Записка о ритуальных убийствах 4 страница

126) По тому же делу обнаружилось убийство в Брусовановской корчме еще четырех детей. Это случилось также перед Пасхой, в 1821 или 1822 году, в голодное время, когда дети ходили по миру, и жиды, зазвав их в корчму, заперли порознь, а после поодиночке же умертвили, в присутствии множества других жидов, обыкновенным мученическим образом. Соучастницы жидов, Максимова и Терентьева, назвали поименно большую часть виновных, описав во всей подробности, как преступление было совершено, кто где стоял, что говорил и делал. Один жид доведен был уликами до того, что, мешаясь и теряясь, зарыдав, сказал в присутвствии комиссии: "Если кто из семьи моей признается, или кто другой скажет все это, - тогда и я признаюсь". Другие жиды или упорно молчали, или выходили из себя и неистово кричали и угрожали свидетелям.

Ко всему этому присоединилось еще особое дело о поругании евреями Св. Тайн, полученных под купом, и антиминса, украденного нарочно для сего из церкви.

Розыскание показало справедливость этого доноса, раскрыв все подробности его; не менее того жиды не сочли за нужное сознаться и действительно отделались голословным, упорным запирательством. Жиды при допросах в присутствии выходили из себя, кричали и бранились до того, что их выводили вон, и комиссия не могла продолжать допросов. Об этом деле, впрочем, упоминается здесь только по связи его с предыдущими.

127) В 1827 году, перед Пасхой, Виленской губернии в Тельшевском уезде, деревни помещика, Дамми, пропал без вести семилетний ребенок Пиотрович. Пастух Жуковский объявил, что видел сам, как жиды поймали ребенка в поле и увезли; труп найден впоследствии искаженный точно таким образом, как во всех подобных случаях; жиды путались при допросах, делали ложные показания, снова их отменяли и наконец изобличены в злодеянии этом столько, сколько можно уличить людей, не имеющих в оправдание свое ничего, кроме голословного запирательства. Несмотря на то, что в этом случае был даже один посторонний свидетель, помянутый пастух, жиды были оставлены только в подозрении. И это, конечно, уже доказывает, что все улики, кроме сознания, были налицо, ибо во всех других современных нам случаях, помещенных выше и ниже, евреи всегда были оправдываемы. К этому должно еще присовокупить, что два жида, кои начали было признаваться, найдены мертвыми: один убитым, под мостом, другой отравленным. Здесь будет кстати упомянуть, что по случаю подобного производства, которое теперь не могло быть отыскано, признавшийся в преступлении еврей был найден повещенным в школе жидовской, при замкнутых дверях; несморя на это, показание жидов, что он сам удавился, было принято.

128) В 1827 году ребенок пропал в Варшаве за два дня до Пасхи; очевидно, подозрение пало на жидов, следы были открыты, и ребенок, вопреки уверениям и отрицательству хозяина дома жида, отыскан у него в сундуке. Несмотря на многие обстоятельства, обличавшие вопиющим образом виновных в том, что они намерены были принести ребенка обычным образом в жертву своему исступленному фанатизму, жиды отделались уверением, что они сделали это для шутки. (Киарини, тл. II).

129) В книге Путешествие по Турции англичанина Валыиа, 1828 года, говорится следующее:

"Константинопольские христиане утверждают, что жиды, похищая детей, приносят их в жертву Пасхе, вместо пасхального агнца. Я был свидетелем большого волнения между жителями. У греческого купца пропал ребенок, и думали, что он украден и продан в рабство. Но вскоре тело его нашли в Босфоре; руки и ноги были у него связаны, а особенные раны и знаки на теле показывали, что он был умерщвлен необыкновенным образом, с каким-то особым необъяснимым намерением. Гласные обвинения пали на жидов, потому что это случилось перед Пасхой; но ничего не было открыто".

130) В 1833 году Минской губернии Борисовского уезда живший в деревне Плитчанах еврей Орко заманил к себе ушедшую от помещика крестьянку Феклу Селезневу и бывшую с нею девочку 12 лет Ефросинью и, по показанию первой, уговорил ее, обещав за это 30 целковых{40}, согласиться на убийство последней для того, чтобы добыть из неё кровь. Труп был найден, а на нем, кроме признаков удушения, рана на виске, откуда, по показанию Феклы, Орко выпустил кровь в бутылку. Он говорил ей, что кровь эта необходима ему для какой-то беременной родственницы, при родах коей нужна христианская кровь, для помазания глаз ребенка. Уговаривая Феклу, Орко сказал: "Хоть бы от мизинца достать крови, очень нужно, и без этого никак нельзя обойтись". В доме жида и частью даже на жене и дочери его найдено снятое с убитой платье; Фекла, после запирательства и противоречия, рассказала все подробности этого убийства и каким образом Орко нацедил крови в бутылочку. Впоследствии жиды были уличены в подкупе подсудимой Феклы, чтобы она приняла все одна на себя, а жидов не выдавала. Орко уговаривал также мать убитой, чтобы она не искала дочери своей, которая живет на хорошем месте; он же силою и дракою не допускал к обыску сарая, где, по указанию Феклы, найден был труп. Жена и дочь Орки и сам он путались беспрестанно в ложных показаниях. Вследствие всего этого Орко был обвинен в убийстве; но, на основании Высочайшего повеления 1817 года, коим запрещено подозрение в употреблении евреями христианской крови, вопрос этот устранен.

131) Волынской губернии в Заславском уезде случилось в 1833 году следующее:

Крестьянин графа Грохольского Прокоп Казан явился 20-го марта в экономическое Правление и объявил знаками, что на пути в деревню Волковцы напали на него три жида и отрезали ему язык. Когда рана поджила, то он рассказал следующее:

"Я был настигнут евреями, когда перешел лес, на перекрестке между деревнями Городищем и Серединцами. Поровнявшись со мною, сначала подошел ко мне один жид и, разговаривая, шел рядом; потом присоединился к нам другой, а, наконец и третий. Ничего не подозревая, я беспечно отвечал на вопросы их, как вдруг один, отстав немного, схватил меня сзади и повалил; другие бросились и начали давить мне грудь и душить за горло, так сильно, что я пришел в беспамятство и, вероятно, высунул язык. Придя от боли в чувство, я увидел себя поставленным на колени с наклоненною головой; один еврей поддерживал мою голову, а другой подставлял под рот чашку, в которую кровь сильно лилась. В таком положении, беспрестанно подталкивая меня в бока и затылок, вероятно, для усиления кровотечения, держали они меня до тех пор, пока чашка не наполнилась кровью больше, чем до половины. Тогда, взяв миску с кровью и отняв у меня 12 рублей серебром, найденнные мною на ярмарке, сели они в свою бричку и уехали. Это случилось около полудня. От истечения крови я опять обмер, а когда пришел в себя, то солнце было уже низко. Евреи уехали в бричке, запруженной тремя гнедыми и одной белой лошадьми".

Заславский городничий собрал немедленно всех тамошних евреев-фурманов, поставил их в два ряда и, призвав Казана, приказал ему узнавать между ними преступников. Казан, три раза прошел по рядам и, не могши еще говорить, показал знаками, что здесь их нет. Проверив наличных евреев по списку, городничий нашел, что в числе их недостает трех, именно: Ицка Малаха, Шая Щопника и Шлема Калия. Их призвали, поставили в ряды и снова позвали отпущенного уже Казана. Едва он подошел, как тотчас же указал на Ицку Малаха, стараясь всячески дать знать, что это тот самый, который отрезал ему язык; в Шопнике узнал он того, который его держал; в Калии нашел сходство с третьим участником преступления, не утверждая, однако же, положительно, что это он. Казан твердо стоял в своем показании, даже после духовного увещания.

Евреи запирались. Малах уверял, что он уже десять дней, как не выезжал из города; Шопник, что он ездил и воротился именно 20-го числа, но с евреем Резником, и на одной лошади; Калий, что также был в это время в городе. Каждый представил свидетелей.

Показание Калия, по-видимому, подтвердилось; слова Щопника отчасти также, но с некоторым разноречием относительно времени; из свидетелей же, представленных Малахом, двое евреев, и в том числе хозяин его Гирштель, вовсе от свидетельства отказались; а подтвердили показание его только один еврей, одна еврейка, дворник и отец его, рядовой инвалидной команды, человек, наказанный за дурное поведение шпицрутеном и переведенный в инвалиды и, сверх того, находившийся караульным при Малахе.

Между тем были расспрашиваемы жители селений, соседних с местом, где случилось происшествие. Из них многие показали, что видели в этот день трех евреев{41}, но куда они ехали, не заметили, равно не помнят ни масти, ни числа их лошадей; Третьи показали, что действительно проезжали евреи на подобных лошадях, но не заметили, сколько человек, и куда поехали; один объявил, что он видел именно трех евреев, проезжавших через село Городище на трех гнедых и одной белой лошади; а заславский полицейский чиновник положительно удостоверял, что только еврей Малах выезжал из города на трех гнедых и одной белой лошадях, и что в это время ни брички, ни лошадей таких ни у кого другого из заславских евреев не было. Он не мог только сказать положительно, ездил ли Малах куда-нибудь в самый день происшествия.

Врачебная управа, свидетельствовавшая Казана, нашла, что язык отрезан действительно острым орудием, но чтобы это сделано было насильственно, управа признала невозможным; во-первых, по невозможности трем человекам совершить подобное насилие, а во-вторых, потому, что у Казана ни на. теле, ни на платье, кроме нижнего, о которое, но словам его, он вытерся, придя в чувство, крови нигде не оказалось, чего при насилии избежать было бы невозможно.

Новоградволынский магистр решил: евреев оставить в сильном подозрении.

Уголовная палата постановила: оставить их свободными.

Губернатор дал мнение, что он считает еврея Малаха уличенным и полагает сослать его в Сибирь; Шопника оставить в подозрении и перевесть на жительство в другой город; Калия подвергнуть полицейскому надзору на месте жительства.

Правительствующий сенат, основываясь: 1) на заключении врачебной управы; 2) на доказательствах евреев о бытности их во время происшествия безвыездно в городе, кроме Шопника, доказавшего, что он ездил с Резником; 3) на общем одобрении поведения евреев; 4) на том, что Казан а) не объявил немедленно о найденных им 12-ти рублях, б) бывал в корчмах и пил, в) обманул брата, скрыв настоящую причину своего ухода из дому, и потому, несмотря на одобрение посторонних, с дурной стороны выказал свое поведение, постановил: 1) жидов признать к делу неприкосновенными, 2) Казана, за ложный оговор их, наказать плетьми двадцатью ударами и оставить под надзором полиции, в подозрении, что он сам изуродовал себя из преступных видов.

Здесь невозможно удержаться от некоторых замечаний. И, во-первых, управа или сама, по простоте своей, была обманута, или же, что гораздо вероятнее, обманула других. Свидетельство ее во всяком случае, ложное, неосновательное. Если три человека повалят одного и будут душить его за горло, придавив грудь, до беспамятства, то у него не только рот откроется, но даже и язык высунется, стоит только придавить кадык или гортань. Не менее ясно, отчего у Казана не было крови на одежде: он очнулся от первого обморока, стоя на коленях, с наклоненною вперед, над посудой, головою, и три{42} жида держали его; вскоре он опять обмер и лежал, потеряв много крови, от полудня до вечера. Итак, сначала кровь бежала в подставленную вплоть ко рту чашку, потом, на все время обморока, остановилась, запеклась на языке, и когда он вторично пришел в себя, то уже кровотечения не было, а потому и платье не было окровавлено.

132) В 1840 году, во время Пасхи, католический священник отец Фома, живший в Дамаске, отправился со служителем своим в еврейский квартал, и оба пропали без вести. Обвинения пали на жидов; все христианское население Дамаска поднялось, и негодование воспламенило даже мусульман. Французский консул, вполне убежденный в том, что злодеяние совершено было евреями, разыскивал сам, побуждал всеми средствами турецкое правительство к действию и настаивал на обвинении и казни жидов; австрийский консул, к ведомству коего жиды от части принадлежали, противодействовал и отстаивал жидов. Ужасные пытки вынуждали из сих последних сознание во всех подробностях злодейства; несколько человек даже не могли пережить бесчеловечных мучений, а потому теперь в Европе утверждают, что сознание их было вынужденное и ложное{43}. Но сознание это во всех подробностях своих одинаково, в допросах нескольких жидов, а притом останки изрубленного на куски мастера и служителя его найдены в разных местах, по указанию сих жидов, и, между прочим, найдена там же часть шапки или берета погибшего, и все знавшие его признали немедленно его лоскутья. Еврейские посольства с подарками, из Парижа и Лондона в Александрию, прекратили дело, и жиды, оставшиеся в живых, были освобождены{44}.

133) В текущем 1844 году высшее судилище Порты произнесло решение по обвинению жидов, живущих на острове Мармаре, в мученическом убиении христианского младенца, который найден был истерзанным, как во всех подобных случаях. Жалоба принесена была греческим патриархом, но по настоятельному предстательству английского посланника, как именно сказано было в газетах{45}, Порта не признала жидов виновными, а приговорила еще патриарха к уплате проторей.

134) В апреле 1843 года, также перед Пасхой, был у нас в России опять замечательный случай в этом роде, хотя не столько злодейский, потому что обошелся без убийства. В Витебской губернии, в городе Луцке два еврея, братья Бepко и Шмария Клепачи, схватив пятнадцатилетнюю девушку Щербинскую, сделали ей насильственное кровопускание, собрав кровь в стакан. Несмотря на все улики, Берко и Шмария от всего отпирались и не могли быть ни уличены, потому что свидетелей не было, ни доведены до сознания. Генерал-губернатop старался собрать посему поводу секретные сведения на месте и нашел, что хотя сведения сии недостаточны для положительного заключения, но что они подкрепляют издавна существующее поверье о употреблении жидами христианской крови для каких-то изуверных обрядов.

ДЕЛО ВЕЛИЖСКОЕ.

Оканчивая сим ряд выбранных из разных книг и дел примеров, служащих доказательством существования между евреями такого обряда, который нередко ведет к убийству христиан, и в особенности младенцев, должно еще принять в рассуждение, что приведенные примеры, хотя их и немало, конечно, составляют небольшую только часть действительно бывших случаев, потому что далеко не все они обнаружились, не все сохранились в письменных памятниках, и, наконец, далеко не все могли быть собраны: все подобные дела, оконченные производством в низших и средних местах, не могли быть включены, потому что об них не имелось здесь сведений; равно и те случаи, по коим вовсе ничего не открыто, а все сведения об них ограничиваются показанием в ведомостях{46} о происшествиях, что там-то ребенок пропал без вести. Но для положительного удостоверения, что обвинение это не есть клевета или вымысел, и что не одна пытка средних веков вымогала из жидов это ужасное сознание, остается разобрать несколько ближе одно из новейших дел этого рода, например, дело Велижское, начавшееся 24-го апреля.

1823 года в велижской городской полиции и конченное 18-го января 1835 года, через двенадцать лет, в общем собрании Государственного Совета. Дело это замечательно большими подробностями своими, многократно возобновленными розысканиями и ясностью всех улик, не исключая даже, и собственного сознания некоторых, хотя и не вполне выговоренного. Но что бы могло заставить евреев сознаться в подобном преступлении, составляющем религиозную, фанатическую тайну, а притом чего бы могли преступники ожидать от этого? Напротив, упорное, наглое, голословное запирательстпво спасало их всегда почти, и спасло также на этот раз.

22-го апреля 1823 года солдатский сын Федор Емельянов, 3,5 годов, пропал в Велиже без вести. Это было в самый день Светлого Христова Воскресения. Труп мальчика найден на Фоминой неделе за городом, в лесу, в таком виде, что уже никто, из жителей не мог сомневаться в истине возникшего подозрения и распространившихся, через какую-то ворожею, глухих слухов, а именно, что мальчик был зверски замучен жидами. По всему телу были накожные ссадины, будто кожу сильно чем-нибудь терли; ногти были острижены вплоть до тела; по всему телу множество небольших ран, будто проткнутых гвоздем; синие, затекшие кровью ноги доказывали, что под коленами положена была крепкая повязка; нос и губы приплюснуты, также от бывшей повязки, которая оставила даже багровый знак на затылке, от узла; а, наконец, над мальчиком произведено было еврейское обрезание. Все это доказывало неоспоримо, как отозвался под присягою врач, что ребенок замучен с умыслом, рассудителыно; из состояния же внутренностей видно было, что он содержался несколько дней без пищи. Злодеяние совершено было сверх того на обнаженном ребенке, а тело впоследствии обмыто и одето; ибо на белье и платье не было никакого, признака крови. По следам и колеям около того места, где труп лежал, было видно, что парная повозка или бричка подъезжала с дороги к этому месту, а труп отнесен оттуда к болоту пешком. Подозрение объявлено было родителями и другими людьми на жидов, и другой причины мученической смерти невинного младенца никто не мог придумать.

Между тем обнаружилось, что солдатка Марья Терентьева еще прежде, чем труп был найден, ворожила и объявила матери, будто сын ее еще жив, сидит в погребе у евреев Берлиных и ночью будет замучен; то же предсказала двенадцатилетняя девочка Анна Еремеева, больная, которая обмирала и славилась в Народе тем, что предугадывает. У Берлиных сделан был в доме обыск, но ничего подозрительного не найдено; хозяин объявил, что погреба у него в доме нет; но их нашлось два, хотя находка эта и ничему не послужила; осмотр же делали один квартальный надзиратель с ратманом, во-первых, евреем, а, во-вторых, близким родственником Берлиных, у которого в доме мальчик был скрыт на время обыска.

Шмерка Берлин был купец, человек весьма зажиточный, почетный между евреями и жил хорошо; теща его Мирка также слыла богатою, и дом этот составлял большое, зажиточное семейство. Берлины владели даже населенным имением Красным и крепостными людьми, купленными на имя уездного казначея Сушки. Ближайшие родственники Берлиных были Аронсоновы и Цетлины, а затем еще множество других семей в Велиже, Витебске и других соседних городах.

Семь женщин показали под присягой, что рано утром в тот же день, когда найден труп, видели парную жидовскую бричку, проскакавшую во всю прыть по той дороге, где тело найдено, и возвратившуюся вскоре опять в город; а одна свидетельница утверждала положительно, что в бричке сидел Иосель, приказчик Берлина, с другим жидом. Берлины, приказчик их и кучер утверждали, что никуда не ездил и и что у них даже кованной брички нет; а обнаружилось, что Иосель точно приезжал в это время сам к Берлину в кованной бричке, которая и стояла у последнего на дворе. Но два ратмана, евреи, и в том числе сам Цетлин, стараясь отвести подозрение, с огромною толпою жидов ворвались на двор, где пристал приезжий ксендз, стали обмерять ширину хода колес и утверждали, что он переехал мальчика, между тем как Орлик и другие жиды распространяли слух, что ребенка точно переехали, или застрелили невзначай из ружья дробью, отчего и раночки по всему телу, а потом бросили, чтобы, навести подозрение на жидов.

Следователи ничего более не открыли, не обратили внимания на обстоятельство чрезвычайно важное; на предварительное объявление двух женщин, Терентьевой и Еремеевой, что мальчик в руках у евреев и даже именно у Берлиных и что он вскоре погибнет. Одна из них, Терентьева, была в самом, Велиже, другая, Еремеева, в Сентюрах, в двенадцати верстах от города. Это таинственное предсказание неминуемо должно было дать ключ для всех розысканий, потому что оно явно и несомненно доказывало прикосновенность поименованных двух лиц к самому происшествию. Дело передано было в велижский поветовый суд, который 1824 года июня 16 заключил: "по недостатку улик евреев освободить от обвинения в убийстве мальчика; но Ханну Цетлин и Иоселя оставить в подозрении, а Шмерку Берлина с товарищами обвинить в распространении ложных слухов о смерти мальчика, который, вероятно, погублен евреями!"

Главный суд 22-го ноября согласился с решением этим, присовокупив, однако же, что как ребенок явно умерщвлен умышленно, то стараться раскрыть виновных. Губернатор утвердил решение, и дело закончено.

Но в 1825 году, во время проезда блаженной памяти Государя Императора Александра I-го{47} через Велиж, солдатка Терентьева подала его величеству просьбу, в коей называла мальчика Федора Емельянова сыном своим и жаловалась, что он погублен жидами. По сему поводу дело было возобновлено, следствие поручено сначала особому чиновнику, под наблюдением генерал-губернатора; потом прислан по высочайшему повелению флигель-адъютант, после генерал-майор Шкурин, составлена целая следственная комиссия, под конец прислан еще от сената обер-прокурор и повелено внести дело прямо в Правительствующий Сенат. Будучи уже само по себе обширно и чрезвычайно запутано, оно сделалось еще более сложным, когда раскрылись при сем случае шесть или семь других подобных дел: о похищении антиминса; о поругании жидами над ним и над Св. Тайнами; о обращении трех христиан в еврейскую веру и о умерщвлении еще нескольких младенцев. Покрывало было сдернуто с целого ряда ужаснейших преступлений, исчадий неслыханного изуверства и последствий гибельной безнаказанности. Но здесь предполагается проследить только одно из них, главное, о солдатском сыне Емельянове.

У Берлиных была работница Прасковья Пиленкова (впоследствии по мужу Козловская); у Цетлиных Авдотья Максимова, у Аронсоновых Марья Ковалева, все три христианки, но обжившиеся с жидами и привыкшие к быту их, обычаям и обрядам. Козловская была еще очень молода во время происшествия и вскоре потом вышла замуж за шляхтича; Ковалева была с детства безответная крепостная Аронсоновых, которая, как показала впоследствии, не смела даже объявить о весьма основательном подозрении своем, что господа ее умертвили родного ее брата. Максимова была решительная и развратная баба и верный слуга жидам за деньги и за вино. Марья Терентьева, крестьянка или солдатка, распутного поведения, также служила в Велиже, тут и там, у жидов, а частью только прислуживала по временам и, готовая на все, как Максимова, за деньги и за водку, издавна была главной их помощницей при всех мерзких и злодейских делах.

Терентьева при новом следствии сначала показала, что видела, как Ханна Цетлин в Светлое Христово Воскресение привела ребенка с улицы домой, что пошла следом за Ханной, которая напоила ее вином; что вечером велели ей отнести ребенка вместе с Максимовой к Берлиным, где Мирка посадила его в погреб; в четверг на Святой она видела мальчика уже. мертвым, а кровь его стояла в новом корыте; жиды обмыли и одели труп, a Ханна поручила ей, Терентьевой, в Фомин понедельник отнести мальчика, вместе с Максимовой, ночью в лес, что и было ими исполнено. Ее передопрашивали много раз в продолжение нескольких месяцев, уговаривали, увещевали, и она сперва призналась, что сама была у Берлиных, вместе с Максимовой и Козловской, когда истязали и замучили ребенка; потом, что сама привела его, по неотступной просьбе жидов, к Цетлиным; что после перенесли его к Берлиным, и там в понедельник замучили; его раздели, посадили в бочку, катали, положили на стол, остригли ногти, сделали обрезание, перевязали ремнями ноги под коленями; положили в корытце{48}; все жиды кололи мальчика гвоздем, выпустили кровь и передали его Терентьевой и Максимовой, чтобы закинуть его в лес; но, как страдалец дышал еще, то ему завязали рот и нос, а когда вынесли, то, сняв платок, увидали, что ребенок уже умер и положили его там, где он найден.

Потом Терентьева, как прошло уже три года со времени происшествия, и притом она часто пьянствовала, сказала, что ошиблась в некоторых подробностях, а теперь припомнила, что ногти остриг ребенку не еврей Поселенный, который сделал обрезание{49}, а Шифра Берлин; что она сама вынимала мальчика из бочки и понесла его в еврейскую школу; что ее же заставили перевязать ему ноги и уколоть его гвоздем; что, наконец, ее и Максимову одели в жидовское платье и велели вынести труп в болото. Затем она и на другой день была опять с жидами в школе, разбалтывала и разливала, по их приказанию, кровь мученика, а в остатке намочила кусок холста, который еврей Орлик изрезал в лоскутки и роздал всем по кусочку. Бочонок с кровью отнесла она в угловой дом с зеленой крышей. Опять в другой раз она показала, что ребенка принесла не к Мирке, а в комнату дочери ее, Славки, в том же доме; что его держали не в погребе, а в каморке; что все жиды долго катали бочку, переменяясь попарно; что она, Терентьева, возила боченок с засохшею кровью, по настоянию жидов, в Витебск. С нею ехали жиды, коих она назвала поименно и явно было, что они, следуя общему правилу своему во всех подобных случаях, употребили и на сей раз христианку и притом пьяную, распутную бабу, как подставную преступницу, навязав ей на руки бочонок с кровью, чтобы в случае беды отречься от него и оставить одну ее виноватою. В Витебске остановились у жидов таких-то лет и примет; они распустили кровь в воде и намочили холст, остальную же разлили в бутылки, одарили и напоили Терентьеву и отправили с нею одну бутылку с кровью в местечко Лезну. Тут также намочили холст, разрезали и разделили его. Терентьева добавила, что жиды лестью и угрозами, что будет сослана в Сибирь за убийство мальчика, заставили ее принять еврейскую веру и описала весь обряд обращения в подробности; ее, между прочим, поставили на раскаленную сковороду, заставив клясться, зажимали рот, чтобы не кричала и держали; потом перевязали обожженные подошвы мазью.

Солдатка Авдотья Максимова, работница Цетлиных, в течение допроса, который продолжался дочти целый год, в разное время показала: что видела ребенка в понедельник на Святой неделе у хозяйки своей в углу за кроватью; в среду видела его в каморке, в сундуке, из коего все съестное было для сего выставлено на пол; далее созналась, что Ханна Цетлин привела мальчика на двор, а она, Максимова, сама принесла его в комнату, потом Терентьева отнесла его к Мирке Берлин; таким образом переносили его, скрывая, несколько раз взад и вперед. В понедельник на Фоминой увидала она его в погребе Мирки мертвым; ночью Иосель с другим жидом отвезли его в бричке к Цетлиным; Максимовой велели обмыть его, одеть и вместе с жидами отвезти за город. На очной ставке с Терентьевой Максимова созналась однако же во всем и подтвердила все подробности ее показаний. Явно было, что обе бабы, обнаруживая преступление и главных его виновников, хотели сначала сами остаться в стороне; вот из чего вышло разноречие их и первоначальные неполные показания. Она показала, что когда ратман Цетлин, муж Ханны, обыскивал с квартальным дом Берлина, то жиды смеялись, потому что ребенок находился в это время в доме самого ратмана Цетлина; что и ее, Максимову, заставили принять жидовскую веру, напоив пьяною и проч. Она во всей подробности рассказала весь обряд этот в школе, где наименована Рисой, и прибавила, что со времени убийства мальчика имела полную власть в доме Цетлиных, которые боялись ее, угождали ей, поили и кормили хорошо и со слезами упрашивали, если она стращала, что хочет отойти на другое место. Это обстоятельство подтвердила и дочь Максимовой, Меланья, сказав, что с 1823 г. не хозяйка, а мать Меланьи была старшей в доме. Это же подтвердили под присягой сторонние свидетели, слышавшие не раз, как Максимова, пьяная, хвалилась, что "Цетлина не смеет сослать ее со двора, хоть бы хотела, потому что она, Максимова, знает такое дело, которое Ханну погубит". Уличенная в этом, Ханна созналась, что Максимова точно говорила подобные речи, "хотя и не понимает, к чему она это говорила".

Прасковья Козловская (Пиленкова), работница Берлиных, показала: ночью на первый день Пасхи было тайное собрание жидов у Славки Берлин (дочери Мирки); в среду видела она в сенях какого-то мальчика, который плакал. На очной ставке с первыми созналась и показала, что мальчика носили взад и вперед к Берлиным и Цетлиным; что Терентьева и Максимова были при ночных сборищах, но ее, Козловской, не было; ее послали в понедельник вечером в питейную контору; подойдя к ставню, снаружи она видела в щель бочку, мальчика и жидов, видела, кто раздевал, укладывал его, остригал ногти и проч. Затем мальчика понесли в школу, а она спряталась, пошла следом и в окно школы видела, как его кололи, оборачивали в корытце, вынули, обмыли, одели; Терентьева и Максимова, одетые в жидовское платье, взяли мальчика и понесли из школы, a она, Козловская, убежала. Затем она, созналась, что боялась говорить правду и хотела устранить себя, но что она точно, по приказанию Мирки, сама участвовала в этом злодеянии и была в той же комнате, а после в школе. Она подавала воду, катала, в свою очередь, бочку, переоделась с Терентьевой и Максимовой; первая завязала мальчику рот, когда понесли его в школу, а ей Иосель дал нести бутылку и сам нес две; Терентьеву первую заставили уколоть мальчика в висок, потом передали гвоздь Максимовой, за нею ей, Козловской, которая уколола ребенка в плечо и передала гвоздь Иоселю; этот, передав гвоздь далее, повел ее к шкапику, где хранятся заповеди, заставил клясться в верности, обратил в жидовскую веру и назвал ее Лыя. Когда же обряд этот был кончен и Козловская воротилась к столу, то мальчик был уже не живой. Намочив холст в крови, Терентьева и Максимова обмыли труп; одели, Иосель привел всех трех баб по-еврейски к присяге, что будут хранить тайну; первые две понесли труп, а она бутылку с кровью к Славке, за прочими жидами. Когда те воротились, сказав, что бросили труп в болото, то Славка дала им денег, и все жиды остерегали их, чтобы они, поссорившись пьяные, не проговорились как-нибудь; если же это случится, то сами останутся виновными и их высекут кнутом, а жиды все отопрутся и будут правы.

Дата добавления: 2015-06-28