История Русской драматургии театра кукол 1 страница

КНИГА II

ГЛАВА I

ДРАМАТУРГИЯ РУССКОГО НАРОДНОГО ТЕАТРА КУКОЛ

Обращаясь к драматургии русского народного театра кукол, важно помнить, что этот пласт культуры, подобен «невидимому граду». Реально существуя, он остается незримым, устным, а потому во многом утраченным для исследователей явлением. Как известно, первым в тридцатые годы XVII века описал и зарисовал русское народное кукольное представление немецкий ученый, дипломат и путешественник Адам Олеарий (Эльшлегель).

Магистр Лейпцигского университета А. Олеарий побывал в России несколько раз: в 1633 — 1634 гг. в составе Гольштейнского посольства и в 1635 — 1639 гг. - по дороге в Персию. Его впечатления легли в основу книги «Подробное описание путешествия Гольштейнского посольства в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 годах, составленное секретарем посольства Адамом Олеарием». Судя по тому, что этот труд был четырежды переиздан только в XVII веке (в 1647, 1656, 1663 и 1696 гг.), он вызвала немалый интерес. В числе многих других наблюдений Олеария о жизни и быте россиян начала XVII века есть и небольшое упоминание о кукольном представлении, снабженное иллюстрацией, сделанной гравером по рисунку автора. Олеарий обратил внимание на это кукольное представление в связи с непристойностью его содержания. Возмущаясь безнравственностью представления, он писал: «Подобныя срамныя дела уличные скрипачи воспевают всенародно на улицах, другие же комедианты показывают их в своих представлениях за деньги простонародной молодежи и даже детям, а вожаки медведей имеют при себе таких комедиантов, которые между прочим, тотчас же могут представить какую-нибудь шутку или Klücht (шалость) как называют это голландцы, с помощью кукол. Для этого они обвязывают вокруг своего тела простыню, поднимают свободную ея сторону вверх и устраивают над головой своей, таким образом, нечто вроде сцены (Teatrum portale), с которою они ходят по улицам, и показывают на ней из кукол разныя представления»[137].

Русский ученый XIX века Д.А. Ровинский впервые прокомментировал этот рисунок: «Впереди кукольная комедия: мужик, подвязав к поясу женскую юбку с обручем в подоле, поднял ее кверху — юбка эта закрывает его выше головы, он может в ней свободно двигать руками, выставлять кукол наверх и представлять целые комедии»[138]. Ровинскому же принадлежит и мысль о том, что Олеарий встретился с ранней разновидностью комедии о Петрушке, а на гравюре изображена сцена покупки у цыгана лошади: «…справа высунулся цыган — он, очевидно хвалит лошадь»,— пишет Д.А. Ровинский,— «в середине длинноносый Петрушка в огромном колпаке поднял лошадке хвост, чтобы убедиться, сколько ей лет; слева, должно быть, Петрушкина невеста, Варюшка»[139]. Комментарий Д. Ровинского о том, что Олеарий описал именно комедию о Петрушке в настоящее время оспаривается, однако для нас свидетельство немецкого путешественника ценно прежде всего тем, что оно является первым и, фактически, единственным прямым подтверждением самого существования народного кукольного театра в России того времени.

Правда, существует еще одно, косвенное, но весомое подтверждение тому, что народные кукольные комедии продолжали, несмотря на многочисленные запреты официальной власти, активно бытовать в России; Анонимный автор статьи “О позорищных играх или комедиях и трагедиях”, напечатанной в Примечаниях к Санкт-Петербургским ведомостям в 1733 году, рассмотрев особенности и задачи профессиональных, официально разрешенных кукольных зрелищ, далее пишет о кукольниках своего времени: «… Еще худшие комедианты то там, то инде скитаются, а особенно часто волочатся, где подлой народ их непорядочными представлениями забавляется»[140].

Не случайно, видимо, русская народная кукольная комедия была впервые замечена именно в первой трети XVII века. Великой Смутой встретила Россия это время. “Московской трагедией” называли ее современники-иностранцы, “великой разрухой Московского государства” — русские[141]. За годы Смутного времени Россия пережила острейший кризис: политический, экономический, культурный. О настроении народа в этот период убедительно писал историк В.О. Ключевский: “[…] с воцарения новой династии в продолжение всего XVII века все общественные состояния немолчно жалуются на свои бедствия, на свое обеднение, разорение, на злоупотребление властей, жалуются на то, отчего страдали и прежде, но о чем прежде терпеливо молчали. Недовольство становится и до конца века остается господствующей нотой в настроении народных масс. Из бурь смутного времени народ вышел гораздо впечатлительнее и раздражительнее, чем был прежде, утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись в нем иностранные наблюдатели XVI в., был уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства”[142].

Смута положила начало эпохе невиданных ранее по масштабу и количеству народных бунтов. Достаточно сказать, что только в царствование “тишайшего” Алексея Михайловича произошли мятежи в Москве, Томске, Устюге, Козлове, Сольвычегде (1648 г.), назревал бунт в Москве (1649 г.), произошли мятежи во Пскове и Новгороде (1650 г.), “медный” бунт в Москве (1662 г.), и, наконец, крестьянская война под руководством Степана Разина (1670-1671 гг.) на Дону и в Поволжье. По меткому выражению историка, в этих мятежах вскрылось полное отсутствие не то что благоговения, но и простой вежливости и не только к правительству, но и к самому носителю верховной власти[143]. Что же касается боярства, духовенства, правительства России того периода, то “простой народ относился к этим временщикам с самой задушевной ненавистью”[144].

Произошедший в «Великую смуту» перелом в народном сознании породил и новое отношение к власти. Из «данной богом» она стала восприниматься как «ярмо». Одним из следствий было и рождение русской народной сатирической литературы. Непосредственно отражая настроение народа, росло распространение анекдотов, лубочных листов. Достаточно назвать наиболее известные: “Сказания о куре и лисице”, “Служба кабаку”, “Калязинская челобитная”, “Повесть о Карпе Сутулове”, “Повесть о бражнике”, “Повесть о Шемякином суде”, “Повесть о Ерше Ершовиче”, “Повесть о Фоме и Ереме” и т.д.

Тогда же появился “Лечебник… как лечить иноземцев в их земель людей”, где высмеивались шарлатаны-врачи с их лекарствами, состоящими из “тележного скрипа” и “свиного визга”. В устной и письменной сатирической литературе появляется новый тип героя — авантюрист и пройдоха Фрол Скобеев. Это герой своего мятежного XVII века, анархист, рубаха-парень, обманывающий боярина. Фрол женится на боярской дочери Аннушке, такой же предприимчивой плутовке, как и он сам. В этой паре без труда узнаются типажи героев народной кукольной комедии, дошедшей до нас благодаря записям, сделанным во второй половине XIX в.

Представления народного театра кукол в России начала XVII века показывались в программе скоморошьих игр. Они были непродолжительны и состояли из одной или нескольких сцен. По типу и характеру описанное Олеарием кукольное представление могло быть предтечей той народной кукольной комедии о Петрушке, которую мы знаем сегодня. Герой этой комедии в XVII веке мог носить любое другое имя, а сюжет мог быть иным и содержательно, и композиционно.

Народные кукольники 30-х годов XVII в. подобно своим собратьям XIX века, по всей видимости, придерживались принципов импровизированной игры. В основе их импровизации лежал некий элементарный сюжет. Под влиянием дальнейших социально-исторических и культурных перемен в России, эти сюжеты видоизменялись, сюжетная цепочка комедии варьировалась. Изменялся и главный герой пьесы.

В.Н. Всеволодский-Гернгросс в работе “Русская народная драма” отмечал, что старинный русский кукольный герой и внешне, и по характеру несколько отличался от того Петрушки, какого мы знаем по спектаклям XIX века. Он не был горбат, носил шапку иного покроя, амплитуда колебаний его характера определялась с одной стороны характером пассивного молодого человека из “Повести о Горе-злосчастии”, а с другой — предприимчивым Фролом Скобеевым[145]. Изменение характера героя народной кукольной комедии отражало процесс смены типов народного сознания на переломах эпох. Уместно подчеркнуть, что народная кукольная комедия на протяжении трех веков оставалась, видимо, тем сатирическим действом, в котором проявлялся социальный протест. Не случайно впервые этот театр упоминается именно в начале XVII века. “Смута воочию показала, — пишет А.М.Панченко, — что “тишина и покой” канули в вечность. Русь переживала тяжелейший кризис — династический, государственный, социальный. Рушились средневековые авторитеты, и прежде всего авторитет власти. Процессы по “слову и делу” содержат на этот счет весьма красноречивые свидетельства. О царе говорят такие вещи, что сыщики их “в отписку писать не смеют”, — это речи “матерны и с государственным именем”[146].

Но “бунташный век” не укладывался лишь в рамки XVII столетия. На три столетия — от Смуты до крестьянских восстаний XIX века — простирает он свои границы. И в этих границах, на этом пространстве, в этом времени рождается, живет, видоизменяется, совершенствуется русская сатирическая кукольная комедия. Будучи своеобразным «предтеатром», народная кукольная комедия импровизации, вероятно, способствовала и появлению профессионального театра в России. Исследователи драматического театра, устного народного творчества уже обращали внимание на этот факт. Так А. Белкин в книге “Русские скоморохи” отмечал, что «самим фактом своего существования медвежья потеха и «Петрушка» содействовали появлению театра живого актера хотя бы тем, что готовили зрителя к его восприятию»[147].

Особо важно обратить внимание на то, что русский народный кукольный театр и его представления неотделимы от стихии народных праздников. Праздник был и одним из его истоков, и стихией, и атмосферой, и питательной средой, и, наконец, периодом жизни. Бунтарская же, анархистская суть характера комедии и ее главного героя являются естественной составляющей самого праздника, так как стихии праздника и бунта тождественны.

Сюжетная цепочка сценария импровизационной народной кукольной комедии формировалась, видимо, под влиянием народных игр: “хождение с кобылкой”, “сватовство”, “шутовское лечение”, “пародийные похороны” и т.д. Ритуально-пародийная, природа этих сцен очевидна. Увязывая в единое понятие русского Средневековья церковную и народную культуру, Д.С.Лихачев находит здесь и обратные аналогии — смеховой мир, как “теневой” антимир культуры официальной[148]. Эта связь двух подчас параллельных культур распространяется и на театральное искусство.

Ядро сюжета русской кукольной народной комедии (решение жениться, обзавестись хозяйством, покупка у Цыгана лошади, падение с лошади, обращение к Лекарю-шарлатану, вслед за раскрытием обмана - убийство и похороны) сформировалось, вероятнее всего, под влиянием народных игр. Здесь находят отражение наиболее популярные народные игры, в основе которых лежит пародия: на сватовство, свадьбу, торг, лечение, похороны. Подобные игры мы найдем в культурах большинства европейских народов. Их сходством, кстати, можно объяснить и сходство сюжетов, характеров героев европейских уличных импровизационных комедий.

Народная кукольная комедия использует одно из самых безотказных средств общественной сатиры – пародию. Анализируя проблемы комизма и смеха, размышляя, в связи с этим, над комизмом, который присущ кукольному театру, В. Пропп писал, что «русский народный кукольный театр всегда только комичен, притом комичен не непроизвольно, а нарочито. Комизм народного кукольного театра вызван, - подчеркивал исследователь, - не только автоматизмом движений, но и интригой, ходом действия […] То, что в жизни совсем не смешно – поборы с крестьян – становится смешным на сцене кукольного театра, средства которого использованы в сатирических целях»[149].

Пародия заключена и в самом ядре сюжета народной кукольной комедии. Ее интрига — история молодого человека, совершившего ряд преступлений и попавшего за это в ад. При устном пересказе она неожиданно приобретает черты моралите; бесцензурная сатирическая кукольная комедия сюжетно — история наказанного грешника. Опрокидывающая официально принятые моральные нормы, социальные установления, государственные и церковные законы, сюжетно она находится в рамках официальной культуры. Парадокс в данном случае проявляется в том, что “внутри” комедия оказывается иной, чем “снаружи”. В религиозно-нравственной, лояльной оболочке содержится пародийное ядро. Содержание комедии пародирует ее собственный сюжет.

В.Н. Всеволодский-Гернгросс, исследуя специфику социального пафоса народной кукольной комедии, утверждал, что она воплотила в себе те общественные настроения, которые характеризовали происходивший в XVII веке перелом в жизни русского народа. “Петрушка, — писал ученый, — бунтарь и смельчак. Его бунт не имеет определенной целеустремленности, это бунт анархический. Вырвавшись из деревенской патриархальной обстановки и попав в город на отхожий промысел, он буквально “ошалел” от обилия новых впечатлений, “силушка его по жилушкам переливалась”, и он не знал, к чему применить свои силы. Начинается вереница приключений. Чем кончились бы они — неизвестно, если бы в комедию не была привнесена под давлением религиозной морали жестокая кара: черт уносит Петрушку в ад… гибель Петрушки формальна, она проходит мимо зрителя, восторженно принимающего его дебоши[150]».

Говоря о русской народной кукольной комедии, заметим, что мы имеем в виду не размноженный на копии с незначительными вариациями сценарий, проживший несколько веков, а один из видов народного театра с изменяющимся во времени и пространстве сюжетом. Причем характер, речь, внешность, имя героя пьесы также варьировались и видоизменялись.

Запечатленный на рисунке А. Олеария кукольный спектакль, видимо, был одной из начальных фаз развития русского народного театра кукол. Судя по гравюре, это еще синтетическое скоморошье действо, где кукольное представление – один из его номеров. По свидетельству путешественника, кукольный комедиант обычно находился при вожаке медведя, демонстрировавшем “медвежью потеху”. В XVII в. комедии аккомпанировал гусляр или гудочник. Он же был своеобразным связующим звеном между куклой и зрителями: зазывал, собирал плату, вел диалог с героем и публикой.

Представление давалось двумя исполнителями — кукольником и музыкантом. Этот принцип, видимо, оставался неизменным на протяжении всего периода жизнедеятельности комедии и был типичным для европейской кукольной комедии в целом. Вспомним традиционный испанский кукольный спектакль «Освобождение Мелиссендры», описанный Мигелем Сервантесом (1547–1616) в романе «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». Он также представлял собой некую пантомиму, которую играл один исполнитель – кукольник по имени Педро, а комментировал для зрителей другой – Ведущий:

«Маэсе Педро спрятался за сценой, ибо ему надлежало передвигать куклы, а впереди расположился мальчуган, помощник маэсе Педро, в обязанности коего входило истолковывать и разъяснять тайны сего зрелища и показывать палочкой на куклы. И вот, когда иные обитатели постоялого двора уселись, иные остались стоять прямо против райка, а Дон Кихот, Санчо, юный слуга и студент заняли лучшие места, помощник начал объяснять...»[151].

Ведущий комментировал очередное действие или картинку, вел повествование, импровизировал. Он мог попутно сообщить новость или слух, поделиться свежим анекдотом, продемонстрировать свои знания в области литературы, политики, науки, географии и т. д. Он мог даже вступить в дискуссию с аудиторией, или с кукловодом. Сценарии такого типа, как правило, строились в расчете на импровизацию, артистизм Ведущего. Это один из самых древних способов игры с театральной куклой, который был известен и в Древней Греции, и в странах Востока.

Русский народный театр кукол шел по тому же пути и в то же самое время, что и описанное Сервантесом. Но для него не нужны были ни декорации, ни многочисленная бутафория, присущая представлениям профессиональных европейских кукольников. Единственной бутафорской деталью комедии могла быть палка, ставившая точки в финалах комических сцен, опускаясь на головы недругов. «Прививкой от смерти»[152] образно и точно назвал подобные удары исследователь испанского театра В.Ю. Силюнас.

«Неживые» куклы становятся для зрителей – соучастников предоставления настоящими учителями жизни, где смерть — только промежуток между жизнью и скорым Воскрешением.

Размышляя о социальных корнях русской народной кукольной драмы, нельзя обойти и принципиально важные ее архитипические черты, ее не прерванное родство с древними ритуалами. Разумеется, это особая тема, требующая, вероятно, и отдельного исследования. Заметим только, что «петрушечная комедия» - жестокая, агрессивная, грубая – выполняла задачу духовного очищения. Публика мысленно, эмоционально примеривала на себя поступки ее героев. Собственную накопившуюся агрессию, тайные помыслы она мысленно переносила на персонажей-кукол. Агрессивность, перенесенная на кукол «изживалась», исчерпывалась. «Жертвами», являющимися необходимой частью всякого ритуала становились куклы. Таким образом «кукольная комедия» становилась своеобразным ритуалом, механизмом разрядки агрессии, актуализации подавленных желаний, средством очищения – катарсиса.

В этом, отчасти, заключены и смысл, и причины трансформации сюжета народной кукольной комедии. Время меняло ее характер, внешность, сюжет, персонажей и, возможно, даже имена главного героя. В.Н.Всеволодский-Гернгросс в уже упоминаемой книге “Русская устная народная драма” заметил, что смена имен героя кукольной комедии “определяется, по-видимому, сменой среды и времени бытования комедии. Сельской крестьянской и городской посадской”[153]. Поддерживая предположение В.Н. Перетца о том, что в XVII в. этот герой звался Иваном, подобно своему “близкому родственнику” Иванушке-дурачку, В. Всеволодский-Гернгросс предполагает, что новое прозвище герой комедии получил по имени известного в России шута царицы Анны Иоанновны, итальянца Пьетро Мирро (он же Педрилло, он же Петруха-Фарнос, Петруха). Подтверждением тому служат многие лубочные изображения и тексты XVIII века, тождественные текстам и сюжетам комедии о Петрушке.

Однако возможны и другие версии. Так в подорожных актерам-кукольникам начала XVIII в. мы встречаем имя Петрушки Иванова[154], а в первой половине того же века в Москве давал спектакли кукольник Петр Якубовской[155]. Вполне вероятно, что свое имя кукольный герой мог заимствовать у одного из кукольников, представления которого были наиболее популярны.

Следующее предположение, хотя и может показаться маловероятным, но также имеет право на существование; Шуты и народные комические герои нередко получали прозвища по названиям различных кушаний и приправ. Гансвурст — Иван Колбаса (в России это имя переводилось как “заячье сало”), Жан Фарина — Иван Мучник, французская разновидность Полишинеля, Пикельгеринг — Маринованная селедка, Джек Снак — Легкая закуска. Почему бы и Петрушке не получить свое имя аналогичным образом? Появилась же у него в Х1Х в. фамилия «Самоваров».

И, наконец, есть все основания предположить, что этот герой — горластый забияка в красном колпаке, с петушиным профилем, нередко в лубочных листах изображавшийся верхом на петухе, сам по характеру — вылитый петух, мог позаимствовать у него и имя. Тем более, что в России всякий петух — “Петя”.

Итак, Петрушка – дитя не только «низовой культуры», но и культуры общенациональной - самых разных сословий.

Сценарная цепочка кукольной комедии была композиционно открыта, имела свойства пьесы-обозрения с цепевидным композиционным построением, и эта цепочка могла быть весьма велика. Сами же сцены нанизывались в длительный ряд обозрения, ограниченный только возможным временем ее зрительского восприятия.

В отличие от иностранных традиционных театров кукол, появившихся в России в конце XVII века и совершенствовавшихся, в основном, за счет разнообразных сценических эффектов, трюков, русский народный театр развивался не только внешне, но и внутренне — по линии социально острой пародийности. Здесь уместно еще раз вспомнить слова известного драматурга, автора пьес для театра кукол, знатока европейского фольклорного театра М. де Гельдерода: «Эта первичная драматургия накопила богатый запас архетипов, простые формы которых доступны народной душе»[156].

Пародийная острохарактерная внешность, солено-острая реприза, подобная удару, и палочный удар, - «прививка от смерти», стоящая крепкого словца, — вот, наверное, те компоненты, которые решали успех спектакля у «подлого» люда. А уж острого словца народные кукольники не жалели ни для квартального, ни для невесты “из двенадцатой роты”.

Поведение героя комедии обуславливалось не только характером, выдумкой, личностью самого кукольника, но и проекцией на кукольную сцену идеалов, интересов тайных желаний и устремлений публики.

Историки русского театра неоднократно отмечали сходство многих сцен русской народной кукольной комедии не только с лубочными картинками, но и с “шутовской комедией” XVIII века, а также многими интермедиями.

«Шутовская комедия» начала XVIII века во многом тождественна известным вариантам “Петрушки” Х1Х в. Здесь высмеиваются невежественные лекари-шарлатаны, иностранцы. Анализируя дошедшие до нашего времени и сделанные в Х1Х – начале ХХ вв. записи комедии о Петрушке, можно сделать вывод о том, что в ней могло быть более 50 персонажей. Однако в каждом отдельно взятом представлении их было не более 20: Петрушка, Невеста, Цыган, Лошадь, Капрал, Лекарь, Барин, Квартальный и др.

Сюжет комедии о Петрушке во второй половине Х1Х в. складывался из встреч Петрушки с теми или иными типажами-персонажами; Петрушка встречался с Невестой и обсуждал с музыкантом-Шарманщиком, зрителями ее достоинства и недостатки, встречался с Цыганом, покупал у него лошадь, расплачиваясь «березовыми деньгами» - палочными ударами. Упав с коня – звал Лекаря-немца. После комической сцены лечения, как правило, убивал Лекаря, затем следовала сцена пародийных похорон. Далее появлялся Капрал или Солдат и объявлял, что Петрушку «забривают» в армию, затем учил его солдатским приемам. Эта сцена также традиционно заканчивалась избиением или убийством Капрала. Подобным образом Петрушка обходился и с Барином, бравшим его в услужение, и с Отцом убитого им Лекаря, или Капрала, которые появлялись сразу после этих убийств и со многими другими. Заканчивалась комедия чаще всего тем, что появлялся Барбос, или чёрт, который хватал Петрушку и волок за ширму. Петрушка с криком: «Прощай, жизнь молодецкая!..» прощался с публикой до следующего представления.

Еще более очевидно сюжетное тождество “Петрушки” со сценами русских драматических интермедий. Например, интермедией “Херликин и Судья”, датируемой началом XVIII в. В ней Херликин подает Судье жалобу:

«СУДЬЯ. О чем твое прошение?

ХЕРЛИКИН. Тому явствует мое доношение.

СУДЬЯ. (Отдает секретарю). Секретарь, доношение сие прими.//И, о чем оно явствует, прочти.

В доношении Херликин жалуется на мух и комаров и просит судью о защите. Судья же решает, чтобы Херликин сам бил своих обидчиков. Тогда Херликин начинает бить Судью и Секретаря:

СУДЬЯ. За что ты бьешь меня?

ХЕРЛИКИН. Молчи, я — муху, а не тебя!//Так и сюды уже поспела,// Эдак она, где села! (по сем ударит секретаря).

СЕКРЕТАРЬ. Изрядно присудил.

ХЕРЛИКИН. Уже много я убил.//Вот там, вот сям,//Вот зде, и везде,// Аха, ха, охо, хо! (И тако с тем судей прогоняет)»[157].

Подобное сходство интермедий с народной кукольной комедией позволяет сделать вывод о том, что не только лубочные листы, но и литературно-драматургические произведения того времени могли быть источниками вдохновения кукольников, сочинявших новые сцены для своего импровизированного представления. В свою очередь и сами эти народные импровизационные кукольные представления, сценки могли стать источником для того или иного лубочного листа, той, или иной драматической интермедии.

Косвенным подтверждением нашего предположения является и утверждение итальянского исследователя комедии дель арте Пьетро Ферриньи о том, что «лучшие актеры комедии импровизации XVII–XVIII вв. признавали первородство кукольной комедии и были авторам кукольных пьес (Руццанте, Джиральди, Андреа Калма, Мари Негро, Пьетро и Джованни Бриоччи, Вергилий Веруччи)»[158]. Проанализировав значительное число драматических пьес итальянского театра XVII–XIX вв. и одновременно сценариев итальянской комедии масок, Ферриньи приходит к выводу, что «...эти пьесы, ничто иное, как переделанные и заполненные бесконечными разговорами пьесы марионеток»[159]. Написать сюжет для кукол, проверить его на публике, а затем, расширив диалоги, видоизменив сюжет, передать драматической труппе — один из тех путей, которые использовали драматурги в прошлом. Вероятно, эти процессы влияния драматургии драматического и кукольного театров были взаимными.

В Х1Х в. популярность народной кукольной комедии достигла пика, ее стали замечать в образованных, литературных кругах, о ней писали Д. Григорович, Ф. Достоевский, В. Курочкин, Н. Некрасов и многие другие.

В издававшемся в Петербурге сатирическом журнале «Искра» за подписью «Скорбный поэт» 27 апреля 1864 г. публикуется стихотворение Г.А. Жулева «Петрушка», где поэт дает довольно полное изложение сюжета этой народной пьесы: «К нам на двор шарманщик нынче по весне//Притащил актеров труппу на спине //(Деревянных, впрочем, а не тех живых,//Что играют роли из-за разовых).// Развернул он ширмы посреди двора; //Дворники, лакеи, прачки, кучера//Возле ширм столпились, чтобы поглазеть,//Как Петрушка будет представлять камедь... //Из-за ширм Петрушка выскочил и ну:// «Эй, коси-малина, вспомню старину!» //Весело Петрушка пляшет и поет;//«Молодец каналья!» — говорит народ. //Вот пришли арапы, начали играть, — //А Петрушка палкой по башкам их хвать! // С жалобой арапы поплелися в часть... //Голоса в народе: распотешил всласть! //Выскочил квартальный доблестный и стал //Приглашать Петрушку за скандал в квартал... //Петька не робеет: развернулся — хлоп!//Мудрое начальство в деревянный лоб... //«Молодец Петрушка!» //Но все стихло вмиг: //Из-за ширм явился красный воротник,//Подошел к Петрушке и басит ему: //«Что ты тут, каналья?.. Я тебя уйму!..» //Петька не робеет: взявши палку, хлоп!// Мудрое начальство в деревянный лоб. //Хохот одобренья; слышны голоса: //«Не сробел начальства!.. Эки чудеса!..»… //Петька распевает, весел, счастлив, горд, — //Вдруг из преисподней появился чёрт. //И басит Петрушке: «Ну, пойдем-ка, брат!..» //И повлек бедняжку за собою в ад. //Запищал Петрушка... «Не юли, вперед! //Вот те и наука!» — порешил народ. //Я б сказал словечко за Петрушку, но //Многих ведь, пожалуй, раздражит оно»[160].

Через пять лет, в 1869 г., в февральском номере «Отечественных записок» была опубликована и глава «Сельская ярмонка» из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», где автор также упоминает фабулу этой народной уличной кукольной комедии: «Комедию с Петрушкою, //С козою с барабанщицей// И не с простой шарманкою, //А с настоящей музыкой //Смотрели тут они. //Комедия не мудрая, //Однако и не глупая, //Хожалому, квартальному //Не в бровь, а прямо в глаз!»[161]

Но впервые в отечественной литературе о русской народной уличной кукольной комедии, ее героях, сюжетах, исполнителях подробно написал в развернутом очерке «Петербургские шарманщики» Д. В. Григорович (1843 г.) — писатель, член-корреспондент Петербургской академии наук. Он отметил, что кукольная комедия была основным промыслом итальянцев. «Обрусевший итальянец, — писал он, — перевел ее, как мог, на словах русскому своему работнику, какому-нибудь забулдыге, прошедшему сквозь огонь и воду, обладающему необыкновенною способностью врать не запинаясь и приправлять вранье свое прибаутками, и тот уже преобразовал ее по-своему…»[162].

Григорович указывал на итальянских кукольников как на один из ключевых источников формирования русской кукольной комедии XIX в. Здесь же он писал о том, что итальянские шарманщики часто создавали в Петербурге то фабрику гипсовых фигур, то балаганы, где игрались кукольные комедии. Автор очерка заметил также, что «итальянцы [в русском кукольном промысле – Б.Г.] занимают первое место», и в их кукольных комедиях действуют одновременно Пульчинелла и Петрушка.

Действительно, на протяжении нескольких сотен лет традиции театра кукол давали в Италии великолепные плоды: рождались и шли в мир гениальные кукольные типажи, здесь родился Пульчинелла — родоначальник не только большой семьи кукольных героев, но и огромного количества типажей, ставших классическими в мировой литературе и драматургии. Спектр интересов итальянской драматургии театра кукол был широк. От волшебных феерий с чудовищами, шутами, королями, до эротики и политической сатиры. Как справедливо утверждал в «Истории марионеток» Йорик: «Они защищали Галилея от инквизиции, Джордано Бруно от духовенства и Fra Pauli Sarpi от громов Ватикана. Они нападали на феодализм, на нетерпимость, на безобразие священников, на строгие классовые предрассудки Академии, на придворные интриги, на военное честолюбие и показное тщеславие»[163]. И в этих нападках находили любовь зрителей. В их создании принимали активное участие лучшие литераторы, драматурги, писателей, актеры, художники. Заметим, что по своему характеру, социальной направленности итальянские кукольные представления были близки ментальности русского народного театра кукол.

Необходимо также отметить, что один из главных, знаковых персонажей итальянского театра кукол, вероятно, изначально был представлен двумя различными персонажами, имеющими два разных имени: Пульчинелла и Пульчинелло. Об этом, со ссылкой на историка итальянского театра начала XVIII века Риккобони (1731), мы читаем у Мендрона: «Неаполитанские комедии вместо Скапена и Арлекина имеют двух Полишинелей, одного плута и пройдоху, другого глупца, тупицу… Существует общее мнение, что эти два типа, разных характеров, но одинаково одетых, взяты из города Беневенто, столицы латинских самнитов. Говорят, что в этом городе, половина которого находится на горе, половина на равнине, родятся люди совсем разных характеров. Те, которые на горе — все живые, остроумные и активные. Те, которые внизу — ленивые, невежественные и глупые»[164].

Дата добавления: 2015-06-28