Ник Данн. Совета Го, что касается выпивки, я не послушал

Один день спустя.

Совета Го, что касается выпивки, я не послушал. Прикончил в одиночку оставшиеся полбутылки, но все никак не мог успокоить расшалившиеся нервы. Казалось, вот-вот засну, и тут адреналин давал мне пендаля. Глаза закрывались, голова опускалась на подушку, но в следующий миг я видел свою жену: светлые волосы слиплись от крови, она плачет, слепая от боли, и ползает по полу в нашей кухне, и повторяет мое имя: «Ник, Ник, Ник!»

Я отхлебывал снова и снова из горлышка, тщетно пытаясь погрузиться в сон. Сон, он как кот: приходит тогда, когда ты перестал обращать на него внимание. Я лакал виски и повторял мысленно: «Прекрати думать. — Глоток. — Освободи разум. — Большой глоток. — Прямо сейчас, без шуток, освободи разум. — Глоток. — Завтра ты должен быть бодрячком, ты должен выспаться!» Большой глоток.

Я забылся зыбким сном ближе к рассвету и через час проснулся с похмельем. Не то похмелье, от которого ты не способен даже шевельнуться, но все равно неслабое. Я был унылым и ватным. Тугодумным. Может быть, все еще слегка пьяным. Я с трудом забрался в «субару», принадлежавшую Го; ноги отказывались идти, словно чужие. Да, своего автомобиля я на время лишился, полиция забрала его для тщательной экспертизы, как и мой ноутбук. Просто формальность, как меня уверяли. Я поехал домой, чтобы переодеться во что-нибудь поприличнее.

Три полицейские машины торчали в окрестностях моего дома, а рядом крутились мои немногочисленные соседи. Карла не было, но присутствовали богомолка Джен Теверер и Майк, отец тройни трехлетних карапузов — Тринити, Тофера и Талуллы. («Я ненавижу их всех только из-за их имен», — сказала как-то Эми, очень придирчивая ко всему новомодному. Кстати, когда я заметил, что одно время ее имя было очень популярным, она заявила: «Ник, но ты же знаешь историю моего имени!» Но я так и не понял, что она имела в виду.) Джен кивнула издали, не глядя мне в глаза, зато Майк подошел сразу, едва я покинул автомобиль.

— Мне очень жаль, дружище. Если могу чем-то помочь, только скажи. Все, что угодно. Кстати, сегодня утром я выкосил бурьян, так что хотя бы об этом ты можешь не беспокоиться.

Мы с Майком по очереди косили заброшенные участки в нашем квартале. Там, где жильцы разъехались, частые ливни превратили дворы в настоящие джунгли, в них кишмя кишели еноты. Эти зверюги мелькали везде — жрали помои по ночам, пробирались в подвалы, сидели на наших верандах, словно деревянные болванчики. Конечно, изничтожение зарослей не вынудило их уйти, но тварей хотя бы стало видно.

— Спасибо, Майк, — кивнул я. — Спасибо.

— Да уж, дружище, — вздохнул он. — Моя жена в истерике с тех пор, как узнала о вашей беде.

— Сожалею, — ответил я. — Мне пора. — Я указал взглядом на дверь.

— Все сидит и плачет, глядя на фотографии Эми.

Я слегка сомневался, что полиция ночью выложила в Интернет тысячи фотографий только для того, чтобы выдавить слезу из домохозяек вроде жены Майка. И вообще я никогда не сочувствовал истеричкам.

— Э, я тут спросить хотел… — начал Майк.

Я похлопал его по плечу и снова посмотрел на дверь, будто подгоняемый неотложными делами. Прежде чем сосед успел задать хоть какой-то вопрос, я взбежал на крыльцо и постучал в дверь собственного дома.

Офицер Веласкес проводила меня наверх, в мою собственную спальню, в мою собственную гардеробную, мимо серебристой коробки с так и не врученным подарком, и разрешила выбрать вещи. Вороша шмотки под внимательным взглядом этой молодой женщины с длинной косой, я сильно смущался. И в конце концов взял что попало — слаксы и рубашку с коротким рукавом. Бизнес-кэжуал, как будто собрался на писательский конвент.

Можно сделать интересную заметку о том, какую выбрать одежду, когда твой любимый человек бесследно пропал, подумал я. Жадного до нестандартных сюжетных ходов борзописца во мне не могло искоренить ничто.

Затолкав вещи в сумку, я обернулся и взглянул на коробку с подарком, стоявшую на полу:

— Можно посмотреть, что там?

Веласкес замялась, но решила перестраховаться:

— Нет, сэр, прошу прощения. Лучше не стоит.

Но я заметил, что оберточная бумага аккуратно разрезана:

— Но ведь ее проверяли?

Она кивнула.

— Если вы уже смотрели… — Я шагнул мимо офицера в сторону коробки.

— Сэр, я не могу вам позволить. — Она заступила мне дорогу.

— Смех, да и только. Это же мне подарок от жены.

Обойдя ее, я наклонился, взявшись одной рукой за коробку, но Веласкес обхватила меня поперек груди, удерживая. В тот же миг ярость затопила мой разум. Хоть я всю жизнь старался быть похожим на маму, характер отца зачастую прорывается, вызывая ужасные мысли и отвратительные слова.

— Сэр, здесь место преступления, вы…

«Безмозглая сука!»

Неожиданно в комнате оказался ее напарник Риордан. Я вырывался как мог — хорошо-хорошо, мать вашу! — но они стащили меня вниз. Женщина стояла на коленях возле крыльца, разглядывая ступеньки — не иначе, в поисках следов крови. Она внимательно посмотрела на меня и уступила дорогу.

По пути к Го я постарался взять себя в руки. Этот случай стал первым в бесконечной череде досадных дурацких поступков со стороны полиции в ходе следствия. Я подчиняюсь правилам, которые могу понять, а не правилам без тени смысла. Поэтому мне нужно было успокоиться. «Не противодействуй копам, — твердил я себе. — И в случае необходимости повторяй: не противодействуй копам».

Войдя в полицейское отделение, я сразу наткнулся на Бони.

— Ник, ваши родственники со стороны жены здесь, — сказала она таким голосом, будто предлагала теплый маффин.

Мэрибет и Ранд Эллиот стояли рука об руку посреди здания, как будто позировали перед фоторепортерами. Все как обычно. Я привык видеть их, поглаживающих друг другу руки, прижимающихся щекой к щеке, чмокающих в подбородок. Когда гостишь у Эллиотов, все время приходится кашлять — приготовьтесь, я вхожу, — поскольку их можно застать где угодно милующимися. Расставаясь даже ненадолго, они целовались в губы. Проходя мимо жены, Ранд хлопал ее по заднице. Такие отношения были для меня в диковинку. Мои родители развелись, когда мне исполнилось двенадцать лет, и, по моим ранним воспоминаниям, прилюдно могли обменяться разве что невинным поцелуем в щеку. На Рождество, на день рождения. Сухими губами. Даже в лучшую пору их брака отношения больше всего напоминали деловые.

— У нас закончилось молоко.

— Куплю сегодня.

— Мне нужно, чтобы ты выгладила это как следует.

— Выглажу.

— Это что, так трудно — купить молока?

Молчание.

— Ты опять забыла вызвать водопроводчика.

Вздох.

— Черт побери! Надень свое проклятое пальто, выйди из дому и немедленно купи это проклятое молоко! Сейчас же!

Такими приказами мой отец, менеджер среднего звена в телефонной компании, в лучшем случае донимал мою маму, как своего нерадивого подчиненного. А в худшем? Нет, он никогда не бил ее, но лютая злоба могла наполнять дом сутками и неделями, делая воздух влажным и густым, мешая дышать. Отец ходил выпятив челюсть, ни дать ни взять жаждущий реванша боксер, и скрипел зубами так громко, что звук разносился по всему дому. Швырял вещи, но не в нее, а рядом с ней. Я уверен, он убеждал себя: «Ни за что ее не ударю». Я уверен, он никогда не считал себя жестоким. Но отец превратил нашу семейную жизнь в бесконечное путешествие по неровным дорогам с водителем, затаившим в душе злобу, в отпуск, который не приносил радости. «Не вынуждай меня разворачивать машину!» Да пожалуйста, разворачивай!

Не думаю, что отец относился так исключительно к маме. Ничуть не меньше его раздражала любая женщина. Он считал женщин глупыми, легкомысленными, надоедливыми. «Вот тупая сука». Этими словами он характеризовал любую женщину, вызвавшую его недовольство, — водителя, официантку, школьную учительницу. Моих учительниц он, пожалуй, и в глаза-то не видел никогда, на родительские собрания не ходил — «вонючее бабье царство», как он выражался. Я помню, как в 1984 году кандидатом в президенты стала Джеральдина Ферраро, а мы всей семьей смотрели за обедом телевизор, когда прозвучала эта новость. Моя мама, моя хорошая добрая мама погладила Го по голове и сказала: «Вообще-то, здорово, по-моему». Тогда папа выключил телевизор и заявил: «Это розыгрыш! Ты же видишь, что это дурацкий розыгрыш. Все равно что обезьяну усадить на велосипед».

Прошло еще пять лет, и мама решила, что с нее довольно. Однажды, вернувшись из школы, я не застала отца. Еще утром он был, а после обеда собрался и ушел. Мама усадила нас с сестрой за обеденный стол и объявила: «Мы с вашим папой решили пожить пока порознь». Го расплакалась и закричала: «Тогда я ненавижу вас обоих»! Но вместо того, чтобы убежать к себе в комнату и там нарыдаться вдоволь, как и положено после таких слов, подошла к маме и обняла ее.

Вот так мой отец ушел, а моя слабая, изнуренная мама располнела и стала выглядеть просто счастливой. Как сдувшийся воздушный шар, в который подкачали воздуха. В течение года она превратилась в веселую, бодрую, добрую хозяйку, какой оставалась до самой смерти. «Слава Богу, что вернул нам прежнюю Морин», — сказала ее сестра, как будто до того женщина, растившая нас, была самозванкой.

Что касается отца, то с тех пор я общался с ним раз в месяц по телефону, очень сдержанно рассказывая о своей жизни. Об Эми он спросил один-единственный раз: «Ну и какова она, твоя Эми?» Вопрос не подразумевал иного ответа, кроме: «Она прекрасна».

Он оставался угрюмо-отстраненным и после шестидесяти, медленно погружаясь в слабоумие. «Если приходишь раньше всех, никогда не опоздаешь» — вот жизненный девиз моего отца. Но он распространился и на болезнь Альцгеймера. Постепенно отец опускался все ниже и ниже, и в конце концов пришлось поместить нашего независимого женоненавистника в огромный дом, провонявший насквозь куриным бульоном и мочой и где его окружали и ухаживали за ним только женщины. Ха!

Наш отец был ограниченным человеком. По крайней мере, так всегда говорила наша добрая матушка. Он ограниченный, но никому не желает вреда. И все-таки вред он нам причинил. Я сомневаюсь, что моя сестра когда-нибудь выйдет замуж. Когда она грустная, раздраженная или сердитая, ей необходимо побыть одной — боится, что мужчина посмеется над женскими слезами. И я такой же. Все хорошее, что во мне есть, я перенял от мамы. Могу шутить, могу смеяться, могу поддразнивать, могу хвалить и помогать… Я могу быть светлым, как солнце в ясный день, но я не могу одного — иметь дело с рассерженной или плачущей женщиной. Тогда я ощущаю, как во мне самым отвратительным образом вскипает отцовская ярость. Эми могла бы многое рассказать об этом. Нет, она точно рассказала бы все, если бы не пропала.

Я увидел Ранда и Мэрибет всего лишь за миг до того, как был замечен ими. И я подумал: не злятся ли они на меня? Я совершил непростительный поступок, не позвонив им сразу. Из-за моей трусости родители Эми провели вечер, как и собирались, — теплая погода, скачущие по корту желтые мячики, поскрипывание кроссовок, обычный вечер четверга, — а в это время пропала их дочь.

— Ник, — произнес Ранд Эллиот.

Он сделал три широких шага в мою сторону и, когда я уже готовился принять удар, обнял изо всех сил.

— Ты как, держишься? — шепнул он мне в шею, покачал немного, потом тоненько всхлипнул, проглотил рыдание и сжал мою руку. — Мы обязательно найдем Эми, Ник! У нас нет иного выхода. Просто поверь в это!

Несколько секунд Ранд Эллиот сверлил меня голубыми глазами, а затем снова всхлипнул три раза подряд — казалось, икает, — и тут Мэрибет протиснулась к нам сквозь толпу и спрятала лицо под мышку мужа.

Когда мы с тестем рассоединились, она посмотрела на меня снизу вверх огромным круглыми глазами и произнесла:

— Это просто… просто кошмар. Как ты, Ник?

Мэрибет говорила «как ты?», это была не простая любезность, а жизненно важный вопрос. При этом она смотрела мне в лицо, и я не сомневался: теща очень внимательно следит за каждым моим движением. Миссис Эллиот полагала, что каждый поступок должен быть рассмотрен, оценен и классифицирован. Любая мелочь что-то означает, любой пустяк может оказаться полезным. Мама, папа и дитя, продвинутые люди с учеными степенями по психологии, с девяти утра до полудня выдавали на-гора больше глубоких выводов, чем многие люди за месяц. Я никогда не забуду, как однажды за обедом отказался от вишневого коблера, а Ранд вдруг склонил голову набок и сказал:

— Ага! Тут у нас иконоборец! Презирает легкий символический патриотизм!

Я хотел отшутиться: мол, вишневый коблер — не самое любимое мое блюдо, а Мэрибет коснулась руки Ранда:

— Это из-за развода его родителей. Все те вкусняшки, десерты и прочее, которые принято есть за семейным столом, вызывают у Ника отрицательные эмоции.

Это казалось глупым, но льстило невероятно. Люди тратили столько сил, чтобы разгадать мою натуру.

Ответ: я просто не люблю вишни.

Близилась половина двенадцатого. В полицейском участке стояла какофония. Звонили телефоны, кричали люди. Женщина, чьего имени я не расслышал и у которой рассмотрел только раскачивающуюся копну волос, вдруг оказалась рядом со мной. Я понятия не имел, как долго она находилась поблизости.

— …И самое главное, Ник, нужно привлечь людей к поискам Эми, надо им показать: у нее есть семья, ее любят и хотят. Все будет под контролем. Ник, вам нужно будет… Ник?

— Чего?

— Люди захотят услышать заявление ее мужа.

Через все помещение ко мне бежала Го. Она проводила меня до управления, потом отправилась в «Бар», но пробыла там не больше получаса, а теперь вернулась, как будто не видела меня неделю, и лавировала между столами, не обращая внимания на молодого офицера, которому наверняка поручили провести ее внутрь спокойно и без шума.

— Пока все хорошо? — спросила Го, крепко обнимая меня одной рукой. Но в семейке Данн никогда не получалось правильно обниматься — ее палец ткнулся мне в правый сосок. — Жалко, что мама сейчас не с нами, — шепнула она, будто читая мои мысли. — Нет новостей? — произнесла сестра, отстранившись.

— Ничего. Мать его! Ничего…

— Похоже, ты не слишком хорошо себя чувствуешь.

— Я чувствую себя как сраное дерьмо. — Хотелось добавить, что я поступил как полный идиот, не прислушавшись к ее словам о выпивке.

— Я бы тоже прикончила бутылку. — Сестра похлопала меня по спине.

— Так, уже пора, — волшебным образом материализовалась женщина из прессы. — Получится неплохая передача на выходные, на Четвертое июля.

Она проводила нас в мрачный конференц-зал — алюминиевые жалюзи, складные стулья и стайка скучающих репортеров — и заставила подняться на сцену. Меня охватила неловкость, будто я произношу третью речь на второстепенной бизнес-встрече, когда аудитория заполнена усталыми людьми, только и думающими о том, как бы вырваться на обед. Но репортеры приободрились, увидев меня — молодого, прилично одетого парня. Потом администраторша водрузила на подставку картонку с наклеенной увеличенной фотографией Эми. Восхитительный портрет. Глядя на него, хотелось воскликнуть: «Как может быть женщина столь прекрасна?»

Она могла, она прекрасна. Я не отрываясь смотрел на фотографию моей жены, а в это время репортеры защелкали и зажужжали камерами. Я вспоминал тот день в Нью-Йорке, когда разыскал ее после долгой разлуки. Тогда я увидел только светлые волосы и затылок, но сразу узнал Эми. Я воспринял это как знак. На своем веку мне случалось видеть миллионы голов, но я сразу распознал изящный череп Эми, плывущий впереди по Седьмой авеню. Я понял, что это она, понял, что нам суждено быть вместе.

Сверкали вспышки. Я встрепенулся и огляделся по сторонам. Происходящее казалось сюром. Так часто говорят люди, описывая что-то необычное. Раньше я думал: «Ну откуда вы, мать вашу, можете знать, что такое сюр?» Похмелье давало о себе знать. Левый глаз пульсировал, словно сердце.

Фотокамеры продолжали щелкать, кинокамеры — жужжать. Два семейства, поджав губы, стояли рядом. Из всех нас только Го немного напоминала живого человека. Остальные — биороботы, клонированные и растыканные туда и сюда. Эми на картинке и то выглядела более живой. Всем нам доводилось видеть подобные пресс-конференции, когда бесследно пропадали другие женщины. И теперь мы сами вынуждены играть в спектакле для прессы — взволнованная, но преисполненная надежд родня. Мутные от кофеина глаза, руки — как у тряпичных кукол.

Прозвучало мое имя, аудитория затаила дыхание. Шоу начинается.

Позже, просматривая новости, я не узнавал свой голос. И едва-едва узнал лицо. Последствия пьянки меня не красили — не человек, а мешок с дерьмом. Я очень боялся, что голос будет дрожать, а потому фразы получались рублеными, будто я читал срочное сообщение. «Мы хотим, чтобы Эми вернулась домой целая и невредимая…» Совершенно фальшиво и неубедительно. С таким же успехом я мог произносить случайные числа.

Ранд Эллиот подошел и попытался спасти меня:

— Наша дочь Эми — жизнерадостная, всеми любимая девочка. Это единственный ребенок в нашей семье. Она умная, красивая и добросердечная. Удивительная Эми — вот она кто. Мы хотим, чтобы она вернулась. И Ник хочет, чтобы она вернулась.

Он положил ладонь мне на плечо, промокнул платком глаза. И я невольно ожесточился, во мне снова заговорил отец: «Мужчины не плачут».

— Мы все хотим ее вернуть, — продолжал Ранд. — Вернуть в семью, к родным и близким. Наш координационный пункт будет находиться в гостинице «Дэйз».

Позже в газетных новостях появились фотографии Ника Данна, мужа пропавшей женщины, который стоял истуканом рядом с тестем. Руки скрещены на груди, остекленевший взгляд. Он выглядел почти скучающим рядом с плачущими родителями Эми. Дальше было хуже: моя запоздалая реакция. Стремление показать, что я не говнюк, я неплохой парень, несмотря на пустой взгляд и надменное лицо придурка. Вот она, откуда ни возьмись, улыбка, о которой просил Ранд. Улыбка, так необходимая для его дочери.

Улыбка убийцы.

Дата добавления: 2015-06-28