Книга вторая 1 страница. Ехали вместе шестеро: четыре парня и две девушки

Ехали вместе шестеро: четыре парня и две девушки. Девушки были прехорошенькие, хохотушки, всему удивлялись… Трое парней держались солидно, только очень много острили. Четвертый же все время как‑то на отшибе, молчал. Он был старше всех и победнее одет. И вещичек с собой вез мало: небольшой потрепанный чемоданишко и демисезонное серое пальто. Когда знакомились в Москве, этот молчаливый, подавая крупную рабочую руку, говорил кратко:

– Иван.

– Вы какой кончили? – спросили его (три других парня и девушки окончили разные вузы и ехали по распределению в Сибирь).

Иван отрицательно качнул головой, сказал:

– Я случайно с вами. Вообще‑то туда же, но… это… я шофер просто.

– Но вы по путевке?

– Да, – парень нахмурился и отошел в сторонку. И всю дорогу потом молчал, чем очень удивлял девушек. Он подолгу смотрел в окно, много курил. Когда его спрашивали о чем‑нибудь, он охотно отвечал, только как‑то путался в словах, наверно, злился на себя за это, хмурился и уходил совсем из купе.

Один раз он выпил в вагоне‑ресторане, пришел в купе, сел, положив на колени громадные руки свои, оглядел всех красивыми, задумчивыми глазами. Улыбнулся.

– Что, братцы?… Закурим, что ли?

Все с удовольствием поднесли три портсигара – хотели, чтоб он разговорился наконец. Он был человек загадочный, а загадочных сперва уважают, а потом уж любят или презирают, смотря по тому, чем обернется эта загадочность. Все время оставаться загадочным невозможно, поэтому ждали, когда парень расскажет о себе.

Иван закурил, опять посмотрел на всех по очереди, кивнул на столик.

– Играйте. Я не мешаю вам?

– Да ну!… Присаживайтесь к нам.

Играли в карты, в какую‑то длинную, сложную игру.

– Я не умею, – ответил Иван и опять улыбнулся; улыбка у него простецкая, вспыхивала неожиданно на угрюмом лице и была доброй и чуть грустной. Вообще был он красив: глаза темные, глубокие, с сильным блеском нерастраченной энергии, черты лица крупные, в уголках губ – упрямство… Очень русский. Одна из девушек, когда он улыбнулся, невольно засмотрелась на него. Ее одернули, она покраснела.

– Вам не нравится наше общество? – спросила другая.

Иван посмотрел на нее и сказал серьезно:

– Нет, ничего, – и опять замолчал – не о том и не так немножко заговорили. Иван много читал. Однажды, когда он вышел из купе, кто‑то посмотрел, что он читает.

– О!… молчун‑то наш… Я думал, он детективы жрет.

– А он что?

– Алексея Толстого.

– Приключения барона?…

– Перестаньте, пожалуйста! Интеллектуалы… – рассердилась та самая девушка, которая засмотрелась на Ивана. По поводу такого заступничества начали острить. Девушка горячо и серьезно стала доказывать, что в наше время так называемый простой человек совсем не такой уж простой, что иногда… и так далее. Причем никто этого не оспаривал.

Иван в это время стоял в тамбуре, смотрел в окно, курил. Он очень много курил.

В Баклани приезжих встречал представитель райкома партии, большой, медлительный человек в галифе и кителе.

– Здравствуйте, – сказал он. И пошел подавать по очереди руку. – Так… Так… Так… – приговаривал он, заглядывая молодым специалистам в глаза. – Ну, хорошо. Пойдемте, с вами хочет познакомиться первый секретарь.

Шли по улице довольно живописной группой: пестрые, клетчатые, крашеные… На одной девушке был ярко‑красный плащ, длинный парень‑инженер был в какой‑то женской кофте – сиреневой с белыми узорами на груди. Даже молчаливый Иван – и тот был при галстучке и в шляпе. На серой сельской улице все это резко бросалось в глаза.

Иван и девушка в красном плаще несколько отстали от остальных.

– Давайте помогу, – сказал Иван и взял у нее чемодан.

– Спасибо, – сказала девушка. Это была та самая, которая отстаивала его, Ивана, право на Алексея Толстого.

Как частенько бывает, разговорились в самый неподходящий момент.

– Вы родом из Москвы? – спросил Иван.

– Нет, из Харькова.

– Я так и думал, – Иван посмотрел на девушку, потом на улицу, вдаль.

– Что так и думали: что не из Москвы? Почему?

– Не знаю.

– А вы?

– Что?

– Из Москвы?

– Нет, конечно, – Иван улыбнулся. – Что, не видно?

– А почему москвичей обязательно должно быть видно?

– Вон их… – видно же, – Иван кивнул на группу, которая шла впереди с райкомовцем.

Девушка засмеялась.

– Как раз там нет ни одного москвича! Что? – она посмотрела в глаза Ивану. Смотреть она умела как‑то очень доверчиво. – А вы думали – все москвичи, да?

– Да.

– Между прочим, меня зовут Майей, – сказала девушка.

– Я помню.

– Вы почему такой?

– Какой? – Иван опять как‑то странно посмотрел вокруг себя.

– Угрюмый. У вас случилось что‑нибудь?

– Ничего не случилось.

– Какой‑то вы одинокий. Прямо герой из романа.

– Не похоже, – Иван улыбнулся. – Глаза не… это… не голубые.

Девушка опять с интересом посмотрела на него.

– Зато вы… – она не сказала, какой он, а неопределенно показала руками. – Такой… – и изобразила на лице мрачность и непроницаемость.

– Это ерунда, – просто сказал Иван. – До поры до времени.

– Вам нравятся наши ребята?

– Ничего, – Ивану как будто расхотелось говорить. Он закурил и дальше шагал молча. Девушка тоже замолчала.

Райком партии размещался на втором этаже двухэтажного здания.

Поднялись по крутой узкой лестнице наверх. Райкомовец впереди. Поставили в приемной чемоданы и вошли в кабинет секретаря. Перед тем как войти в кабинет, Майя прочитала табличку на двери:

– Родионов К.Н. – и добавила: – Красиво.

Родионов сидел на уголке стола и кричал в телефонную трубку:

– А что же ты‑то?! Да перестань, слушай! Брось!… – кивнул вошедшим, показал глазами – рассаживайтесь.

Рассаживались. Осматривались.

– Привет! – сердито воскликнул секретарь. Встал и заговорил резко и требовательно: – Слушай сюда. Ты эти четыре трактора перебрось… в Березовку… перебрось! Пойдут! Завтра доложишь. Все! – в трубке еще шуршало, пискало – говорили, но секретарь еще раз сказал: – Все! – и положил трубку. Повернулся к приезжим. Он был высокий, сухой, с веселыми глазами. На лбу – через бровь – застарелый шрам. Улыбнулся, пошел знакомиться. – Ждали вас, дорогие товарищи. Как доехали?

Поднимались навстречу ему, пожимали сухую, мосластую ладонь. Вблизи глаза секретаря поражали усталостью.

– Родионов Кузьма Николаевич, – представился он. Ему в ответ говорили фамилии; фамилия Майи – Светличная, другая девушка назвалась: – Елена Борисовна, педагог.

Угрюмый Иван опять кратко сказал:

– Иван.

– Хорошо. Садитесь, пожалуйста, садитесь, – секретарь отошел к столу, чтобы видеть всех, присел на краешек. – Сколько же вас?… Шестеро. Кто будете?

– Инженер‑механик по ремонту и эксплуатации автотранспорта, – первым назвался длинный парень.

Секретарь посмотрел на инженера, кивнул.

– Хорошо.

– Врач.

Секретарь опять кивнул головой и внимательно посмотрел на врача.

– А мы вот, трое, педагоги, – весело сказал за всех педагогов парень‑учитель.

Секретарь кивнул и глянул с любопытством на шестого.

У шестого было полнейшее равнодушие на лице.

– Я шофер, – сказал он, глядя на секретаря.

У того в усталых глазах промелькнуло не то удивление – как это, мол, шофер затесался в «молодые специалисты», – не то что‑то другое, непонятно.

Иван усмехнулся и опустил голову.

– Хорошо, – подытожил секретарь и заходил по кабинету. – Я вам ничего объяснять тут не буду – вы сами грамотные. Что нужны вы здесь, вы это без меня знаете. Очень нужны, – секретарь остановился и опять посмотрел на шофера. Тот тоже смотрел на него… Короткий миг глядели друг на друга, потом Иван опустил голову, а секретарь, продолжая ходить, закончил свою короткую речь: – Сейчас устраивайтесь, отдыхайте, а завтра поговорим насчет главного. Федор Иваныч вот займется сейчас вами, на квартиры определит.

Грузный, большой Федор Иваныч (во время знакомства он сидел неподвижно и упорно смотрел на всех по очереди) с готовностью поднялся, ждал, когда все попрощаются с секретарем.

Улыбались, двигали стульями, говорили:

– До свидания, – и выходили.

Секретарь опять посмотрел на шофера и сказал вдруг:

– А вы задержитесь на минутку.

Иван прислонился плечом к дверному косяку и спокойно ждал.

Все вышли.

Секретарь подошел ближе к нему, уставился в упор. Долго смотрел.

– Как фамилия‑то, говоришь?

– Любавин.

– Так, – секретарь кивнул седеющей головой, ушел к столу, сел в кресло, прикрыл глаза, слегка надавил на них прокуренными пальцами, некоторое время сидел так, молчал.

Иван ждал.

– Садись, – сказал секретарь, отнимая от лица руку. – Меня, конечно, не узнаешь?

Иван внимательно и серьезно посмотрел на секретаря. Тот усмехнулся, покачал головой.

– До чего же ты на мать свою похожий! Вылитый. Только… устал ты, что ли?

Иван все смотрел на секретаря.

– Не узнаешь?

– Нет.

– А ведь я тот самый дядя, который тебя в приют отвозил, – Родионов, продолжая смотреть на Ивана, задумался – вспомнил, видно, то далекое время. Очнулся, сказал с улыбкой: – Вот как. Вот тебе и гора с горой… Домой приехал?

– Приехал, – несколько охрипшим голосом ответил Иван.

– Ты садись, чего как столб стоишь. Удивляешься?

Иван сел на потертый кожаный диван, полез в карман за папиросами.

– Чего удивляться?

– Да‑а… – секретарь смотрел на него. – Нет, это удивительно.

Иван закурил, помахал спичкой, спичка не погасла, он сунул ее, горящую, в коробок с тыльной стороны. Перевернул коробок и стал внимательно разглядывать этикетку.

– Ну, не вспомнил? – опять спросил секретарь. – Ты посмотри, может, вспомнишь.

Иван, не глядя на него, качнул головой.

– Нет, забыл.

– Тебе шесть лет было… Конечно, – секретарь поднялся и пошел к двери. Сказал на ходу: – Ничего, вспомним, – открыл дверь, позвал громко: – Ивлев!

Через пару минут в кабинет вошел Ивлев, лет тридцати человек, поджарый, смуглый, с резкими морщинами около рта, с живыми умными глазами. Тоже, видать, устал, он держится прямо, легко – подвижный. Одет с иголочки: новые галифе, новый китель, новые хромовые сапоги мягко горят черным блеском.

– Познакомься, – сказал секретарь.

Иван оторвался от этикетки, привстал.

– Иван.

– Ивлев.

– Это мой гость, – сказал Родионов. – Я уйду сейчас… ты побудь тут.

– Я ж хотел в Суртайку ехать.

– Потом. Побудь здесь.

– Ладно.

– Пошли, Иван.

Иван поднялся, положил в карман спички, вышел за секретарем в коридор.

– Твое барахлишко?

– Мое.

– Бери. Пошли.

Иван прихватил чемодан, перекинул через руку пальто, пошел за секретарем. Тот шагал впереди, не оглядываясь. Смотрел в пол, курил.

На улице Иван приостановился.

– А куда идем‑то?

– Ко мне. В гости, – секретарь оглянулся. – Что?

– Ничего.

До самого дома секретаря так и шли – один впереди, другой сзади, в двух шагах. Молчали.

С секретарем то и дело здоровались встречные. Он поднимал голову, говорил глуховато:

– Здравствуйте, – и опять смотрел себе под ноги, о чем‑то крепко задумываясь.

Дома встретила их немолодая, очень толстая женщина. Представилась заученно:

– Клавдия Николаевна.

– Это, знаешь, кто? – спросил ее Родионов.

– Нет. Кто?

– Погляди внимательно. Не узнаешь?

Ивану было не по себе от этих знакомств. Он с тоской посмотрел на секретаря. Тот невольно рассмеялся.

– Ладно, потом скажем. Сделай чайку нам.

– Сейчас, – суховато сказала Клавдия Николаевна и пошла на кухню.

Комнат в доме четыре. Родионов и Иван прошли в одну, в угловую, празднично убранную, очень уютную.

– Садись, Ваня, – сказал Родионов и рукой показал на всю комнату. – Водку пьешь?

– Пью.

– А у меня нету. Не обессудь, – Родионов сел на диван, улыбнулся, как давеча, в райкоме, просто, несколько устало. – Вот так… Ну и где ж ты был? Ты воевал?

– Пришлось маленько. Здесь курят?

– Кури.

Некоторое время молчали. Иван закуривал. Родионов с интересом разглядывал его.

– У тебя дядя здесь? Даже два?

– Да.

– Ефим Емельяныч… Ничего, хитрый мужик.

Иван коротко глянул на Родионова и опустил голову – опять стал рассматривать спичечную коробку.

– Да‑а… – сказал секретарь.

И опять повисла пауза.

Вошла Клавдия Николаевна, принесла чай. Расставила все на столе, присела было на диван, с любопытством и некоторой тревогой разглядывая Ивана.

– Мы сейчас поговорим здесь, – сказал ей Родионов. – Подсаживайся, Иван.

Клавдия Николаевна, не обидевшись, вышла.

Иван погасил о коробку окурок, поискал глазами пепельницу…

– Нету. Здесь дочь живет. На вот, в блюдце, – секретарь пододвинул Ивану блюдце, налил из чайника чай. Подал один стакан Ивану. – Держи.

Иван пил без сахара. Секретарь удивился, предложил класть сахар, Иван мотнул головой.

– Не люблю. Пить просто хочу, – пил, смотрел в стакан.

– Что‑то мы никак разговориться не можем. А?

Иван пожал плечами.

– Расскажи о себе, что ли… Как жилось, где бывал, что видел?

– По‑разному жилось, – неохотно ответил Иван.

– Ты все время в Москве жил?

– Нет. Жил одно время во Владимире, потом в Калуге, под Москвой тоже…

– Мгм. Женат?

– Был.

– А сейчас?

– Разошлись, – Иван посмотрел прямо в глаза секретарю, улыбнулся. – И в тюрьме сидел, между прочим.

Секретарь не удивился, только спросил:

– Много?

– Давали шесть, отсидел три.

Секретарь кивнул головой.

Иван почему‑то обозлился.

– За драку сидел‑то, – добавил он. – С поножовщиной.

Секретарь опять понимающе кивнул. Наверно, это его спокойствие и невозмутимость и разозлили Ивана. Секретарь как будто заранее знал все и расспрашивал только так, для порядка. И смотрел еще при этом спокойно и весело.

– Дети остались?

– Нет. Ну, что еще?… – в глазах Ивана почувствовалась некая решимость. – Не общественник, на собрания не хожу, не перевариваю болтунов, – он сам налил себе из чайника, подул на чай – хотел казаться спокойным, даже зачем‑то оглядел комнату. Не вытерпел и еще добавил: – Вообще жизнь наша мне очень не нравится. Так что вот. Все?

– А что в жизни не нравится?

– Много… Болтовня, например. Воровства много, хамства тоже хватает… Жадности… В общем, хватает. А говорим, что все хорошо, – Иван посмотрел на секретаря. Тот задумчиво щелкал кривым прокуренным ногтем по краешку стакана. Долго молчал.

– В общем, разложил, – сказал он серьезно.

– Тут и раскладывать нечего – и так все видно.

– Ну, ладно, – устало сказал секретарь. – Хамства много, болтовни… – ему не хотелось об этом говорить. Не об этом хотелось говорить. – Ну и что?

– Ничего, все.

– Успокоился?

– Я и не волновался. Мне непонятно: к чему весь этот допрос?

– Поговорить хотел, – в голосе секретаря прозвучала нотка искренней обиды.

Иван молчал. Смотрел в стол.

– Я тебя с первого твоего дня знаю. Думал… Интересно же узнать.

Иван молчал.

– Пойдешь в райком работать?

Иван удивленно посмотрел на секретаря.

– Как это?

– На «Победе»… Начальство возить.

– Нет.

– Хм, – секретарь улыбнулся. – Не торопись, подумай. Жить у дяди пока будешь? У Любавина?

– Да.

– Он знает, что ты приехал?

– Нет. Нас сразу к… в райком повели.

– Сразу видно, что сидел: в райком повели. В райком не водят. В райком приглашают, вызывают, просят прийти, – секретарь объяснил это с каким‑то дурашливым, веселым удовольствием. – И скажи, пожалуйста: чего ты сразу в бутылку полез? Не понравилось, что спросили, как жил? Не буду спрашивать, черт с тобой, раз ты такая барышня. Это раз. Во‑вторых: ты что, все время такой мрачный?

– Все время.

– Не в мать, значит. Я тебе как‑нибудь расскажу про мать. Хочешь?

Иван сразу не ответил:

– Не знаю… Вообще‑то не хочу.

– Ладно. Значит, разговор у нас не вышел. Жалко, – секретарь поднялся.

Иван тоже встал. Ему не было ничего жалко.

– До завтра. Подумай насчет моего предложения.

Иван пожал протянутую руку секретаря, кивнул головой. И пошел к двери. И вышел не оглянувшись.

Секретарь сел, прикрыл глаза, положил на них пальцы, долго сидел так…

Иван шагал серединой улицы, думал об этой странной встрече. Он не понимал, что с ним произошло – почему наговорил резкостей секретарю. Почему в душе поднялось вдруг едкое чувство обиды? На кого, за что?

Ефим был дома, копался в завозне.

– Здравствуй…те, – негромко сказал Иван, останавливаясь на пороге завозни.

Ефим обернулся.

– Здорово.

Некоторое время стояли, смотрели друг на друга.

– Я Иван Любавин, – сказал Иван.

Ефим подслеповато прищурился, моргнул несколько раз… Высморкался прямо на пол завозни, сел на верстак, полез за кисетом. Сказал хрипловато:

– Ванька… Ничего себе!… Ты откуда?

– Из Москвы. По путевке.

– Как это? – не понял Ефим.

– Пошел, попросился, чтобы сюда направили. Надоело в городе, – Иван поставил чемодан, сел на него. Пальто положил на колени. Тоже стал закуривать. Ефим, прищурившись, изумленно смотрел на него.

– Так… Ну, и как же теперь? – спросил он.

– Что? – Иван вопросительно посмотрел на дядю.

– Ничего себе! – еще раз сказал тот. – Не ждал. Я думал, уж не увижу тебя. Думал, пропал где‑нибудь.

– Нет.

– Что же не написал ни разу? Что жив‑здоров… У тебя же родня тут.

– Та‑а… чего писать? – Иван нахмурился, поднял с пола золотистую стружку, стал ее внимательно разглядывать.

– Семья есть?

– Нету. Я первое время у тебя поживу пока?

– Ну, а где же еще? Ты только… это… правильно все говоришь‑то? Что по путевке, что посланный… Все по закону?

– Конечно.

– У нас одно время слух прошел, что будто ты в тюрьму угодил. Из райкома, что ли, в приют писали… Родионов сам, однако, посылал на розыски…

– Сидел. Три года.

– Вышел?

– Вышел.

– Да‑а… Вот так встреча. Ну, пошли баню заказывать. А потом уж поговорим, – Ефим сморщился, вытер рукавом пиджака повлажневшие глаза, кашлянул. – Я уж и не чаял, что увижу тебя. Пошли в дом.

Пошли в дом.

В сенях им встретилась белолицая молоденькая баба, пышногрудая и глазастая. Уставилась на Ивана.

– Вот, Нюрка, – сказал Ефим, – это Иван наш, Егора нашего сын.

– Мамочки!… – Нюрка всплеснула руками.

Ефим засмеялся. Иван улыбнулся, перехватил из одной руки в другую чемодан, поздоровался с молодухой. Она покраснела и тоже улыбнулась.

– Это сына мово младшего жена, – пояснил Ефим. – Он сам‑то в армии. Последний год дослуживает. А она вот с нами тут… А старшего‑то, Ивана тоже, у меня на войне убило, а средний, Пашка, со мной живет, никак не могу женить кобеля такого. Нюрка, натопи баню пожарче. Чтоб камни лопались в каменке.

– Конечно! Я сейчас это… Господи, радость‑то какая!…

Иван отвернулся и стал смотреть в сторону – он не выносил, когда при нем говорили, что рады его видеть. Он считал, что люди врут, притворяются. С какой стати радоваться, например, этой Нюрке, когда она его и в глаза‑то сроду не видела.

Вошли в дом.

– Вот так мы и живем, – сказал Ефим, опять внимательно разглядывая племянника. – Ты ничего вымахал‑то – в отца. А лицом – в мать. Семьи‑то нету?

– Нету, я говорил уже.

– Что же, и не было?

– Была жена… Когда в тюрьму посадили, она вышла за другого.

– Понятно. А моя старуха приказала долго жить – в войну померла, царство ей небесное. Да, Ванька… Ну, хорошо, что приехал. Отмечаться‑то никуда не надо идти?

– Я был уж. У секретаря был, чай пил с ним… – Иван посмотрел на дядю, усмехнулся.

– У Родионова? Ишь ты! А как же это получилось‑то?

– Узнал он. В райком когда пришли, он говорит: «Останьтесь».

– Узнал. Ну, конечно. Я потом расскажу тебе про него. Он, конечно, узнает. Ну, посиди пока. Сполоснись с дороги‑то да приляжь. А я в лавку сбегаю. Да к дяде твоему, к Николаю Попову зайду… Сейчас прилетит на крыльях. Он у нас председателем сельсовета работает. Ничего, хороший мужик. Остальных ребят у них тоже в войну всех побило. А сам Сергей Федорыч, дед твой, еще до войны скончался. Ну, давай тут… Чего надо, спроси у Нюрки. А к вечеру Пашка подъедет. Он тоже шоферит. Боюсь, сломит где‑нибудь голову – шибко отчаянный, гад. В дядю Макара уродился. Тот у нас сызмальства на винтах ходил. Ну, давай тут…

– Может, денег надо? – спросил Иван.

– Зачем? У меня есть. Я ничего живу справно. Плотничаю сейчас. А так все эти годы бригадиром полеводческой бригады был. А сейчас перевели наш колхоз‑то в совхоз, молодые понаехали… А я плотничать пошел. Ну, давай, вопчем, устраивайся, – Ефим ушел.

Иван задвинул чемоданишко под кровать, повесил пальто, прошел в передний угол, сел. И впервые за много‑много дней почувствовал себя успокоенным…

Дом у Ефима большой, светлый. В комнатах – в горнице и в прихожей – не нарядно, но чисто. Когда в городе, бывало, Ивана охватывала беспричинная глухая тоска, когда он мучился без сна на узкой койке в общежитии, ему мерещился такой вот дом – просторный, уютный, с крашеными полами. Может быть, детская цепкая память схватила на всю жизнь образ дома, может быть, он его выдумал, этот дом, но дом был точно такой, Родина… Что‑то остается в нас от родины такое, что живет в нас на всю жизнь, то радуя, то мучая, и всегда кажется, что мы ее, родину, когда‑нибудь еще увидим. А живет в нас от всей родины или косогор какой‑нибудь, или дом, или отсыревшее бревно у крыльца, где сидел когда‑то глухой весенней ночью и слушал ночь…

Вошла Нюра.

– А где же тятенька? – улыбнулась и опять покраснела.

– В магазин пошел.

Нюра не знала, что еще спросить, еще раз улыбнулась Ивану, прошла в горницу, побыла там немного… Потом взяла из кути ведро и вышла.

«Хорошая баба», – отметил Иван. Где‑то, когда‑то он усвоил одну привычку – всех встречных и поперечных женщин довольно, в общем, равнодушно определять: «хорошая» или «плохая». Вспомнилась девушка в красном плаще, Майя, спокойно подумалось: «Хорошая. Только доверчивая, налететь может».

Иван прошелся по комнатам, посмотрел фотографии незнакомых людей в рамках на стенах, опять сел. Все‑таки ужасно приятно иметь еще на земле уголок, куда можно приехать, сесть и слушать, как тикают ходики, и ни о чем почти не думать…

«Устал я, наверно, в этих городах, намыкался».

Вспомнился секретарь Родионов, захотелось как‑то определенно подумать про него, но тотчас расхотелось.

«Ну его все!». Завалиться бы сейчас на кровать, положить ногу на ногу, руки под голову и смотреть в потолок – было бы совсем здорово. И чтобы еще ни о чем не расспрашивали и не гадали, на кого ты похож.

Пришел Ефим.

– Дядя твой без ума сделался от радости. Скоро придет. У них там совещание какое‑то. Осмотрелся?

– Осмотрелся.

– Так, – Ефим начал доставать из карманов бутылки с водкой. – Узнал, говоришь, тебя Родионов‑то? – бутылок оказалось много; Ефим все доставал и доставал их.

Иван промолчал.

– Этот узнает, – продолжал Ефим. – Он узнает. Как не узнать! Он ведь почти всю нашу породу на корню вывел, – Ефим сказал это без особенной ненависти – устал, видно, ненавидеть, израсходовал всю ненависть. Вообще он сильно сдал к шестидесяти годам. От прежнего хитрого, крепкого Ефима осталось очень немного.

– Раскулачивал он? – спросил Иван.

– Он, кто же еще. Он. Давай выпьем пока до бани. Я маленько расскажу тебе.

Позвали Нюру. Она собрала на стол – нарезала ветчины, огурцов, хлеба. Поставила два стакана и ушла топить баню.

Выпили по полному стакану.

Ефим долго кряхтел, сопел… Хрумкал малосольными огурцами и говорил:

– От так… Ничего. Кхэх… Ничего.

Иван закусывал молча. Закусил и полез в карман за папиросами.

– Ты ешь больше, – сказал Ефим. – Ешь.

– Не хочется.

– Как там, в Москве‑то? Большая она, поди?

– Большая. Строят ее сейчас здорово.

– У нас тут тоже строится народишко, поднялись маленько.

– При совхозе‑то лучше стало?

– Не шибко. Оно, вишь, какое дело: работай, говорят, за деньги, как рабочий, – Ефим отвалился от стола, стал тоже закуривать. – Давай, я буду за деньги. Мне даже лучше. А чего? Отработал часы – отдыхай, – Ефим икнул раза три кряду. – Поминает кто‑то. Ну… давай за деньги. Но ты мне тогда дай, чтобы я на эти деньги мог мяса купить, солонину всякую, яиц, молочишко… А то придешь в магазин‑то, а там одни концэрвы. А, допустим, захотел ты себе сапоги сшить – где товар брать? Дубить кожу самому не дают, и в магазинах ни хрена нету. А пимы захотел скатать – опять: где шерсть брать? Положено только двух овечек держать, а мне надо пятерых обуть.

Иван слушал, кивал головой и думал: «Ну это ерунда. Два‑три года, и вся эта дребедень будет кончена. Тогда и жаловаться не на что будет. Так и переделают они мужика в рабочего».

– А коров‑то дают держать?

– Держат. Я, правда, не держу. Сил больше нету. Пашка все время в разъезде, Нюрка тоже работает – я один тут нянчись с ней!… Продал к чертям. Свиней держу пару. Без мяса нельзя.

– Шофера хорошо зарабатывают?

– А ничего, ничего – грех жаловаться. У Пашки до тыщи выходит в среднем. Может, в городе это небольшие деньги, а тут хорошо. Да Нюрка пятьсот с лишним приносит, да я в месяц‑то рублишек шестьсот все наколупаю… Деньжонки есть. Вот купить на них нечего, вот беда. Это ж в город приходится ездить за каждой мелочью. Шутка сказать.

– А где Нюрка‑то работает?

– Библиотекарем.

– О!

– Как же. Она десятилетку кончила, да еще потом где‑то два года училась. Она ничего, хорошая баба, послушная. И не зряшная. Четвертый год вот уже пошел, как без мужика живет, а чтобы там… чего‑нибудь такое – это нет, зря не скажешь. К Новому году посулился Андрей‑то.

– Он во флоте, что ли?

– Ага. Стосковался уж без него, язви тя… Старею, – Ефим шаркнул ладонью по щекам – стер слезы.

– Ничего еще, чего ты…

– Ну‑у! Я рази бы такой сейчас был. Сколько я перенес тогда, это ужасть! Сперва Макара убили, потом с отцом твоим эта беда случилась… Николай‑то писал тебе про это?

– Писал.

– Вот. А в тридцать третьем отца с Кондратом забрали – все пережить надо было.

– А тебя ничего, не тронули?

– Я поумнее был. Они тогда напролом поперли, а куда тут попрешь, когда эта самая коммуния всю власть забрала. Соображать надо. Грех виноватить покойников, но они тоже неправильно тогда делали. Я, помню, вступил тогда в колхоз, так они на меня с кулаками… Кхэх! Ладно…

– А с отцом как?

– С Егором‑то? Ушел он тогда в тайгу, в Чернь, и сгинул. Я ездил потом к старику‑то, к которому он уходил… Пожил, говорит, у меня с месяц и ушел. Куда? Неизвестно. С шайкой спутался с какой‑нибудь и сломил голову. Они у нас, Макарка да отец твой, такие были – потемные, царство им небесное. Егорка еще ничего, а тот вовсе… У меня Пашка в него выродился. Боюсь за дурака, свернет где‑нибудь шею.

– Подраться любит?

– Любит, стервец. В прошлом году затеялись с целинниками – кое‑как замяли это дело. Райком уж вмешался: неудобно – целинники. А то бы сидеть шалопутному – драку‑то он затеял.

– Целинников много здесь?

– Было сперва много, а сейчас меньше стало. Одни разбежались, других туда вон, за Катунь перебросили. У нас ведь ее почти не было, целины‑то. Так зашумели тогда: давай! Давай! А дали бы столько же техники, сколько с ними пришло, мы бы ее сами распахали, залежь ту. Техники много понавезли.

Вошла Нюра.

– Тятенька, баня готова. Собирайтесь.

Иван полез в чемодан за бельем, но Нюра вынесла из горницы заготовленную пару – кальсоны и майку.

– Вот, Андрюшено наденьте пока…

– Да у меня есть.

– Надевай, чего там, – сказал Ефим. – Свежее белье. А твое она простирнет потом – извалялось, поди, в чемодане‑то.

– Берите, что вы!

Ефим усмехнулся.

– Что эт ты его на «вы»‑то величаешь? Свои люди.

– Привыкнем, – сказал Иван, забирая у Нюры белье.

Нюра раскраснелась в бане, от нее пахло мылом и горклой копотью.

– Веник на полке, а мыло на подоконнике найдете, – говорила она. – Горячая вода в маленькой кадочке, а холодная в кадушке и во фляге…

– Найдем… Давай теперь, мы разболокемся.

Нюра ушла в горницу.

– Если Николай Попов придет скоро, посылай его тоже в баню, пусть заодно помоется, – сказал Ефим, снимая штаны.

– Ладно, – откликнулась Нюра из горницы.

Иван тоже снял штаны, рубаху, накинул на плечи старенький полушубок и вышел на улицу.

Дата добавления: 2015-06-28