Annotation 33 страница

Пашка слушал Ивлева, снисходительно сморщившись, выказывал заметное нетерпение, скучал – такой вид, будто он всю жизнь только тем и занимался, что боролся с пошлостью. Он был старше всех здесь и единственный из старожилов.

Майя сидела на подоконнике, что-то записывала карандашом в сиреневую книжечку. На ней было простенькое синее платьице, которое ей очень шло, волосы гладко зачесаны и собраны сзади в пучок – аккуратненькая, в меру полненькая, вся налита молодым добрым здоровьем, чистая, свежая. Какая-то особенно красивая в это утро. Пашка старательно не смотрел в ее сторону.

Пошли по деревне – кто куда.

Пашка направился к Лизуновым. Когда-то, когда он крутил с Катькой любовь, он видел у нее в горнице этих самых слоников и кисочек.

Все Лизуновы были дома. Завтракали.

– Приятного аппетита, – сказал Пашка.

– Садись с нами, – пригласил хозяин.

– Спасибо, – Пашка присел на припечье. – Только что из-за стола.

Катька с нескрываемым интересом смотрела на раннего гостя; она не понимала, зачем он пришел. Может, к ней? У нее не склеилась семейная жизнь: муж попался пьющий, драчливый… Пожила с ним года три, помучилась и выгнала. Теперь сидела – вдова не вдова и не мужняя жена.

– Я к тебе, Катерина, – сказал Пашка.

– Сейчас, – Катерина торопливо дохлебала из тарелки, вышла из-за стола. Прошли в горницу. – Ты что?

Пашка поглядел на слоников на угловом столике, на кисочек, на бумажные цветы… Потом посмотрел на хозяйку… Стоит – молодая, изождавшаяся… Легкое ли это дело – еще до тридцати лет остаться совсем одной, и никакой надежды, что впереди будет друг, семья, дети. А годы идут.

– Так… зашел попроведать тебя… Шел мимо, дай, думаю, зайду, – Пашка натянуто улыбнулся; ему стало жалко Катерину.

«Морду бить таким мужьям», – подумал он о муже Катерины.

Катерина недоверчиво смотрела на Пашку.

– Что-то непонятно…

– Как живешь-то? – спросил Пашка и опять невольно глянул на слоников.

– Ничего… Какая моя жизнь! Кукую, – Катерина присела на высокую кровать, задумалась.

«Приду сегодня к ней», – решил Пашка.

– На танцы пойдем вечером?

Катерина удивленно посмотрела на Пашку. Горько усмехнулась, вздохнула.

– Легко вам, ребятам… Куда же я на танцы попрусь? Ты что! Совесть-то у меня есть?

– Тогда я в гости приду вечером. Мм?

– Зачем?

– В гости.

Катерина опять посмотрела на Пашку долгим взглядом.

– От ворот получил поворот у Ниночки?

– Не в этом дело. Прийти в гости-то?

– Как же ты придешь? Что я, одна, что ли?

– А чего они тебе? Ты на них – ноль внимания.

– Ноль внимания…

– А приходи-ка ты к нам!

– В новый дом-то?

– Ну.

– А для чего, Павлуша?

Пашка ответил не сразу. Действительно, для чего? Жалко Катерину… Но, честно говоря, что это, выход из положения? Ну – ночь, ну – неделя, месяц… А дальше?

– А я откуда знаю? Так просто… тоскливо ж тебе одной. И мне тоскливо.

– Тоскливо.

– Ну вот!…

– Думаешь, вдвоем веселее будет?

– Не знаю.

– Нет, не будет. Так это… самообман.

– Ну, ты уж сильно-то не унывай.

– Я не унываю.

«Может, взять ее в жены? – серьезно подумал Пашка. – Чем не баба – все на месте. Заботливая будет, суп будет варить, ребятишек нарожает… Может, так все и делают? Она, правда, посплетничать любит… А кто из них не любит посплетничать?»

– Замуж-то чего не выходишь?

Катерина усмехнулась.

– Бери. Пойду.

– Вот и приходи сегодня, потолкуем.

– Перестань ты… ботало! – рассердилась Катерина. – Зачем пришел-то?

– Некультурная ты, Катерина. Темнота.

– Ох ты!… Давно ты культурным-то таким стал?

– Что это, например, такое? – Пашка подошел к слоникам, взял пару самых маленьких. – Для чего? Или кот вот этот… – Пашка презрительно прищурился на кота (кот, кстати, ему нравился). – Это же… предрассудки. В горнице, как в магазине. Мой тебе совет; выкидывай все, пока не поздно.

Катерина удивленно слушала Пашку. А Пашка начинал расходиться.

– Вы сами, Катька, виноватые во всем. Обвиняете ребят, что они за городскими начинают ударять, а вас забывают, а нет чтобы подумать: а почему так? А потому что городские… интереснее. С ней же поговорить и то тянет. Наша деревенская, она, может, три раза красивше ее, а нарядится в какой-то малахай… черт не черт и дьявол не такой. Нет, чтобы подтянуть все на себе да пройтись по улице весело, станцевать там, спеть… Нет, вы будете сидеть на лавочке, семечки лузгать да сплетничать друг про друга. Ох, вот эти сплетни!… – Пашка стиснул зубы, крутнул головой. – Это надо бросить к чертовой матери. Ты делай вид, что ничего не знаешь. Не твое дело, и все. А то ведь пойдешь с иной, и вот она начинает тебе про своих же подружек: ля-ля-ля-ля… Все плохие, она одна хорошая. Бросать надо эту моду.

– Ты что, с цепи, что ли, сорвался? – спросила Катерина. – Ты чего это?

– Ну вот, пожалуйста, сразу тебе по лбу – с цепи сорвался. А ты бы сейчас спросила меня с улыбкой: «В чем дело, Павлик?».

– Пошел к дьяволу!… Приперся нотации тут читать. Мне без них тошно.

– А ты перебори себя. Тебе тошно, а ты улыбайся, как ни в чем не бывало. Вот тогда ты будешь интересная женщина. Ходи, будто тебя ни одна собака никогда не кусала: голову – кверху, грудь – вперед. И улыбайся. Но громко не хохочи – это дурость. А когда ты идешь вся разнесчастная, то тебя жалко, и все. Никакой охоты нет подходить к тебе.

– Ну и не подходи. Я и не прошу никого, чтобы ко мне подходили, пошли вы все к черту кобели проклятые. Ты зачем приперся? Тебе чего от меня надо? Думаешь, не знаю? Знаю. А туда же – некультурная. Ну, так и иди к своим культурным. Или не шибко принимают они тебя?

– Никакого движения в человеке! – горько воскликнул Пашка. – Как была Катя Лизунова, так и осталась. Я ж тебе на полном серьезе все говорю! Ничего мне от тебя не надо.

– Я тебе тоже на полном серьезе: пошел к черту. Культурный нашелся. Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Культурный – к чужим бабам в окна лазить. Кто к зоотехниковой жене вот сюда ночью приходил? Думаешь, я не знаю? Сидел бы… Полдеревни уж охватил, наверно?

– Я от тоски, – сказал Пашка. – Я нигде не могу идеал найти.

– Вот когда найдешь, тогда и читай ей свои молитвы по воскресеньям. А мне они не нужны. Ясно?

Пашка оделся и с видом человека, оскорбленного в лучших чувствах, вышел от Лизуновых. Буркнул на прощание:

– Поработай в таких вот условиях.

На улице сунулся в карман, закуривать, там лежат два маленьких слоника – положил их туда нечаянно и забыл.

«Нарушил теперь все твое счастье, Катя-Катерина».

Шел домой и пытался понять, почему этим «штабистам» не нравятся слоники, кошечки и коты – ведь красиво же. У Катьки Лизуновой, например, просто здорово в горнице…

Степан Воронцов рано остался без отца (Пронька Воронцов умер от тифа в 1934 году), рано узнал, что такое труд. Рано научился огромному русскому терпению.

Работать пошел лет с двенадцати. Бывало, поедет на мельницу зимой, а мешки – каждый пятьдесят-семьдесят килограммов. Навалят ему на спину такую махину, и он прет по сходне вверх: ноги трясутся, в глазах – круги оранжевые. Сходня – две-три сшитые тесины, поперек – рейки набиты. Обледенеет она, эта сходня, поскользнется Степан, мешок его и пришлепнет к тесинам-то. Морда в крови. Или за горючим в город ездили: тулупишко драный, пимы – третью зиму одни и те же – никакого тепла в них. А мороз градусов под сорок. И ехать не двадцать, не тридцать километров, а восемьдесят. Окоченеет Степан, спрыгнет с саней и бежит километра полтора-два. И так до самого города: половину едет, половину бежит.

Был он очень стеснительный парень, улыбчивый. Разговаривал мало. Потом уж, когда подрос, когда стал зарабатывать побольше, любил принарядиться… Но все равно то и дело краснел и с девками не дружил. И работал, работал… И всегда как будто немножко стыдился этого – что очень много работает. День, с ранней зари и до темна, жал жнейкой (очень любил машины) – весь черный от горячей пыли, с головой, опухшей от беспрерывного стрекота и звона, – а поздно вечером приходил на гулянье на улицу нарядный, нешумно веселый, вежливый. Откуда что бралось! Посмеивался застенчиво. Чуб у него был преотличный – волнистый, буйный, крашенный солнцем. Дрался Степан редко, не горланил под окнами у добрых людей частушки с матерщиной. И странное дело: «холостежь» уважала его за это. Уважали и тех, кто носил за голенищем нож или пружину от сеялки, но уважали и Степана. И всегда потом, всю жизнь, нес в себе этот сдержанный, крепкий парень что-то такое, что вселяло в людей невольное уважение к нему.

Потом они с матерью и с младшей сестренкой переехали в Светлоозерский совхоз (в восьми километрах от Баклани. Мать вышла туда замуж за фронтовика-инвалида). Стало немного легче. Устроился Степан работать слесарем в слесарную мастерскую совхоза, а вечерами стал ходить в Баклань – в вечернюю школу-семилетку. Окончил семь классов и двинул в автомобильный техникум, в город. Трудно было тогда учиться – шла война. Все три с половиной студенческих года он не переставал работать: грузил вечерами вагоны на товарной станции, чистил улицы от снега, колол лед на Бие… Все, что было приличного из одежды, все продал, проел. Доходило до того, что не в чем было идти на лекцию. Однажды сидел в общежитии босиком (сапоги накануне продал), чистил картошку… Входит в комнату преподавательница немецкого языка, тихая добрая старушка не от мира сего (она была из эвакуированных).

– Воронцов, вы почему не на лекции?

Степан спрятал под кровать босые грязные ноги.

– Захворал.

– Что с вами?

– Голова болит.

В комнате был собачий холод. Старушка увидела, что он босой, раскудахталась:

– Да как же голова не будет болеть!… И сидит – хоть бы что ему? Сейчас же обуйтесь!

Степан покраснел до корней волос.

– Ладно.

– Что «ладно»? Что «ладно»? Вы хотите воспаление легких схватить? Обуйтесь!

– Нету, – сердито сказал Степан. – Сапог-то нету.

– А где же они?

– Где… Нету. Проел.

– Поэтому и на лекцию не пошли?

– Как же пойдешь? Сегодня товарищ приедет из дома, привезет.

– Ая-яй, – вздохнула старушка. – Знаете, что? Я вам сейчас принесу. У вас какой размер?

– Сорок первый.

– Я вам сейчас принесу. Они хоть и женские, но вам подойдут – они разносились.

– Да что вы!

– Ничего. И вы пойдете на лекцию. Лекции нельзя пропускать.

Принесла старушка старые домашние шлепанцы с меховой опушкой.

– Примеряйте.

Степан, чтобы не обидеть заботливую старушку, напялил шлепанцы и пошел на лекцию. И проклял потом и эти шлепанцы и добрую старушку – товарищи подняли его на смех (шлепанцы не очень шли к солдатским галифе). На каникулы Степан приезжал домой и с остервенением принимался за работу. Нужно было еще помочь сестренке, которая оканчивала в Баклани десятилетку. Приезжал всякий раз веселый, обходительный – студент. Только не такой нарядный. И руки старался не показывать: они у него были огромные, твердые, как дерево, мозолистые.

Все выдержал Степан, все перенес – техникум окончил.

Приехал домой, выпил на радостях и плясал в совхозном клубе. А плясать не умел, а ему наверно, казалось, что он все умеет. Размахивал руками, высоко подпрыгивал и подпевал:

Пляшу, пляшу, пляшу я;

Подпояшу Яшу я

Тоненькой резиночкой -

Назову картиночкой!

Это было смешно. На другой день ходил он пристыженный, смущенно посмеивался, и ему очень хотелось уехать куда-нибудь из деревни недели на две.

Война к тому времени кончилась.

Устроился Степан в Баклани, в МТС, механиком по ремонту. А вечерами, после работы, рубил себе дом. Вдвоем с отчимом. Отчим без руки – помощник слабый.

Наняли как-то машину, поехали ночью за лесом – не хватало на сруб. Ехать надо было километров за сорок, на Бию. Грузили сплавной лес; бревна как свинцовые – под силу пятерым. Отчим и шофер выбились из сил, а Степан торопит:

– Давайте, давайте.

– Ну тя к черту, Степан! Давай хоть покурим, – взмолился отчим.

Степан улыбнулся, вытер рукавом пот с лица, сказал негромко:

– Покурите, а я пока буду подкатывать их к машине, – Степан торопился, потому что успел договориться насчет леса только с одной организацией, а с другой какой-то не договорился – не было начальства. Так вот эта вторая организация могла накрыть – доказывай потом, что договориться просто не успели, а время не ждет: лес сплавной – сезонный – можно прозевать. Ничего этого Степан не сказал ни отчиму, ни шоферу.

Нагрузили машину, стали выезжать на взвоз – машина не тянет. Шофер вспотел, перекидывает скорости, рвет мотор…

Степан попробовал выехать сам – тоже ничего не вышло.

– Давайте скинем половину, – сказал он, не глядя на отчима и шофера.

Скинули половину, выехали. Потом эти скинутые бревна затаскивали на себе на взвоз и опять грузили на машину. Когда оставалось уже немного, штук пять, Степан взвалил на плечо толстый комель, коротко, негромко вскрикнул, сбросил бревно, сел на землю. Сплюнул на ладонь, посмотрел на кровь.

– Надорвался.

Его усадили в кабину и повезли в больницу.

И это выдержал Степан. Отлежался в больнице, достроили дом, переехали из совхоза в Баклань. Сестру Степан отправил учиться в институт, в Томск. Жизнь пошла в гору.

Потом Степан служил в армии. Прослужил три года, вступил в армии в партию. Вернулся, опять пошел в МТС. Работал хорошо, товарищи любили его. На районной комсомольской конференции, когда предложили его избрать в новый состав райкома, все делегаты единодушно проголосовали – за.

Так Степан сделался первым секретарем Бакланского райкома комсомола.

В это же время приехали на практику в Баклань сестра Степана, Наташа, и с ней подружка – Оленька.

Степан, как только увидел эту Оленьку, так сразу понял, что он еще настоящего горя не знал, что это только предстоит ему.

Оленька не отличалась красотой. Но Степан был особенный человек: ему всегда нравились девушки с каким-нибудь недостатком. Если у девушки неровные зубки и она шепелявит, Степана это умиляло. Если девушка ходить не умеет, переваливается уточкой, Степан в восторге от нее. Он, правда, никогда не выказывал своего восторга. У него только ласково темнели серые задумчивые глаза.

У Оленьки было сразу два недостатка: первый – она страдала близорукостью, носила большие сильные очки, второй – Оленька была вертлява, звонко, часто без причины, смеялась, обо всем судила легко и просто. Таких людей Степан не уважал, но Оленьке это очень шло. А когда она снимала очки и беспомощно и несколько растерянно смотрела вокруг, у Степана тревожно и сладко ныло под сердцем, ему хотелось как-нибудь помочь Оленьке. Словом, Степан влюбился.

И вот как-то в воскресенье, вечером, пошел он с Оленькой в кино.

Погода была великолепная – тихо, морозец.

Шли, болтали всякую чушь.

Встречается Пашка Любавин (они товарищи со Степаном).

– Здорово!

– Здорово.

У Пашки – Степан знает – поганая привычка: как встречает незнакомую девушку (с кем бы она ни шла), так начинается: шуточки разные, хаханьки, хиханъки… И глаза у него становятся нехорошие – хитрые и озорные. Так и тут:

– Познакомь, Степа.

– Знакомьтесь.

Пашка долго держал в своей руке Оленькину маленькую ручку, смотрел ей прямо в очки и улыбался.

– Норсульфазол Пирамидоныч.

Оленька так и покатилась.

– Оленька, – так она представлялась всем. – А почему вас так зовут?

– Потому что я в аптеке работаю.

– Нет, серьезно? – Оленька посмотрела на Степана; тот сморщился, как от зубной боли, и с тоской посмотрел на Пашку. – А меня как бы назвали, если бы я в аптеке работала? Валерьянкой?

– Валерьянкой лечат сердце, – авторитетно пояснил Пашка, – а от вас… кхм… это – наоборот – болеть начинает.

Оленька опять засмеялась.

– Какие у вас красивые бусы! – заметил Пашка.

– Да ну… красивые. Обыкновенные.

– Вот именно, что необыкновенные. Они очень идут вам.

– Серьезно?

У Степана заболело сердце. Он курил, сплевывал в сугроб и в десятый раз, наверно, перечитывал надпись на дощечке, на дереве (они стояли в садике, возле клуба): «По газонам не ходить!».

– Можно я посмотрю? Хочу своей девушке купить такие же.

– Пожалуйста.

Пашка воткнул нос в бусы.

– Шикарные бусы!…

«Вот же зараза!… – злился Степан. – Нужны ему эти бусы, как собаке пятая нога».

– Это Степан Прокопьич подарил?

– Что вы!… Степан Прокопьич считает это мещанством – сделать подарок девушке. – Оленька засмеялась. Пашка тоже подхихикнул.

– Ошибаешься, Степа. Хоть ты и руководитель теперь, а все равно ошибаешься.

«Нет, какой паразит все-таки!…», – мучился Степан. Упорно молчал, смотрел на табличку негромко и фальшиво насвистывал «Пять минут».

– В кино пошли? – спросил Пашка.

– Да. Говорят, интересная картина. Вы не видели?

– Нет.

– Пойдемте с нами? – предложила Оленька.

«Все, готова! – горько изумился Степан. – Стоило поточить с ней лясы, и она испеклась».

– С вами?… – Пашка мельком глянул на Степана, нахмурился и посмотрел на часы. – С удовольствием бы, но… в аптеку надо – инвалиды ждут, – опять дурацкая улыбочка, пожатие рук… – Хе-хе…

– До свиданья.

– До свиданья.

– До свиданья, Степа!

– Будь здоров.

Пошли.

Оленька посмотрела на Степана, улыбнулась.

– Это твой друг, да?

– Друг, – Степан был мрачнее тучи.

– Ты чего такой?

– Ничего.

Некоторое время шли молча.

– Хороший парень. Верно? – спросила Оленька. – Шутник…

– Он трепач хороший – это да.

– Да в чем дело-то? Вот не нравится мне в тебе…

– Ладно, – сказал Степан. – Нравится, не нравится… Нечего было идти, если не нравится.

– Я могу уйти. Пожалуйста, – Оленька серьезно обиделась.

– Ну и что?

Оленька, ни слова не говоря, повернулась и пошла назад.

Степан продолжал шагать к кинотеатру. На какое-то время он перестал соображать – что к чему. Знал только, что надо идти вперед и не оглядываться. И он шагал и ничего не видел перед собой. Какая-то оглушительная пустота враз обрушилась на него и парализовала все чувства. Осталось одно тупое желание – шагать вперед, делать все так, как делали бы они вдвоем.

Он взял билет, вошел в зал и стал смотреть картину. Картину он, конечно, не видел, хотя старательно пялил глаза на экран.

«Это даже к лучшему, что так получилось, – думал он. – Лучше уж сразу… Жизни у нас все равно бы с ней не было, раз она такая. Я бы только измучился с ней. Пошла? – пожалуйста, будь здорова!»

Он высидел сеанс, вышел со всеми вместе… И тут на него навалилась такая тоска, хоть становись на четвереньки и вой.

«Выпить надо, – решил он. – А то пойду к ней унижаться».

Взял в дежурном ларьке бутылку водки, выпил в тракторном вагончике, который стоял во дворе конторы РТС, закусил снегом и пошел к Любавиным.

– Бусы, говоришь, понравились? – спросил он с порога, наводя на Пашку пьяный, страшный в тоске своей, взгляд. – Хорошие бусы?…

Пашка сразу сообразил, в чем дело, прикинул расстояние от порога до скамьи, где он сидел, – на случай, если Степан кинется: можно было успеть отскочить к печке и схватить клюку или сковородник.

– Ты что, чернил выпил? – спросил Пашка.

Степан медленно пошел к нему; он очумел от водки и от горя.

– Сколько я тебя, кобеля, знаю, столько ты вредишь людям… Получи хоть один раз за это…

Пашка поднялся с лавки. К печке за клюкой не побежал: Степан нетвердо держался на ногах, можно было обойтись без клюки.

– В чем дело, друг? – спросил Иван; он сидел за столом, разбирал карбюратор.

– А вот у братца спроси… вот у этого!… – Степан размахнулся и ударил по воздуху. Пашка увернулся.

– Степан!…

– Что-о?… – Степан опять размахнулся правой и неожиданно крепко завесил Пашке левой по уху. – Что?!

Пашка качнулся, переступил ногами… В мгновенье подобрался, подшагнул к Степану и умело дал ему в челюсть. У Степана ляскнули зубы. Пашка еще раз изловчился, опять достал по челюсти… Из Пашки, наверно, вышел бы хороший боксер: Иван заметил, что он нисколько не изменился в лице, не ослеп от злости. Глаза были напряженно внимательны, ловили каждое движение противника, искали открытое место.

Степан ринулся на Пашку. Он был сильнее его, но не так ловок. Пока он достал своим кулаком Пашку, тот еще раза три угодил ему в челюсть. И всякий раз от его хлестких, точных ударов голова Степана моталась вбок, и сам он шатался. Зато, когда достал он, Пашка отлетел назад, сплюнул и опять мгновенно скрутился в боевой упругий узел. Еще несколько раз молниеносно сработала его великолепная правая рука… Оба молчали.

Иван отложил карбюратор и с громадным интересом следил за этой «культурной» дракой. Только когда Степан дал Пашке в лоб и тот отлетел к столу, Иван подошел к Степану, поймал его за руки.

– Ну, помахал, и будет. Иди отсюда.

Степан рванулся – не тут-то было: руки у Ивана как тиски. Тогда Степан раскачнулся и боднул Ивана головой. Иван отпустил его и ударил. Степан отлетел к двери, открыл ее затылком, упал в сенцы. Вскочил, схватил, что попалось под руку, – деревянный дверной засов – вбежал в избу.

– Иван!… Смотри!… – крикнул Пашка, подбираясь к прыжку.

– Я вас научу… паразиты… – у Степана по лицу текла кровь. – Я вам устрою веселую жизнь.

Иван отступил к печке.

Пашка сгреб табуретку и запустил ее в Степана. Тот загородился руками. А в этот момент Пашка прыгнул к нему и ударом ноги в живот посадил на пол.

Минут пять, наверно, корчился Степан. Пашка взял у него засов и стоял над ним, ждал… Вытирал подолом рубахи красные сопли.

– Ну, руководители пошли… кха!… Не бюрократы – на дом приходят морду бить.

– Чего это он? – спросил Иван.

– А хрен его знает! Прическа моя не поглянулась.

– Про бусы какие-то говорил… Какие бусы?

Пашка ничего не сказал насчет бус. Отхаркнулся, толкнул ногой Степана.

– Вставай. Хватит.

Степан поднял голову… Посмотрел снизу на Пашку долгим внимательным взглядом.

– Я сейчас приду, – с трудом сказал он.

– Завтра придешь.

Степан кое-как поднялся, пошел к двери…

– Сейчас приду, – не оборачиваясь, сказал он. И вышел.

– В чем дело-то? – опять спросил Иван.

– С кралей его позубоскалил… Степка – телок-телок, а бить умеет. Глянь, что он мне тут натворил?

Иван подвел Пашку к свету, оглядел.

– Губу рассек. Иди умойся.

Пашка вышел в сенцы, закрыл дверь на засов, тогда только снял рубаху и стал умываться.

– Еще может прийти?

– Придет, наверно. Ему что втемяшится – не отступит. Пьяный, тем более.

Степан пришел. Толкнулся в дверь – заперто. Он постучал.

– Откройте!

Иван хотел было идти открывать, но Пашка остановил.

– Ты что!… Он наверняка с топором там стоит.

Иван остановился посреди избы.

Степан долбанул чем-то тяжелым в дверь.

– Откройте!… – еще удар в дверь. – Выродки кулацкие!

– Давай откроем. Что он, одурел, что ли?

– Сиди. В том-то и дело, что одурел.

Степан еще раза три-четыре грохнул в дверь.

– Выдержит, – спокойно сказал Пашка. Он имел в виду дверь.

Степан потоптался на крыльце. Слышно было, как скрипят под его ногами промерзшие доски.

– Ну, гады!… я так не уйду, – сказал он и пошел с крыльца

Пашка подскочил к выключателю, вырубил свет.

– Отойди от окна!

– Ты что?

– Отойди, говорят!

Иван отошел к двери. И в этот момент на улице грянул выстрел; окно с дребезгом разлетелось.

– Вот дура!…

– Ох ты!… – Иван выскочил в сенцы, вырвал засов, прыгнул с крыльца, сшиб Степана в сугроб, долго топтал ногами… Взял ружье, вошел в дом, включил свет… Он был бледный.

– Ты, зас… дозубоскалишь когда-нибудь! – рявкнул он на Пашку.

– Не ори, – сказал Пашка негромко. – Я не виноват, если люди шуток не понимают.

– Шутник.

Долго сидели молча. Иван вынул из казенника пустую гильзу, бросил в печку. Ружье отнес в кладовку.

– Замерзнет ведь он там, – сказал он, входя в избу.

Пашка поднялся и пошел на улицу за Степаном.

Степан плохо стоял на ногах, держался за Пашку. Его клонило в сон: не то он был сильно избит, не то вконец развезло от водки.

Иван расстелил на полу полушубок, свернул под голову фуфайку… Пашка раздевал Степана. Тот покорно стоял, свесив голову. Сопел.

– Эх, дура, дура, – ворчал Пашка.

Уложили Степана на полушубок, накрыли другим полушубком. Он моментально заснул.

Братья заделали выбитое окно подушками, разделись и тоже легли.

– Довел человека!

– Кто его доводил? Он сам себя довел. Подумаешь – приревновал к красотке, нужна она мне сто лет.

Степан храпел во всю ивановскую.

Утром поднялись рано.

Степан сидел на полу тупо смотрел вокруг – не понимал, где он.

– Ничего не помнишь? – спросил Пашка.

– Нет.

– Тц!… ухлестался.

– Убить нас вчера хотел, – сказал Иван, с любопытством приглядываясь к красивому умному парню; Степан нравился ему. Он часто видел его в райкоме, несколько раз возил их вместе с Родионовым по деревням. Всегда думал про Степана: «Толковый парень».

Степан с видимым усилием стал припоминать. Посмотрел на Пашку…

– Вот, брат, как, – к чему-то сказал тот. – Опохмелиться дать?

Дата добавления: 2015-06-28