?

Дедок этот научил меня важной вещи. Как-то, опаздывая на работу, я метался из левого ряда в ещё более левый, а этот «терселовод» спокойно и принципиально ехал в правом ряду. Он обогнал меня — не спеша и даже не стремясь к этому. Я перенял его ноу-хау и в будущем экономил на этом участке проспекта «100 лет Владивостоку» немало минут.

Но по духу мне всё равно ближе левый ряд. Верхний эшелон, если применить авиационную аналогию. Он больше способствует синтезу адреналина. Он ближе к «встречке» — к этой череде проносящихся мимо, только поверни руль, твоих потенциальных смертей.

Автомобиль стал моим учебным пособием по тайм-менеджменту. Сделал меня быстрее, резче. В то же время — ответственнее, целеустремлённее, спокойнее, осмотрительнее. Известный лозунг про автопробег и разгильдяйство не врёт. Машина организует и дисциплинирует. Если раньше я спокойно досыпал в автобусе по пути на учёбу или работу, то теперь, стоит поместить своё тело за руль, сонливость пропадает сразу. Автомобиль в городских условиях — отличный тренажёр для головы.

Он меня заземлил. Мне всегда было привычнее в идеальном, виртуальном, информационном мире. Я испытывал дефицит общения и умения обращаться с предметами физического мира. Машина принудительно втолкнула меня в реальность. Возможно, именно через автомобили, пусть в таком извращённом виде (как лекарства или биодобавки по сравнению с «живыми» продуктами), компенсируется обычная для современного горожанина нехватка общения с природой, её стихиями и началами. Солнце, воду, землю нам заменяют слова и электрические импульсы. Мы всё меньше делаем руками. Но потребность сохраняется, поскольку человек при всех своих интеллектуально-информационных измерениях остаётся и биологическим существом тоже.

Не эти ли самые корни у нашего пещерного, никак не объяснимого рационально интереса к рыбалке и к прогнозам погоды? Я до сих пор не могу нормально воспринимать спортивную зарубежную рыбалку: поймал-отпустил. Для нас, диких людей, поедание своей добычи по-прежнему входит в обязательный ритуал. Одновременно мы, относительно обеспеченные люди, идём на рыбалку отнюдь не только ради самой рыбы. За рыбой можно и на рынок сходить.

Дальневосточная забава хождения через море за машиной — род современной рыбалки. Одно дело — пойти в супермаркет и там выбрать в соответствующем отделе один из предлагаемых видов рыбы. Замороженное, стерильное, безопасное филе без плавников, внутренностей и головы, в вакуумной упаковке, за которое следует заплатить на кассе. Это — автосалон. Совсем другое дело, когда ты сам готовишь снасти и отправляешься куда захочешь и с кем захочешь. «Сам процесс», завершающийся поимкой (или непоимкой — отсутствие гарантий только добавляет остроты) неожиданно сильного и необыкновенно вкусного существа, которое ты, ещё живое, разделываешь и поедаешь. Это подход не потребителя-буржуа, но мужчины-охотника.

Машина для современного городского человека (не столь давно выкристаллизовавшийся тип — гораздо дольше человечество жило по-другому), тем более офисного интеллектуала в белой рубашке и чистых туфлях, символизирует земной, зримый, ощутимый мир. Мир вещей, в котором ценится сильная и умелая рука. Я покупаю воздушный фильтр, или там незамерзайку, или свечи, или ещё какую-нибудь мелочёвку и чувствую себя в необычной, новой ипостаси. И когда общаюсь с продавцом, с опытным видом и тайной гордостью безошибочно называя на память марку кузова и двигателя. И когда выхожу из магазина, держа покупку в руке. И когда с деловым видом сажусь в машину и уезжаю.

Как я был горд, когда в первый раз лично поменял колесо! Долил «тормозухи», сообразив, что помаргивание восклицательной лампочки вызвано понижением уровня соответствующей жидкости. Даже такая ерунда была для меня новым волнующим «экспириенсом». С каким удовольствием я потом проверял у всех знакомых новообращённых автомобилистов (а особенно — автомобилисток) уровень масла, заглядывал в бачок, где должен быть антифриз. С умным видом обнюхивал щуп АКПП, рассказывал про периодичность замены жидкостей, вязкость масел и размерность колёс. Диагностировал, советовал, «прикуривал», объяснял. На меня смотрели теми же глазами, какими ещё недавно смотрел и я на таких же «дедов».

Никаких, даже простейших ремонтных операций я, впрочем, так и не освоил, оставшись теоретиком. В случае с машинами я решил пойти по пути, так сказать, перфекционизма. То есть компенсировать отсутствие инженерной смекалки и навыков тем, что машина всегда обслужена, а в багажнике имеется всё необходимое — насос, «крокодилы», трос, лопата, какой-то первичный инструментарий. Всё равно я не из тех левшей, которые невозмутимо меняют порванный ремень газораспределения на пляже при помощи ключа-балонника и монтировки.

Машина облегчает процесс знакомства и сближения. Подбросишь — и тебе уже благодарны, ещё чуть-чуть — и зависимы. Машина меняет подход к решению мелких повседневных проблем. Куда-то съездить, что-то купить — теперь этот процесс происходит молниеносно. Довлевший прежде фактор пешей или автобусной доступности больше не играет никакой роли.

Именно благодаря автомобилю я по-настоящему открыл для себя родной свой город, в бесцельных или осмысленных поездках забираясь в места, которые иначе никогда бы не посетил. По делу, или объезжая дворами неожиданную пробку, или просто от нечего делать решив двинуть «по большому кругу», ты вдруг, миновав закоулки отдалённых спальных кварталов, вскарабкаешься на вершину какой-нибудь сопки и увидишь с необычного ракурса море и давно знакомые микрорайоны. Стоишь заворожённый, мысленно привязываешь картинку к карте города, потому что изгибы привычных улиц и рельефа оказываются совершенно неожиданными. А предзакатное солнце в это время висит красным светофорным шаром над заливом, спускаясь всё ближе к сопкам, за которыми — Китай.

Владивосток — сравнительно небольшой город. Но сколько в нём, оказывается, пустырей, жилых кварталов, улочек с названиями, которых я никогда не слышал! Пеший человек слишком привязан к маршрутам общественного транспорта, курсирующего между его домом и работой. Для него выключены целые куски города. За рулём я открыл новые для себя районы Владивостока — мыс Чуркина, бухту Тихую, Дальхимпром, Змеинку, 71-й микрорайон. Это отдельные мини-города со своими традициями и микроклиматом, которых я раньше совсем не представлял. Там, оказывается, тоже живут люди. Там в бывшем заводском корпусе находится мебельный магазин с удивительным названием «Зелёный остров». Там обитают замечательные электрики, которые смогли с ходу разобраться, почему у меня заглохла абсолютно исправная, казалось бы, машина. Там искрятся бухты с гомеровскими названиями Диомид, Улисс и Патрокл, а на мысе Голдобина стоит памятник «мээрэске» — малому рыболовному сейнеру. Всё это раньше я представлял себе очень приблизительно. Закоулки-очкуры того же Чурки — на, где я до этого бывал считанное количество раз и всегда опасаясь, изменили для меня свой облик. С моим металлическим Вергилием наш гоп-Гарлем стал ближе и безопаснее.

Только через машину я вдруг понял, что люблю этот город. Для осознания не хватало вот этой странной железки.

Автомобиль — отличный инструмент сжатия пространства и экономии времени. Это сбывшаяся старинная мечта о сапогах-скороходах или самоходной печи. Есть магия скорости. Даже если ты никуда не спешишь, ехать быстро приятнее. Скорость, которую развивает автомобиль, изначально не свойственна человеку как биологическому существу. Он не способен развить её самостоятельно. Это в прямом смысле слова убийственная для человека скорость, запредельная для его возможностей. Мягкие белковые ткани и хрупкие кальциевые кости человека не рассчитаны оставаться целыми при ударах, происходящих на такой скорости. Трасса, ветер, левый ряд — смерть совсем рядом, в метре от тебя, в секунде. Она, конечно, и так всегда рядом, но тут ты смотришь прямо в её глаза. Движение руля — и никакой ас на «встречке» не успеет среагировать. На удвоившейся скорости нас не спасут ни ремни, ни лучшая в мире японская пассивная безопасность. Почему-то перспектива смерти от инфаркта или инсульта не щекочет так мои нервы, а только заставляет мрачнеть.

Химические возбудители — алкоголь и наркотики — переводят мозг в несвойственный ему, неестественный режим работы. У человека меняется восприятие окружающего. Что-то похожее на эту алкогольную эйфорию я чувствую в моменты движения на высокой скорости. Если верить вульгарной трактовке теории Эйнштейна, то на больших скоростях изменяется и само течение времени. Для тебя оно идёт медленнее, чем для остальных.

Машина — кристаллическое воплощение свободы. Твоё личное, организованное по твоему желанию защищённое пространство, «прайваси», my car — моя крепость. Самоходный бронежилет, индивидуальный гражданский танк. В мирное время именно в таких формах проявляется инстинктивная тяга мужчины к оружию, «экшену» и соревновательной агрессии.

Одновременно машина примиряет с окружающими. Любить людей проще на некотором расстоянии. Не тогда, когда ты с боем штурмуешь утренний пиковый автобус, везущий в центр новую порцию хмурого невыспавшегося офисного мяса, и потом оттуда выплёвываешься, изрядно пожёванный и потоптанный чужими ботинками по низу брюк. Я бы выдал каждому по бесплатной машине, понастроил бы дорог, сделал бы автосервисы бесплатными, и люди стали бы спокойнее и добрее. Или обобществил бы все машины, как обобществляли женщин в некоторых коммунистических сектах Средневековья. Людям нужна доступная и узаконенная свобода наслаждений. Это и есть настоящее повышение качества жизни, а не новейший чайник или пылесос, купленный на потребительский кредит. Думаю, упомянутый сектантский промискуитет прекрасно расцвечивал серую жизнь большинства. Нашу сегодняшнюю мораль, якобы очень свободную, когда-нибудь заклеймят как непроходимо ханжеско-пуританскую.

Психология водителя — тема для целых научных трактатов. Каждая возникающая в следующую секунду на дороге ситуация уникальна и неповторима, как мозаика в калейдоскопе (хотя, конечно, можно говорить о подобии). В каждый момент времени водитель сознательно и бессознательно анализирует множество факторов и принимает десятки решений. С накоплением опыта принятие всё большей доли этих решений перемещается из зоны активного мышления куда-то в глубину, будем говорить, подсознания. Пока ты отдыхаешь за рулём, разговариваешь по телефону, слушаешь музыку, машина везёт тебя сама по заданному маршруту. Это похоже на автопилот. В действительности мозг каждую минуту отдаёт множество директив, а конечности автоматически производят нужные манипуляции.

Общая формула дорожного движения очень проста: меняющийся человек в меняющемся мире. Ты движешься сам и учитываешь движение остальных относительно тебя, друг друга и дороги. Необходимость моментально принимать правильные (иногда — единственно правильные) решения сближает вождение с компьютерной игрой. Но в игре нет этого настоящего и постоянного драматизма. Каждая секунда за рулём — потенциально аварийная ситуация. Постоянная, полностью не снимаемая никогда угроза своим и чужим здоровью и жизни.

Война-light, дефицитный в мирной городской жизни волнующий риск.

Привычка к нечеловеческой скорости задаёт стиль моего поведения и вне автомобиля. Я по инерции и пешком стараюсь двигаться как можно быстрее. Раздражённо обгоняю еле-еле тащащихся по офисной лестнице коллег, расталкивая их флотской поговоркой «по трапам не ходят, а бегают». Не выношу на улице медленно движущихся, к тому же в левом ряду, и перестраивающихся без всяких по-воротников пешеходов. Идя пешком, то и дело дёргаюсь посмотреть в зеркало заднего вида. Мысленно включаю поворотники. Если решаю двигаться медленно — непременно перестраиваюсь в правый ряд. Пытаюсь открыть при помощи брелока сигналки дверь в квартиру.

Теперь я всегда спешу. Стрелка моего тахометра постоянно пляшет возле «красной зоны», иногда в неё заходя. Я не понимаю, как можно не спешить. Время — главная, а если подумать, то единственная подлинная ценность человека. У человека вообще нет ничего, кроме этого жалкого полумиллиона часов. Тратить большее количество времени, когда можно потратить меньшее, — безумное расточительство. Самоубийственная роскошь, куда там «новым русским» из анекдотов.

Говорят, горцев вдали от малой родины угнетают плоские города. Каждый раз, оказываясь в Москве или ином западном городе России, я ищу глазами и выхватываю из потока «наши» машины — не просто японские, а именно праворульные и, значит, ввезённые через наши порты. Я сразу узнаю их, безошибочно отличаю по каким-то неуловимым признакам. Радуюсь им, как встреченным землякам, и они радуются мне тоже. Проходя мимо, стремлюсь потрогать, приласкать. У меня возникает тёплое и даже гордое чувство, как будто я лично причастен к их производству. То же чувство охватывает меня при каждом возвращении во Владивосток, когда я выхожу из здания аэропорта на обширную парковочную площадь, где сплошняком стоят правильные машины. До самого города ещё гнать по трассе полсотни километров, но уже здесь чувствуешь: вернулся домой. Родной ландшафт, родная туманная погода, родные машины. Моё воспалённое зрение сразу успокаивается.

Подумав однажды, что склонность пристёгиваться или не пристёгиваться ремнём безопасности выступает индикатором степени фаталистичности сознания конкретного водителя, я увидел, что машина ставит человека перед рядом важных вопросов, связанных со свободой и ответственностью. Мы соблюдаем правила потому, что это кажется нам целесообразным, или просто потому, что это правила? Возможно, у меня барахлит или начисто отсутствует так называемое правовое сознание, но жизнь всегда шире отстающих от неё норм. Может быть, где-то и возможно следовать каждой букве требований ПДД, не знаю. Личный опыт говорит о том, что слишком часто возникает дилемма «доехать или соблюсти». Поэтому все водители систематически и сознательно нарушают правила дорожного движения. Я не верю, что есть другие водители. В правилах (написанных не «кровью», а людьми, причём довольно посредственными) слишком много положений, верных лишь применительно к идеальным лабораторным условиям.

Если бы все строго придерживались требований знака «Уступи дорогу», никто никуда бы не доехал. Поэтому одни буквально расталкивают поток, выезжая со второстепенной, а другие не сильно им препятствуют. Не сегодня, так завтра придётся поменяться местами. Правила проезда перекрёстков у нас тоже работать не могут, равно как и требования о соблюдении безопасных дистанции и интервала. Эти и подобные нормы следует признать хорошими, но невыполнимыми, то есть идеалистичными. Я не понимаю, чем опасна скорость выше разрешённого 90-километрового максимума на загородной гладкой трассе при условиях сухого покрытия и хорошей видимости. Я убеждён в том, что трезвый идиот или даже просто неопытный водитель стократ опаснее адекватного человека, выпившего две-три рюмки.

Неписаным правилам не учат в автошколах. Каждому новообращенному приходится постигать их в боевых условиях. Об этом конфликте школьной теории и реальной практики хорошо писал лётчик Покрышкин, долго числившийся в авиационных еретиках, пока не смог доказать правоту своих взглядов в боях.

Теперь я веду летоисчисление по автомобилям — «три машины тому назад». Смену времён года ощущаю, городской житель, тоже через них. Лето заканчивается, когда начинает расти продолжительность полного прогрева двигателя. В какое-то утро я обнаруживаю на ветровом стекле мокрые бурые листья. Потом стекло за ночь затягивает инеем и даже наледью, которую приходится с усилием соскребать (самое противное, когда умудряется обмёрзнуть внутренняя сторона стекла). Зима приходит раньше календарного декабря — в день, когда я меняю резину.

Зимой во Владивостоке с его сравнительно мягкими температурами, но постоянными ветрами (у нас даже рекламные растяжки дырявят, чтобы не сорвало; иногда всё равно срывает) холодно людям и терпимо машинам. И всё-таки как им, наверное, грустно засыпать на мёрзлой стоянке, надеясь только на то, что утром придёт хозяин. А если не придёт?

Сама ты даже проснуться не сможешь.

О приближении весны свидетельствует утренний руль, перестающий холодить руки. Становится приятно дойти до стоянки без шапки. Если ты завёл машину издалека, с брелока, то к моменту погружения в салон стрелка температуры уже сдвигается с мёртвой точки. Фары можно не зажигать — светло. А потом приходит миг, когда ты выключаешь работавшую всю зиму печку и с удовольствием приоткрываешь окна, чтобы вместе с ветерком впустить в салон звуки городской жизни. В пробках становится слышно, как периодически включается вентилятор дополнительного охлаждения двигателя. На заливе ещё сидят последние отчаянные рыбаки, но ветер-«южак» уже ломает лёд, обнажая неожиданно ярко-синее, забытое, спрятанное от нас море. Приближается новое лето. Дожили!

В 1997 году, когда ты сходила в Японии с конвейера, я уже поступил в университет. Пока я сидел бездарно на лекциях, ты наматывала на свои привода первые сотни и тысячи километров. Была юна и замечательно здорова. Интересно, как всё это выглядело. Завод фирмы «Тойота», работяги у конвейера (на кого похожи японские работяги?). В сверкающий снаружи и изнутри двигатель залили нужные жидкости. Какой-то автомобильный акушер впервые завёл твой мотор, воткнул селектор автомата на D, отпустил тормоз и чуть придавил педаль газа. Из выхлопной трубы взлетело почти незаметное паровое облачко — ты начала дышать. Ты испуганно или восторженно прислушивалась к новым ощущениям, готовилась к великим открытиям и свершениям, поигрывала оборотами, переминалась с колеса на колесо.

Тебя привезли в автосалон, всю с иголочки блестящую. Пришёл свататься японец — твой первый владелец. Как он выглядел, кем работал? Мы никогда не узнаём этого. Иногда мы находим в машинах сервисные книжки, какие-то мелочи, догадываемся, был ли это мужчина или женщина. Одни обнаруживают в уголках бардачков заколки и запонки, другие — диски с музыкой, неиспользованные презервативы, монетки с дырками, жвачку, карандаши, обёртки, деньги, солнечные очки. Материальные чешуйки чужих, японских судеб. «На подушке осталось пара чёрных волос…» В ногах переднего пассажира торчит обязательный фальш-фейер, аккуратный красный цилиндрик, который потом весело где-нибудь зажечь — с друзьями, по пьянке, на шашлыках… Находишь на внутренней стороне капота, на агрегатах двигателя, на междверных стойках наклеечки с иероглифами о замене масла, антифриза, ремня ГРМ и гадаешь: по каким дорогам она ездила, кого возила, что видела?

Они не любят рассказывать нам о своей прошлой жизни. Мы никогда не видим их на лентах конвейеров или в автосалонах. Более того: это раньше, когда каждый уважающий себя приморец имел «паспорт моряка», дающий право льготного привоза автомобиля, мы тысячами паломничали в Японию, по-любительски зарабатывая потом на перепродаже. Рынок разросся, устаканился, приобрёл более или менее цивилизованный облик. Лава постепенно остывала, приобретая устойчивую форму. Появились системы аукционных заочных покупок. Теперь мы впервые видим автомобиль вживую уже во Владивостоке — в порту или на таможне. Иногда мне кажется, что их вообще не делают люди. Разве возможно такое изготовить руками? Их сотворяет какой-то морской японский технологический бог, внешне похожий на прародителя фирмы «Тойота». Они возникают ниоткуда посередине Японского моря. Их вылавливают тралами российские браконьеры, чтобы доставить дорогостоящий улов в порт. Здесь они испуганно сползают на берег и ищут хозяина. Надеясь найти хорошего, заботливого. Некоторым выдают паспорта «с нуля», другим достаются документы безвременно ушедших собратьев — с иными датой рождения и даже ФИО. Эти машины, которые называют конструкторами, проведут всю свою последующую жизнь под легендой, подобно иностранным разведчикам.

Дата добавления: 2015-06-28