Annotation 35 страница

Ивлев глянул на Селезнева; тот, прищурив хитрые глаза, смотрел на Лукина, внимательно слушал.

– Ивлев может на отчетно-выборном собрании в крупной комсомольской организации стукнуть кулаком по столу и заявить отчитывающемуся секретарю: «Ты не секретарь, а марионетка». Ивлев может сказать директору Бакланской средней школы, старому заслуженному педагогу: «Не устраивайте из школы богадельню». Ивлев все может!…

– Ты – шулер, – сказал Ивлев, глядя прямо в глаза Лукину. – Ты передернул карты!…

– Товарищ Ивлев! – резко сказал первый секретарь крайкома. – Потрудитесь вести себя приличнее.

– У меня сейчас такое впечатление, – заметил Лукин с добродушной улыбкой, – что Ивлев часто забывается: ему кажется, что он все еще допрашивает преступников. Секретарь по пропаганде… Я кончил, товарищи. Вывод: Родионову надо помочь. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что он уже сейчас понимает необходимость коренного пересмотра методов своей работы. Насчет Ивлева… Ивлев, говорят, был отличным работником милиции, и я не понимаю, почему мы должны отнимать у милиции хорошего специалиста и приобретать посредственного партийного работника. В этом, кстати, есть и вина крайкома: мы поторопились тогда утвердить Ивлева, почти не зная его.

– Ивлев, что ты можешь добавить к докладу Родионова? – спросил первый секретарь. – Как дела в Бакланском районе? Коротко. На критику Лукина пока не отвечай.

– Да хорошие у нас дела! – убежденно воскликнул Ивлев, поднимаясь. Все невольно рассмеялись. Даже Родионов усмехнулся.

– Оптимист, – усмешливо сказал незнакомый пожилой в золотых очках, с седым ежиком на большой голове; он с интересом приглядывался к Ивлеву.

– Я не понимаю, почему вообще возник вопрос о нашем районе и о нас? Мы ехали, думали, с нами хотят просто познакомиться.

– Разве это не так? – спросил мужчина с ежиком.

– Это не так, конечно. Лично мне такое знакомство… уже боком начинает выходить, я же вижу. Но не думай, товарищ Лукин, что я легко подниму лапки кверху. Сначала я скажу все, что о таких, как ты, думаю. Лукин, ты сейчас самый опасный тип в нашей партии. Разве тебя наши дела волнуют? Нисколько. Ты, конечно, постарался обставить дело так, будто они тебя действительно волнуют. А я утверждаю, что нисколько не волнуют, потому что ты схватил одни вершки, да и то только те, которые тебе нужны. Разве это забота? Разве это критика? А сколько труда потратил!… Тебе ведь не понравилось, что мы осенью дали тебе отпор, качнулся твой авторитет… И сейчас, при новом руководстве, тебе его нужно поправить. Ты и попер на нас. А что мы сделали? Мы доказали, что в интересах дела в нашем районе не надо торопиться с совхозами. Ты бы радовался, что тебя поправили, что не случилось ошибки, а ты на дыбошки стал. Ты надергал фактов, насобирал кляуз всяких и высыпал все в кучу. И доволен. Эх, коммунист!… Я о тебе никаких фактов не знаю, но я сердцем чую, что… не друг ты мне, не товарищ. Я ненавижу тебя и оправдываться перед тобой не стану.

– Ты хочешь сказать, что коммунист – ты, а Лукин не коммунист. Так? – Первый секретарь строго и внимательно смотрел на Ивлева. – А почему я должен думать так же? Только потому, что ты горячо и взволнованно говоришь об этом? Это же не доказательство. Ты же говоришь серьезные вещи.

– Здесь не все знают, что Ивлев в свое время был исключен из партии, – отчетливо проговорил Лукин. – Я хотел бы, чтобы он рассказал об этом. Если уж он заговорил о том, кто настоящий коммунист, – это – сказанное Луниным – шлепнулось на стол как нечто сырое, холодное, гадкое. Стало тихо.

Ивлев побледнел.

– А потому!… Потому… – на глазах его, на ресницах, сверкнули злые слезы; он изо всех сил крепился, это было видно. – Потому, что… Пошли вы к черту! – Ивлев толканул ногой стул и вышел из кабинета.

В кабинете опять стало тихо. Долго молчали.

– Я отвечу за него, – заговорил Родионов. – Он был исключен из партии за то, что скрыл из своей биографии тот факт, что его родители были репрессированы. Узнал он об этом – что его отец и мать посажены – семнадцати лет. А потом было тяжело признаться, стыдно. Это не вина человека, а беда наша. Но когда он понял из письма, которое отец оставил ему что родители были честные люди, он сам попросил исключить его из рядов партии.

– На кого же он обиделся? – жестко спросил Лукин. – На себя или на партию? Как понимать его просьбу?

– И на себя и на партию.

– Товарищи!… – Лукин встал. – Я хочу, чтобы меня сейчас правильно поняли. Я знаю, это вопрос не из легких… У меня у самого в тридцать шестом году погиб брат…

– Лукин!… – прервал его вдруг пожилой человек с ежиком. – Не надо так. Имей совесть.

– Что? А в чем дело?

– Про брата – не надо. Ты же сам его посадил.

Опять в кабинете воцарилась тишина. Лукин растерянно улыбнулся и посмотрел на первого секретаря.

– Донес, что ли? – спросил тот.

– Донес, – сказал человек с ежиком.

– А я, собственно, и не скрываю этого!… – Лукин сурово нахмурился. – Мы с братом разошлись идейно, я ему говорил прямо…

Человек с ежиком бесстрастно смотрел на Лукина; широкое лицо его с каменной-серой челюстью не выражало ничего.

– Говорил прямо, а заявление писал – не прямо. Под чужой фамилией.

Лукин опять растерялся. Он не мог знать, что где-то каким-то образом всплыли на поверхность неприятные дела минувших лет.

– Я же вам говорю, что не скрываю этого…

– Скрывал. Девятнадцать лет скрывал.

– Я говорю: я сейчас не скрываю!…

– Сейчас смешно скрывать.

– Это Игната Лукина, суховского комиссара?! – дошло наконец до Родионова. – А?

Ему никто не ответил. Человек с ежиком и Лукин смотрели друг на друга…

– А я тебя, Лукин, всю жизнь уважал из-за брата, – сказал Родионов. – Собака ты.

Лукин бросил на стол бумажки.

– Хватит!…

– Лукин, тебе истерика не идет, – сказал первый секретарь. – Сядь. Мы потом поговорим об этом. Родионов, тебе предъявлены серьезные обвинения.

– С Кибяковым правильно – прохлопали. С Воронцовым… тут сложнее…

– С Воронцовым тоже правильно!

– Я тебя не слышу и не вижу, Лукин. Тебя нету!

– С Воронцовым – правильно!

– Перестаньте! – первый секретарь пристукнул ладонью об стол.

– Позвольте мне! – решительно встал Селезнев. – Товарищи… хочу внести ясность: когда меня направляли в Бакланский район, меня инструктировал Лукин. Он просил меня извещать его о всех делах, решениях и поступках Родионова и Ивлева… Я тогда не понял, что он копает под них…

– Извещал? – спросил первый.

– Извещал.

– А сейчас что?… Побежал с корабля?

– Я тогда не понял, для чего это нужно Лукину.

– Продолжай, Родионов.

Ивлев ходил по номеру гостиницы, курил. Ждал Родионова.

Родионов пришел поздно. Уставший, злой… Молча разделся, взял полотенце, пошел в ванную. Ивлев походил еще немного, не выдержал, тоже пошел в ванную.

– Ну, что там? – спросил он.

– Пошел к черту, – усталым голосом сказал Родионов. – Баба… Орешь против кисейных барышень, а сам хуже всякой барышни. Истеричка.

– Ну, ладно… – Ивлев сморщился. – Мне стыдно, что я тебя одного оставил… Извини за это.

– Пожалуйста, – Родионов раскорячил ноги, сунул голову под кран, долго кряхтел, мотал головой, фыркал… Ивлев ждал.

– Ну, что там? – опять спросил он, когда Родионов начал вытираться.

– Буфет открыт еще?

– Открыт, наверно.

Родионов пошел в номер, Ивлев – за ним.

– Ты что, не хочешь разговаривать со мной?

– Не хочу, – Родионов бросил полотенце, надел китель, причесался перед зеркалом и ушел в буфет.

Ивлев опять принялся ходить по комнате.

Когда Родионов вернулся, Ивлев лежал на кровати в кителе, положив ноги в носках на стул.

– Вот теперь можно разговаривать, – сказал Родионов.

Ивлев сел на кровати.

– Ухожу опять в милицию, Николаич. Звонил сегодня в управление – берут.

Родионов посмотрел на своего помощника.

– Да?

– Предлагают в Салтонский район. Если, конечно, в крайкоме… ничего страшного не случилось. Чем там кончилось-то?

Родионов все смотрел на Ивлева, и взгляд его был неузнаваемо холодный, чужой, пристальный.

– Иди, пожалуй, в милицию, – согласился он. – В крайкоме все обошлось… Но выговор тебе будет – чтоб ты умел вести себя.

Ивлева поразили глаза Родионова. Даже в минуты ярости они у него никогда не были такими, даже – когда он очень уставал. Сидел другой Родионов – пожилой, глубоко и несправедливо обиженный человек.

– Кузьма Николаич…

– Ладно… – Кузьма Николаевич махнул рукой, встал и начал раздеваться. – Давай спать.

Разделись, легли. Ивлев не выключил на своей тумбочке свет.

Слышно было, как подъезжали к подъезду гостиницы такси, жалобно взвизгивали тормоза, хлопали дверцы… В соседнем номере бубнил репродуктор и разговаривало сразу несколько людей, смеялись – выпивали, наверно. По коридору прогуливались две женщины – туда-сюда; когда они приближались к дверям, Ивлев разбирал отдельные фразы:

– Дорогая моя, я вам говорю: не сдавайтесь!

– Возмутительно то, что он не может понять… – дальше не разобрать.

– Не сдавайтесь! – опять восклицала женщина с низким сильным голосом. И еще несколько раз слышал Ивлев, как она говорила: «Не сдавайтесь!».

Потом из репродуктора в соседнем номере грянула удалая русская песня. Ивлев придвинулся ближе к стене и стал слушать песню. И в голове начали слагаться стихи… Интересно, что охота к стихам пробуждалась у Ивлева только в трудные для него минуты жизни.

Утром Родионова разбудил голос Ивлева – тот негромко разговаривал с кем-то по телефону.

– …Да, да… Я понимаю. Нет, просто… да, да. Нет, просто я… – долго слушал. – Выговор. Не знаю еще. Будьте здоровы! Мгм… Конечно. Будьте здоровы!

«Сопляк», – с удовольствием подумал Родионов. Полежал еще немного, потом потянулся и «проснулся».

– С добрым утром! – приветствовал его Ивлев. Он успел побриться, помыться… Сиял, как новый гривенник.

– Рано ты, – сказал Родионов.

– Что будем делать?

Родионов откинул одеяло, опустил на пол худые, волосатые ноги. Ивлева удивили мешки под глазами первого секретаря; вообще вид у него был неважный, усталый.

– Что делать?… Позавтракаем, потом пойдем получать твой выговор. А потом… выпьем на прощанье. В ресторане. Я уж лет десять не был в ресторане.

– Я раздумал, – сказал Ивлев.

– Чего раздумал?

– В милицию идти. Пойду в крайком, извинюсь перед всеми… Надо, как думаешь?

Родионов посмотрел на него, ничего не сказал на это. Снял со спинки кровати галифе, запрыгал на одной ноге, попадая другой в штанину.

– Ты в парикмахерской брился? Где она тут?

– На нашем этаже, в конце коридора. Иди, там сейчас никого почти нету.

Юрий Александрович, учитель, был парень неглупый, но очень уж любил себя, просто обожал. Началась эта нехорошая любовь давно. Юрий был единственный сын у обеспеченных папы с мамой. С детства привык к тому, что всякое его требование уважалось. Потом, с возрастом, пришлось убедиться, что мир «жесток». Юра стал изворачиваться, и если другие – кроме папы с мамой – не всегда уважали его требования, то сам он уважал их. Любвеобильные родители по-прежнему изо всех сил заслоняли от него свет. Так в сыром затемненном месте созрело бледное, гибкое растение.

Юрий окончил пединститут. Комиссия по распределению не долго думала – в Сибирь.

– Как?

– С удовольствием, – сказал Юрий. Тут надо еще раз сказать, что парень он был неглупый. Он не стал, как другие, упираться. Он даже попросил родителей, чтобы они не обивали пороги разных именитых людей. Он знал: биография в наши дни, в нашей стране, имеет серьезное значение. Квартира с удобствами подождет – немножко терпения. Терпение, плюс спокойствие, плюс голова – будет и квартира и все другое. Уже с самого начала в биографии будет одна очень звонкая фраза: «Три года работал в Сибири».

Приехав в Сибирь, учитель Юрий Александрович решил писать книгу. С ходу. А что? И пусть в редакции журнала или издательства попробуют отнестись к ней неуважительно. Называться она будет «Даешь Сибирь!» или «Дорогу осилит идущий (Записки учителя)». Начнется книга с того, как героя – «я» – провожают в Сибирь. Потом размышления в купе, на верхней полке… А за окном поля и поля. Велика ты, матушка-Русь! Дорожные знакомства. Перевалили Урал… Когда проезжали столб «Европа – Азия», крики «ура», смех, шутки. А кто-то плачет (как потом выяснилось, девушка-десятиклассница, сбежавшая из дома в Сибирь: ей, видите ли, страшно стало). Опять дорожные знакомства – скуластые сибиряки, ужасно темные и добрые. Тоска и размышления на верхней полке интеллектуального, чуточку оппозиционного «я». Дальше – деревня, школа… Первые уроки. Класс – хулиган на хулигане хулиганом погоняет, «Я» волнуется, срывает пару уроков. Размышления дома, «у бабки Акулины». Бабка Акулина, это дитя природы, «глаголет истину» (привести дословно несколько темных ее выражений и настаивать в редакции – не убирать их). Потом рассказывать знакомым, как отстаивалось каждое слово в повести. Вместе со всем этим – письма далеких друзей, письма далеким друзьям… «Я» держится с завидной стойкостью, зовет далеких друзей в Сибирь, попрекает их ваннами и теплыми уборными, дерзит. С двумя-тремя расходится совсем. Дела в школе налаживаются (класс-то был не такой уж плохой). И так далее.

Чего хотел он от жизни? Многого.

Однажды (он учился в девятом классе) отец купил ему ружье. Было воскресенье, во дворе полно знакомых девчонок и ребят. Он взял ружье, вышел из дома (ружье за плечом, дулом книзу), на виду у всех прошел по двору сел в «Москвич» и поехал за город. Пострелял в консервные банки и вернулся. Все. Но этот вот момент, когда он шел с ружьем по двору и затем сел в собственную машину то чувство, которое он испытал при этом, он запомнил надолго. Он хотел, чтобы в его жизни было как можно больше такого – когда ты обладаешь тем, о чем другие только мечтают, когда на тебя смотрят с жадным интересом, когда отчаянно завидуют. Хотелось, например, приехать из Сибири и, здороваясь с товарищами, так, между прочим, спрашивать: «Читал мой опус?». Нет, лучше не спрашивать, а просто улыбаться… Да, конечно, не спрашивать. Наоборот, когда скажут: «Читал твой опус», – тут взять и снисходительно поморщиться. Хотелось славы, уважения к себе, и как можно скорее. А как все это добывать, черт его знает. Писать – это доступнее всего. На фоне общей бедности нашей литературы, может быть, и удастся возбудить интерес к себе. Он был как-никак преподаватель русского языка и литературы, много читал о тяжелом пути писателя, сам рассказывал о всяческих терниях, мучительных поисках, кризисах и срывах. И всегда искренне недоумевал в душе – не понимал, какого черта еще нужно признанному писателю. Но, если бы волею судьбы он сделался вдруг известным писателем, он, наверно, не отказал бы себе в удовольствии говорить: «Сложное это дело, старик, – писательство. Внешне все хорошо, а вот здесь (пальцами – на грудь) скверно».

Хорошо бы стать грустным писателем…

С Майей, теперешней женой, он дружил еще в институте. Она уважала его честолюбивые помыслы. Правда, перед нею он свои помыслы всегда несколько облагораживал.

Здесь, в Сибири, Майя удивила его своей жизнеспособностью. Если он, приехав сюда, призвал на помощь всю волю, которой обладал, решил выстоять, то Майя сразу, без усилий вросла в непривычную деятельность. Для нее как будто ничего в жизни не изменилось, как будто она переехала из одного квартала в другой. Он прилепился к ней…

С Марией Родионовой он познакомился еще в начале учебного года. Он тогда подумал о ней: «Красивая самка». И все. Здоровались, иногда сидели рядом на педсоветах, перебрасывались незначительными фразами.

Как– то в начале марта Юрий Александрович пошел вечером смотреть новый фильм -один (Майя заседала в райкоме комсомола). По дороге встретил Марию. Она тоже была одна – Ивлев мотался по району. Пошли вместе. Разговорились.

– Что это у вас? – спросил Юрий Александрович (у Марии в руках была книга).

– Шиллер.

– О-о!

– Что?

– На трагедии потянуло?

– Что делать, если все в жизни – комедия.

Юрий Александрович удивленно посмотрел на рослую Марию: в самом деле так глупа или дурачится? Не понял.

– Вы находите?

– А вы нет?

– Нет, я так не думаю. Если уж определять жанр, то это скорее трагикомедия. Или фарс.

– Или форс.

– Вы о чем?

– Нравится у нас?

– Привыкаю. Человек везде привыкает, даже в петле – побрыкается две минуты и привыкнет. В сущности, мы в жизни только и делаем, что привыкаем. Это ужасно глупо, если вдуматься… Если бы я был бог, я бы переделал мир.

– Как?

– Я бы закрыл его, впрочем. И никогда больше не открывал. То есть признал бы, что мой опыт с людьми не удался, – Юрию Александровичу это показалось чрезвычайно остроумным, он глянул на Марию. Она как раз в этот момент зевнула, вежливо прикрыв ладошкой рот. Это не покоробило Юрия Александровича, а вселило в него вдруг какую-то веселую наглость. – А ваша половина где? – спросил он.

– А ваша?

Юрий весело засмеялся.

В кино сидели вместе.

Как– то само собой получилось, что рука Юрия Александровича нашла руку Марии. Горячая, трепетная, чуть влажная рука мужчины трусливо и крепко пожала крупную, спокойную руку женщины.

Женщина не оттолкнула руку. Это был странный договор странных людей: объявлялась игра в любовь. Любви не было и не могло быть. Мария понимала это. Ее взволновала возможность досадить людям и себе за ту пустоту, которая образовалась в ее жизни. И лучший способ сделать это был тот, который предлагал Юрий.

Юрия этот молчаливый договор взбудоражил вдруг настолько, что у него в зубах заныло. Сердце, излюбившее себя, ленивое сердце его опалила вдруг страсть.

Так встретились и затеяли увлекательную игру в любовь два человека: одна – зло и страстно, другой – замирая перед возможностью испытать красивое, тайное чувство «незаконной» любви.

Кому не дано испытать настоящую сильную страсть, тот ценит ее, много знает о ней, не боится мучений и боли, которые всегда почти приходят с сильной страстью. Тот, кто действительно готов к сильным страстям, тот тоже не боится мучений и боли; вся разница в том, что тот, кто не в состоянии вынести страсть и обрести счастье, при первой же боли, после первых же истинных усилий души уйдет в кусты и никогда не будет жалеть об этом. Тот, кто сильнее, тот переживет боль и радость, отдаст силу души, но будет идти до конца. Не всегда в конце – победа. Но слабее такой человек не становится.

Марию и Юрия роднило в этом мире одно: очутившись не у дел, наблюдая житейскую кипень со стороны, не имея желания броситься в нее с головой, они чувствовали свою обездоленность. Одна принялась ждать: придет кто-то необыкновенный, увлечет ее, даст большую работу ее сильной натуре… Этот «кто-то» медлил, не приходил. Приходили обыкновенные сопляки, немощные и самолюбивые, предлагали содружество, предлагали уйти еще дальше от жизни, замкнуться в чахлый мир искусственных переживаний. Приходили обыкновенные подлецы, предлагали сожительство без любви, без дум. Пришел Ивлев, вынесший из жизни главную, предельно ясную мысль: надо работать. Мария, вкусившая прелестей полубогемной, полупреступной жизни, была несогласна с Ивлевым. Она слишком дорожила собой, своей красотой, чтобы так просто израсходовать годы. Мария называла это самообманом и искала другой какой-нибудь обман – более увлекательный, не такой обыденный. Юрий же, очутившись в положении наблюдателя, принялся заполнять образовавшуюся пустоту все тем же непрочным материалом – собой, не ведая по наивности, что так гибли куда более сильные натуры.

Словом, два человека нашли друг друга и, не сговариваясь, ни на что не надеясь, с большим желанием решили разыграть комедию.

В течение всего сеанса Юрий Александрович тискал большую руку Марии и задыхался от желания. Желание это подхлестывалось непонятной покорностью Марии. Она отдала ему руку и сидела, откинувшись на спинку стула, прикрыв глаза. Она тоже была взволнована. Волновала утонченная беспомощность Юрия, его робость и трепетность. Его желание волновало ее тоже.

Вышли из клуба. Юрий Александрович закурил… Некоторое время молчал, глядя перед собой, часто затягиваясь папироской.

– Что произошло? – спросил он несколько осевшим голосом.

Мария молчала.

– Вместо фильма я видел какой-то голубой сказочный мир… А ты? Ты видела что-нибудь?

Мария молчала. Она знала, что Юрий Александрович будет обманывать ее и себя искусно, красиво. Она с удовольствием слушала.

– Мария!…

– Да.

– Что произошло? Что происходит?

– Флирт.

– Нет!

– Значит, любовь.

– Мария!…

– Не кричи.

В темном месте Мария остановилась. Юрий Александрович обнял ее, стал жадно целовать, впиваясь в мягкие податливые губы… Долго целовал.

– Хватит, – сказала Мария. – Пошли.

Юрий Александрович опять закурил. Первая волна страсти, взлохматившая все его чувства, схлынула, он обрел дар мысли.

«Что это такое? Неужели действительно любовь?»

– Я опять видел сказочный мир… Я, кажется, схожу с ума. Я влюблен.

Мария беззвучно засмеялась. Подошли к ее дому.

– Подожди здесь, я сейчас выйду. Только не у ворот, а вон там, у столба.

Юрий отошел к столбу, опять закурил.

«Тройку бы сейчас… Уехать бы в снега, в степь».

Мария взяла ключи от школьной кладовой, где хранились лыжи, коньки, спортивные костюмы… Вышла к Юрию Александровичу.

…В кладовке было темно. Пахло лыжной мазью, опилками, ветошью. И было почему-то тепло.

Мария сняла шубу, ушла куда-то в угол.

– Иди сюда.

Юрий Александрович ощупью пошел на голос. Сердце прыгало в горле.

– Осторожней, тут банка с мазью. Правее… – голос шел снизу – Мария лежала.

Юрий Александрович нагнулся, нащупал ее. Стал поспешно, дрожащими руками рвать с себя пальто.

– Не торопись…

…Ивлев досматривал десятый сон, когда Мария пришла домой.

– Ты где это гуляешь? – спросил он, глядя на нее заспанными глазами.

Мария засмеялась.

– С молодым человеком была.

– С молодым человеком… – Ивлев хотел отвернуться к стене и продолжать спать, но Мария села к нему на кровать, затормошила.

– Ну, ревнуй же!… Устрой скандал! – у нее было весело на душе, легко, покойно в утробе. – Я действительно с молодым человеком была.

– Перестань, слушай!… Чего ты?

– Ревнуй!

Ивлев внимательно посмотрел на жену.

– Выпила, что ли?

– Фи-и… Петенька. А почитай мне стихи, Петенька.

– Ты что? Какие стихи?

– Почитай!

– Перестань. Ложись спать.

– Я прошу, Петр!

– Ложись спи… Мне завтра вставать рано.

Мария пристально посмотрела на мужа. Сказала серьезно:

– А еще хочет, чтобы его любили. Спи.

– Ну что за стихи – три часа ночи!… – крикнул Ивлев.

– Спи.

Ивлев соскочил с кровати, надел галифе и, расхаживая босиком по комнате, с остервенением стал читать:

Эй, стихи мои – голь неумытая!

Узкоглазая,

милая,

дикая рвань!

Из степей обожженных,

По бездорожью,

Мы пойдем на рысях в кровяную рань.

Наши сабли каленые

В синь,

с пересвистом

Засмеются на воле…

Поберегись!

Во имя счастья -

я отвечаю -

Руби пополам поганую жизнь!

Крой бессовестных!

Бей зажиревших!

С маху.

Наискось.

До пупа.

За каждого барина,

изувеченного стихами, -

Сорок грехов

долой.

Без попа.

Я впереди -

не робей, косоглазые!

Наша попляшет!…

Но я – это я.

Может статься -

споткнусь от страха.

Не останавливайтесь.

Заслоните от света,

Изрубите в куски

И-

Вперед!

Без меня.

Так, мои милые.

Так.

Так.

Так.

Неумолимые,

Только так.

Мария лежала на спине, раскинув руки. Улыбалась.

– Все?

– Все.

– А еще?

– Хватит, – Ивлев сам себе показался смешным – босиком, в нижней рубахе, ночью – с боевыми стихами.

– Почему ты не пошлешь их в краевую газету? – Мария села, насмешливо посмотрела на мужа. – По-моему их напечатают. Был бы ты… известным в крае поэтом.

– Я хочу быть известным в крае секретарем.

– Петя, тебе хочется сделать карьеру? Хочется быть секретарем обкома, например?

– Мне здесь работы хватает.

– Ну, а хочется?

– Это надо еще заслужить… – Ивлев почему-то смутился. – Мало ли чего нам хочется, – пошел к столу, нашел среди бумаг пачку «Беломора», закурил.

– Хочешь, я научу тебя, как… заслужить?

– Как?

– Надо писать книгу. Стихи – это несерьезно для секретаря. А вот книга, это другое. И ты бы смог написать. «Дневник секретаря» какой-нибудь. Тебя бы заметили, продвинули… Знаешь, как Чкалов говорил? «Если быть, так быть первым». Неужели ты обыкновенный заштатный секретарь райкома! Ты же неглупый мужик…

– Что, секретари райкомов глупые мужики, что ли?

– Не в этом дело. Секретари райкомов все ужасно походят друг на друга. Надо же чем-нибудь отличаться.

– Я и стараюсь отличиться – работаю.

– Эх, Петя… – Мария встала, начала раздеваться. – Давай спать.

Весна в Баклань всегда приходит ударная. Развезет в три недели, растопит снега, сгонит воду, высушит дороги, и, глядь, – по косогорам, на солнечной стороне, уже зеленеет травка. Даже ранней весной дни стоят солнечные, теплые.

В апреле пришел со службы Андрей Любавин, коренастый, неразговорчивый матрос Тихоокеанского флота.

Служба Андрею пошла впрок: он получил там специальность дизелиста, окончил десятилетку, вступил в партию и получил за что-то орден Красной Звезды. За что – не говорил. «За одно дело».

Отгуляли. Андрей отдохнул с недельку и пошел в райком – насчет работы.

Родионов долго, с удовольствием беседовал с молодым человеком, открыто любовался его литой фигурой, спросил про орден…

– За что это?

– За выполнение…

Родионов засмеялся.

– Я понимаю, что за выполнение… Ну, раз нельзя, так нельзя. Вовремя ты прибыл, моряк, у нас самая горячка начинается. Дизелист, говоришь? Приступай с завтрашнего дня к работе. Иди сейчас к Косых, это директор РТС, поговори с ним. Наверное, на дизель и поставят. Жизнь у нас сейчас интересная, молодежи много… Ошибок всяких, недостатков тоже хватает. Так что входи в курс дела и давай… по-матросски. Парторганизация в РТС крепкая. Желаю всего хорошего. Если что, приходи в любое время.

Дата добавления: 2015-06-28