Конец караванного вала

Солнце оглаживало поляну и скалу, а те никак не прогревались, словно перестывшая печь. Пока бабы чистили котел, бурлаки как попало расселись и развалились у костра. Осташа кочетом взгромоздился на бревно, сунув под себя босую ногу, и подбивал булыжником ржавые гвоздики в подошве сапога. Рядом пристроился мужик, одетый в зипун и накрепко перепоясанный. Он словно больше не собирался вставать у потеси, где жаркая работа раздевает до рубах. Мужик мялся и все оглядывался на кого-то.

— Ну, говори, — подтолкнул его Осташа, не поднимая головы.

— Ты, сплавщик, прости нас, но уходим мы со сплава, — вздохнув, признался мужик.

Осташа опустил булыжник и внимательно оглядел бурлака от драных лаптей до мятой шапки.

— Кто это «мы»? — мертво спросил он.

— Я, да Иван Мантуров, да Иван Сонин, и еще Любим Петрович, и Терешка. Мы с Грошевской волости. Домой побежим.

— Почему?..

— Ты обиду на нас не держи. — Бурлак стащил шапку и, глядя в сторону, выворачивал ее то наизнанку, то обратно налицо. — Что ты не продажен, то все увидели… И веру тебе дали… Не твоя вина… Но ты бедовик, — наконец с трудом признался он. — Боязно нам с тобой. Мрет народ-то вокруг тебя… А после Кашки и вовсе Царь-бойцы пошли, вдвое страшнее стало.

Осташа молча вытащил из-под себя ногу, намотал онучу и принялся натягивать сапог.

— Денег больше не заплачу, — предупредил он. — Живот дороже… — Тогда проваливайте. Держать не буду.

— Мы упокойников с собой заберем, — виновато и заискивающе сказал бурлак. — Похороним их в Пермяковой деревне…

— Хоть на том спасибо. — Осташа встал, больше не глядя на мужика.

Мужик тоже поднялся.

— Мы могли бы и так убежать, — обиженно добавил он. — А решили по-хорошему — сплавщику ответиться…

— Что, я должен обнять вас да в обе щеки расцеловать? — огрызнулся Осташа.

Бурлак нахлобучил шапку, сбил ее на глаза.

— И еще Логин Власыч с нами пойдет, — сказал он. — Куда ему без руки у потеси стоять?

— Пускай идет. Воля.

— И баба эта, которую под водоливом подранили…

Осташа огляделся, отыскивая взглядом Фиску. Фиска в стороне сидела на чурбачке. Она отвернулась от костра, от людей, ссутулилась, плотно обмотала голову платком и подняла ворот шабура. Как и прочий народ, она, конечно, слышала этот разговор, но не обернулась.

— И Спирька… — все добавлял мужик.

Спирька все утро не отходил от покойников. Он расстелил холстину и, скрестив ноги, торчал на ней в головах у Федьки вогульским болванчиком. Федька и Поздей были накрыты общей парусовкой. Осташа отличил бы Федьку от Поздея, только если бы приподнял край покрова и посмотрел. А Спирька не лазил под пелену — собачьим нюхом сразу почуял, кто справа, кто слева.

— Я Федю обмою, гроб ему сколочу, канон прочту, — тонко и тихо пояснил Спирька Осташе. — Я с Федей побуду, еще поговорю с ним…

— Всю жизнь, что ли, на его могиле просидеть собрался? — зло буркнул Осташа и темным, гневным взглядом обвел молчащих бурлаков. — Кто еще сбегнуть хочет? Сразу говори, не убью ведь!..

Бурлаки не отвечали, отворачивались, кривили рожи.

Осташа в тишине прошел мимо них и пошагал к барке — она теперь была зачалена далеко от стана. Выйдя на берег, Осташа увидел плывущую мимо барку с флагами Каменского караванного. На скамейке стояли трое: наверное, Колыван, Пасынков и Прошка Крицын. Осташа сунул в рот два пальца и оглушительно засвистел. Колыван, который пристально разглядывал Осташину барку, поворотился на свист всем телом.

«Пусть видит, враг, что я живой!» — подумал Осташа, стащил шапку и помахал над головой.

К костру Осташа вернулся с мешком денег, бросил его к ногам Корнилы Нелюбина. Корнила вроде был грамотнее всех прочих, и самого Осташи тоже.

— Корнила, ты посчитай деньги и подели на всех, кто не убежал, — сказал Осташа. — Логину его долю тоже посчитай сполна. Хочу сейчас плату раздать.

— Эй, сплавщик, так не положено! — заволновались бурлаки. — Почему сейчас? Почему не в Лёвшиной?

— А чем сейчас плохо? — опять разозлился Осташа.

— Дурная примета, — напрямик заявил один из бурлаков.

Осташа уже отметил его для себя — Ульяха Бесов.

— Не с твоей фамильей каркать, — отрезал Осташа. — Чего напугались, дурье? Вы что, за табачком сюда явились? Не знаете, какое дело делаем? Все может быть. И убиться может наша барка.

— С тобой и убьется!.. — выкрикнул кто-то.

— Может! — твердо повторил Осташа. — Я не господь бог! И я могу ошибиться — и убью барку! От этого греха никто из сплавщиков не защищен, кроме… — Осташа сбился, вспомнив об истяжельцах. — Никто! — повторил он, чтобы не мутить душу бурлакам. — Я все сделаю, чтобы спастись. Обещаю миру. Но кто же знает, удастся, то или нет? И если убьется наша барка, то денежки ваши на дно уйдут. А так — при каждом свое останется. Плохо это разве?

— Ну, хорошо, да все равно не по-людски — искушать-то… — сомневались бурлаки.

— А за себя ты не боишься? — насмешливо спросил Осташу Бесов. — Вздует тебя караванный-то за щедрость твою.

— А я на Федьку свалю, — нагло и с вызовом ответил Осташа. — С мертвого спросу нет. А Федька добрый был. Он бы для народа не поскупился.

Бурлаки отворачивались и плевали.

— Что-то не то с тобой, — испытующе глядя на Осташу, сказал Платоха. — Ты чего делаешь-то, подумай! Получается, что народу мертвый водолив деньги выплатил за непройденные версты!

— Нечего по старушьим наговорам жить! — взбесился Осташа. — Своего ума, своих сил, что ли, нету? Ваше дело — у потесей гнуться, а не судить! Приметы все ваши — суть суеверие, а не вера! Ересь! В бога ли вы верите, коли на всякую дьяволову привычку свой обряд вершить готовы?

— Кто не хочет — не бери денег! — хмуро сказал Корнила, выкладывая монеты кучками на пожухлой прошлогодней стерне. — Я в мешке при себе оставлю. В Лёвшиной честно отдам, коли все дойдут и сам жив буду…

— Да пес с вами, двоеданами… — забурчали бурлаки, поднимаясь на ноги и окружая Корнилу. — Давай деньги!

Пора было отваливать. Бурлаки крестились над покойниками, совали медяшки в руки остающихся мужиков: пусть поставят свечки за упокой души безвинно убиенного крестьянина Федора Милькова. Остающиеся, сняв шапки, кланялись уходящим.

На барке Осташа пересчитал народ. Двое убитых, да Бакир, да пятеро из Грошевской волости, да Логин, да Фиска со Спирькой… Вместе с собой у Осташи должны были быть тридцать один человек. Осташа без себя насчитал только двадцать восемь. Значит, еще двое сбежали — уже с расчетом за весь сплав. Подлюги… Зато теперь народ совсем поровну делился: по семь человек на потесь. Это вместо десяти. Тяжело бурлакам придется. Может, схватиться где при деревне — в Усть-Серебрянке или в Бабенках? Или на пристанях новых бурлаков поискать — в Кыну, в Ослянке?.. Ловко было бы кыновлян нанять: эти Чусовую как бабу свою знают, и на Разбойнике кыновляне всегда меньше всех бьются… Но каждая хватка — это пятнашки с сатаной. Нет, не стоит овчинка выделки. Придется без подмоги обойтись. Может, в Кумыше на ночлеге кого удастся подгрести под себя?..

— Эй, сплавщик, — крикнули бурлаки от левой носовой потеси, — а нам вместо Логина кого в подгубщики поставишь?

— А кто у вас больше всех на сплавы ходил?

— Я, — ухмыльнулся мужик, которому ночью Осташа заехал в зубы. — Пятнадцать сплавов за плечами. Берешь меня?

Осташа смерил его взглядом. Он хорошо запомнил, как этот зипунник властно цапнул его за шкирку, словно щенка. Такого Осташа прощать не умел.

— А ты в чью сторону потесь поведешь? — спросил он. — Куда я велю или куда самому верным покажется?

Мужик стер ухмылку, задумался.

— Куда ты велишь, — тяжело сказал он.

— Ну, тогда будь подгубщиком. Пускай Корнила тебе на рубль больше заплатит, у него еще неделимый остаток есть. Как звать-то тебя, человек?

— Тоже Логин, — ответил мужик и словно против воли опять разъехался в недоброй ухмылке.

— Дурная примета! — тотчас рядом брякнул Ульяха Бесов, оказавшийся на этой же потеси.

Осташа схватил Ульяху за бороду и дернул так, что с Ульяхиной плеши слетела шапка, покатилась по палубе и упала за борт.

— Горлану наука, — сказал Осташа и закричал: — Отвал барке!

Он поднимался на скамейку, а барка, чуть колыхаясь, медленно отходила к стрежню. Бурлаки отталкивались длинными потесями от кромки берега, заросшего ивняком, и Осташе казалось, что они отталкиваются от дурных примет, от страха гибели, от боязни принять жизнь такой, какова она будет.

Осташа уже пропустил весь свой караван и даже следующий караван пропустил — трекский. Теперь пришлось затесаться в строй бегущих барок сразу за головной баркой курьинского каравана. Он усмехнулся, представив, как сейчас его костерит курьинский караванный, которому он заслонил его суда.

Еловый мыс оттягивался назад. Река, избоченившись, поворачивала. Слева, качаясь, вырастали до неба чудовищные идолища каменных Столбов. За Столбами над окоемом стелились плоские сизые облака. Между ними желтели жидким солнцем узкие протоки, и по одной из них за скалами плыла вдали гусиная стая. Чусовая разноголосо шумела на прибрежных валунах, и не понять было, то ли за излучиной плещет на переборах волна, а то ли в облачных теснинах курлычут возвращавшиеся гуси.

Осташе все казалось, что рядом стоит Федька, бубнит под руку, трусит, шмыгает носом… Но Федьки, конечно, не было. И ветер как-то нелепо шарахался над рекой, словно глупый жеребенок без привязи: Федьки не стало, будто не стало колышка, к которому жеребенок был привязан. Хотя и при Федьке ветер баловал всю дорогу, но все же не так, не с бездумной тоской… Сумрачно было на душе, сумрачно на реке. Молча ждали впереди угрюмые бойцы, оттачивая лезвия стрежней. Черная тень Пугача летела по теснинам: если не убежишь — накроет с головой.

Пугач ведь говорил Осташе: все вокруг тебя гибнут. Вот сегодня накроется землей Федька, а в соседних ямах будут лежать Калистрат Крицын и Поздей. Сатана, забавляясь, лупил молотком, целя в Осташу, но раз за разом промахивался. Удары попадали на то место, с которого Осташа только что ушел. Он не знал, был ли он вогульским Холитан Хар Ампом, Завтрашним Псом. Но ведь и вправду молнии секли только вчерашний его след… Неужели той страшной и дивной ночью в Ёкве он потерял свою душу? Неужели превратился в вогульское чудище? Но ведь батя своей жизнью всем доказал, и ему тоже, что есть путь в теснинах, что и на нем можно душу сберечь. Если ему, Осташе, больно, значит, он не ургалан, есть в нем душа. Он пронес ее сквозь все вогульские искушения, как мокрую, скользкую рыбу в ладонях. Мог выронить, но не выронил, не упустил, не позволил выпрыгнуть из рук.

Пугач убеждал: люди вокруг Осташи гибнут оттого, что он своего бати Петра Федорыча ургалан. Ургалан от лукавого толкует правду человека, чью душу в себе несет. А от сатаны ничего иного, кроме погибели, быть не может.

«Пугач врал, врал! — заклинал себя Осташа. — Жива моя душа! И батиной души я не поганил!»

Ведь чего он сделал-то, Осташа? Ничего не сделал! Нагрешил только без меры — вот и все! Он ничего в мире не изменил, чтобы в мнениях народа щель появилась, куда сатана смог бы протиснуться. Царевой казны он не откопал, имя батино не обелил, правды батиной ни до кого не донес. Только и всего, что дознался, как Колыван батю сгубил. Ну да о том, что Колыван и есть убивец, Осташа и без доказательств догадывался. Это не новость…

…А что это вообще значит — батину правду донести? Кому, как? Людям? Люди Колывану верят, Конону Шелегину, Мирону Галанину. Нет у народа лика — верно Кор-нила говорил, — чтобы этим ликом народ в грязь ткнуть. Народ батиной правде, батиному пути в теснинах не поверит. Об этом Конон и твердил Осташе в своей каплице. Народ в ургалана поверит, как поверил в Пугача. И кому же тогда батиной правдой глаза промывать?

Самому Конону? Конон, как Бакирка про Шакулу сказал, — «обманул, умер». Конон уже ушел, усмехаясь; ничего не услышал. Старцу Гермону про батину правду поведать? Но Гермон свою правду лелеет, серебряную: последнее таинство. Мирону Галанину батина правда тоже не нужна: к чему чусовская правда в трещинниках Ирюмских болот? Колывану о правде спеть? Да Колыван плевал на нее. Колывану царева казна нужна, а правда хоть чья будь, он все одно — обочь. Некуда с правдой-то идти. С этой правдой Осташа как немой среди глухих — попробуй покричи.

Если бы у Осташи души не было, если бы украли его душу дырник, или жлудовка, или вогульские бесы, то Осташа людей бы губил не своей гордыней, а батиной правдой. А он ею никого не сгубил. Сгубил своими грехами. Да чего уж там: и за собственные грехи люди жизнью расплачивались. А более всего за цареву казну убивали — за нее, родимую. За батину правду еще никто не полег. Не знает о ней никто, не нужна она никому. Одному Осташе нужна. За нее он и грех вершит, за нее и расплату примет.

Он не истяжелец, которому все дается даром. Значит, ему придется платить очень дорого. Вон слева стоят в ряд утесы бойца Сплавщик. Батя рассказывал: был в старину какой-то сплавщик, который обещал черту душу, если черт будет его барку по теснинам невредимой проводить. И черт служил. Сплавщик состарился, и страшно ему стало умирать: пекло его ждет. Решил он обмануть черта и самому разбить свою барку. Если барка убьется — значит, не выполнил черт уговора и не видать ему человечьей души. И вот на первый-то утес этого бойца сплавщик свою барку и направил. Барка со всего разбегу ударилась — и отскочила без царапины. Сплавщик ее на второй утес поворотил. И то же самое. Он на третий утес — опять. Так обо все утесы и колотился без толку. А на последней скале черт устал, взял да и отодвинул скалу от берега. Увидел это сплавщик и понял, что не отвертеться от расплаты. Подбежал к якорю, обмотался цепью и вместе с якорем ахнул под воду. Только и от господа не было ему прощения, потому что он сам себя порешил, не понадеялся на божье спасение. Батя говорил Осташе: есть грехи, которых господь простить не захочет, но нет грехов, которых он не может простить. А потому, чего бы ты ни натворил, не строй на грехе гордыню — мол, все равно мне прощения нету! Проси о нем. Не тебе судить, что будет прощено, а что — нет. Живи по правде и проси за нее прощения — а как еще в миру жить иначе?

Вон они, грехи его, — скалами стоят. Осташа, щурясь, глядел на Дужной боец. Барка бежала по тому месту, на котором в снегу лежал мертвый Шакула, сброшенный с обрыва Яшкой Фармазоном. Или Шакула тогда еще не мертвым был?.. Развалины Ростучего камня, лепеха Коврижки, а вот и скала с Юнтуп Пупом. И вправду: за елками совсем не видно дыры, которой кончается колодец, начавшийся у скалы на темени. Не ходят тут добрые люди… Висит ли еще на сучьях костяк Яшки Фармазона?.. Над елками вилась и граяла воронья стая.

За Гаревой речкой глыбились развалы камня Котел. Котлом его прозвали за впадину-пещеру. Но Осташа не боялся этого Котла. Только в Печках сплавщики высматривали те котлы, в которых их живьем варить будут. Однако здесь Осташа поневоле чуть подался в сторону, на край скамейки. Отсюда начиналась еще одна дуга Чусовой, вроде Мартьяновской. Не прячется ли снова за валунами Чупря, выцеливая его ружьем?.. Нет, никто с Котла в Осташу не стрелял.

Следом за Котлом белел в ельнике камень Кобыльи Ребра. Отчего такое имя? Худобой камень не отличался. Но Чусовая пробежала мимо и плеснула в длинную рыжую стену огромного бойца Ростуна. Все тот же скос солнечного луча, прежние узоры кипучих лишайников на скале, которая повернулась все тем же боком… Осташа будто наяву увидел, как он шел под этой скалой с горной стражей. И потом они своротили на Серебрянку и на Шурыш, и горная стража растаяла во мленье…

Вон и Серебрянка — катит в Чусовую темную волну. Белый гребень отчертил воды двух рек, бурливо побежал по Чусовой. Он словно был уверен, что до устья сумеет разделять два течения. Но на повороте чусовской стрежень порвал его, смял и затопил, поглощая в себя Серебрянку: словно жеребец покрыл кобылицу. Здесь, у Серебрянки, кончался караванный вал. Он и сюда-то докатывался уже разбавленный, выдохшийся. Сколько бы ни накопили воды заводы, им все равно не налить раздвинувшую берега Чусовую так, как наливают ее Илим и Сулём, Кашка и Ёква, Межевая Утка и Серебрянка, что собрали дань вешних ручьев со всех крутояров горного края.

Дата добавления: 2015-06-28