Василий Степанович Клепов 3 страница

Полковнику Толю было за тридцать лет. Он выделялся как самый образованный офицер в генеральном штабе. Он был человек довольно способный и с сильной волей. Он уже много времени занимался стратегическими вопросами и постоянно следил за всеми новинками военной литературы, а теперь всецело был поглощен последней новинкой - идеями Жомини. Следовательно, в известной степени он был в курсе дела, и хотя далеко еще не выработал в себе отчетливых представлений путем собственного размышления - ему недоставало творческого духа для того, чтобы составить крупный план, охватывающий и увязывающий кампанию в целом. У него во всяком случае хватало способностей и знаний для того, чтобы удовлетворять ближайшим потребностям текущего момента и воспрепятствовать применению чересчур непригодных дедовских методов ведения операций.

Он лишь наполовину пользовался доверием генерала Барклая - отчасти потому, что генерал отличался несколько холодным темпераментом, не позволявшим ему легко сходиться с другим человеком, отчасти же потому, что полковник Толь был совершенно лишен известной чуткости и тактичности - качеств, безусловно, необходимых на подобных должностях; он был известен своей резкостью по отношению как к начальникам, так и к подчиненным.

Полковник Вольцоген остался при главной квартире генерала Барклая. Этот офицер по своим исключительным познаниям, которыми он, вероятно, превосходил всех находившихся тогда в русской армии, по изобретательности и находчивости своего выдающегося ума мог бы быть лицом, вполне подходящим для должности генерал-квартирмейстера армии, если бы пресловутая ученость генерального штаба не мешала иногда проявлению присущей Вольцогену от природы силы мысли, не делала бы его менее пригодным для этой роли. Кто хочет действовать в такой стихии, какой является война, тот может книжным путем воспитать только свой разум. Но если он придет с готовыми уже мыслями, не вытекающими из побуждений данного момента и не облеченными в плоть и кровь, то поток событий опрокинет начатую постройку, прежде чем она будет готова. При этом он никогда не будет понятен другим, практическим мыслящим людям и менее всего сможет заслужить доверие лучших из них, прекрасно знающих, чего они хотят. Так случилось и с полковником Вольцогеном. К тому же он недостаточно владел русским языком, чтобы не напоминать ежеминутно своему собеседнику, что он иностранец. В его характере была большая склонность к политиканству. Он был слишком умен, чтобы полагать, что иностранец с чуждыми идеями сможет завоевать в массе русской армии доверие и авторитет, чтобы действовать открыто и искренно. Но он рассчитывал на слабость и непоследовательность большинства людей и полагал, что умный и целеустремленный человек может вертеть ими так, как ему понравится. Это стремление придавило всему его существу и поведению что-то таинственное, и большинство русских видело в этом склонность к интриге. Этого одного было достаточно, чтобы сделать его подозрительным в глазах русских, причем последние не задавались вопросом, каковы же были его действительные намерения и могли ли они быть в данных обстоятельствах чем-либо иным кроме желания сделать лучшее для русской армии и помочь успеху того дела, которому все мы служили. Чтобы незаметно руководить людьми и обрабатывать их, нужна внушающая доверие индивидуальность. Этим свойством полковник Вольцоген не обладал; он скорее выделялся сухой серьезностью, и ему никак не удавалось добиться такого положения, которое отвечало бы его уму и способностям. Поэтому его обошли при замещении должности генерал-квартирмейстера. Он решил проделать кампанию в свите генерала Барклая в надежде, что хотя бы в нескольких случаях ему удастся принести пользу. Не могу сказать, в какой мере он достиг этой цели и удавалось ли ему время от времени предупреждать ошибочные решения; ведь лишь в этом и могла состоять его деятельность, так как вплоть до смены главнокомандующего положительное проявление воли почти не имело места. Русские относились к полковнику Вольцогену с возрастающей подозрительностью; к тому же и генерал Барклай не проявлял к ному особого доверия. Русские смотрели на него с своего рода суеверным страхом, как на злого гения, приносящего несчастье командованию армией.

Автор использовал пребывание графа Ливена в Дрисском лагере, чтобы получить должность офицера генерального штаба крупного войскового соединения. Он хотел получить назначение в арьергард. Генерал Ливен и полковник Вольцоген выхлопотали это назначение у генерала Барклая, отдавшего соответственное распоряжение на марше в Полоцк, не посоветовавшись ни с генералом Ермоловым, ни с полковником Толем. Последние отнеслись к этому назначению с большим неудовольствием, так же, как и к проходившему таким же путем назначению в пятый армейский корпус подполковника фон-Люцова; и между ними и полковником Вольцогеном произошла довольно неприятная сцена, но тем не менее эти назначения остались в силе[1].

Таким образом, автор попал к генералу графу Петру Палену, который командовал арьергардом, прикрывавшим отступление на правом берегу Двины.

Генерал граф Пален считался одним из лучших кавалерийских офицеров русской армии. Ему еще не исполнилось сорока лет; это был человек простой в обращении, с открытым характером, правда, без особых дарований и научных познаний, но отличавшийся находчивым умом и светской воспитанностью. Как солдат он служил с отличием, был очень храбр, спокоен и решителен, а на занимаемом им посту эти качества имеют первенствующее значение. Так как он в совершенстве владел немецким языком, да и вообще по существу более походил ни немца, чем на русского, то автору это назначение было особенно приятно. Но его неприятно поразило назначение к графу Палену в качестве старшего офицера генерального штаба (обер-квартирмейстера) корпуса. Автор совершенно определенно просил назначить его либо вторым офицером генерального штаба, ибо адъютантом, так как он почти совсем не знал русского языка; но полковник Толь был бы очень доволен, если бы назначение, состоявшиеся по рекомендации полковника Вольцогена, сразу выявило свою нецелесообразность.

Граф Пален принял автора с несколько барственным равнодушием, сразу спросил его, знает ли он русский язык, на что тот, конечно, должен был дать отрицательный ответ, потому что изучение этого языка в Вильно в течение одного месяца едва позволило знать лишь несколько необходимейших фраз. Автор предложил графу смотреть на него преимущественно как на своего адъютанта, а не как на начальника его штаба, и соответственно использовать его, что тот, однако, отклонил.

Таким образом, автор вторично оказался поставленным и ложное положение, и ему не оставалось другого выхода, как принять решение завоевать уважение русских тем, что он не будет бояться ни трудов, ни опасностей.

--------------------------------------------------------------------------

[1] Лео фон-Люцов - младший брат известного партизанского вождя - служил до 1806 г. в прусской гвардейской пехоте; в 1809 г. перешел на службу в австрийскую армию и по заключению мира последней отправился в 1810 г. в Испанию. Попав до капитуляции Валенсии в плен в 1811 г., он бежал из южной Франции, где был интернирован, пробрался пешком через Швейцарию и южную Германию и далее через северную Германию, Польшу, Россию, прошел между частями французской армии и присоединился к русской армии, когда она еще не покинула Дрисского лагеря; там он был зачислен в генеральный штаб с чином подполковника. Автор не знает другого немецкого офицера, который участвовал бы во всех трех войнах - австрийцев, испанцев и русских - против Франции.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДАЛЬНЕЙШИЙ ХОД КАМПАНИИ

Генерал Барклай, оставив ни среднем течении Двины под командой генерала Витгенштейна около 25 000 человек для прикрытия дороги на Петербург, с разрешения императора выступил 14 июля из Дриссы, где, следовательно, задержался всего лишь 6 дней и направился к Витебску. Мешкать, конечно, не приходилось, так как, в сущности говоря, французы уже давно могли туда подойти. Только продолжительная остановка их в Вильно дала возможность выполнить это фланговое движение для выхода на Московскую дорогу. Барклай надеялся, что там он во всяком случае сможет соединиться с Багратионом; ему была обещана позиция более сильная, чем у Дриссы. Во всяком случае он выигрывал дорогу на Москву и мог по справедливости благодарить Бога прежде всего уже за то, что ему удалось выбраться из дрисской мышеловки. Значительное ослабление армии вследствие выделения корпуса Витгенштейна было, конечно, большим минусом, тем более, что силы и так были неравны, и это с каждым днем становилось все более ясным. Однако можно было рассчитывать, что французы оставят против Витгенштейна лишь соответствующие силы; к тому же было совершенно немыслимо оставить без всякого прикрытия дорогу к столице, в которой находилось правительство, потому что при огромном превосходстве сил французов представлялось вполне возможным, что Наполеон пошлет значительные силы на Петербург, и, несмотря на удаленность от операционной линии на Москву, все же в конечном счете Петербург сможет быть захвачен. Выделение же значительного русского корпуса для прикрытия этой дороги делало такой проект почти невыполнимым, так как к этому корпусу впоследствии могли бы присоединиться резервы, ополчение и пр., а французам пришлось бы направить туда значительно большие силы, чтобы иметь возможность достичь Петербурга со сколько-нибудь соответственными силами. Следовательно, выделяя корпус Витгенштейна, Барклай действовал вполне разумно.

Тем не менее это ставило армию в Витебске в чрезвычайно опасное положение, так как можно было предвидеть с достаточной уверенностью, что Багратион туда не пойдет, а расчет на сильную позицию, если бы даже таковая действительно были создана, сам по себе являлся недостаточным. К этому надлежит добавить, что движение к Витебску являлось подлинным фланговым маршем протяжением и 24 мили, что одно уже представляло значительные трудности, так как французы снова пришли и движение и выдвинули спой центр в Глубокое. Марш был в достаточной мере защищен Двиною, по под самым Витебском надо было переправиться на левый берег, а это легко могло оказаться невыполнимым. Русской армии и на этот раз повезло, и, пожалуй, одной из величайших ошибок, допущенных Наполеоном, было то, что он не извлек крупного преимущества из ошибочного отхода русских к Дриссе.

Марш к Витебску был выполнен в 10 дней, следовательно, без какой-либо излишней поспешности, так как кавалерийские части выяснили, что французы еще не взяли направления на Витебск.

Прибыв в Витебск, Барклай прошел через город и развернул армию на левом берегу Двины, имея перед фронтом небольшой ручей, впадающий в Двину под Витебском, л город на правом фланге. Это расположение было так намечено, чтобы путь отступления, т. е. дорога па Москву через Поречье, представлял продолжение левого фланга, в тылу же на расстоянии одной мили находилась Двина, которая здесь протекает в довольно глубокой долине. Более отвратительное поле сражения трудно себе представить. На следующий день после своего прибытия генерал Барклай продвинул вперед к Островну в качестве авангарда корпус генерала Толстого-Остермана. 25 июля Мюрат атаковал последнего и нанес ему чувствительное поражение, так что 26-го пришлось выслать вперед для усиления Толстого-Остермана еще одну дивизию под командой генерала Коновницына. Все эти силы отступили па расстояние нескольких миль от Витебска. В тот же день подошел наконец в Витебск последний корпус генерала Дохтурова с общим арьергардом под командой генерала Палена, и 27-го рано утром Пален был выдвинут вперед навстречу неприятелю на смену оттесненному авангарду.

Трудно понять, почему генерал Барклай выполнил свой марш к Витебску столь медленно. Тогда говорили, что это имело целью дать время обозам уйти вперед; эта причина, а также, быть может, смутная идея соразмерять свой марш с маршем неприятеля и не очищать территории в большем размере, чем это оказывается необходимым, могли явиться оправданием такого образа действия. Барклай чуть было не поплатился за такое несвоевременное хладнокровие.

Под Витебском действительно намеревались дожидаться Багратиона, который, как предполагали, находился в направлении на Оршу, и в случае необходимости имелось в виду даже принять здесь сражение. Эта мысль являлась в высшей степени нелепой, и мы назвали бы ее безумной, если бы спокойный Барклай был способен на нечто подобное. Русская армия, не считая казаков, насчитывала приблизительно 75 000 человек. Двести тысяч неприятеля могли каждую минуту подойти и атаковать ее. По самой скромной оценке силы противника достигали 150 000. Если бы позиция русских оказалась обойденной с левого фланга, а это можно было наперед предсказать с математической точностью, то для них почти не оставалось никакого отступления, и армия не только была бы отброшена от дороги на Москву, но и оказалась бы под угрозой полной гибели.

Барклай занимал эту позицию уже пятый день, и все полагали, что он твердо решил принять здесь сражение, которое, как некоторые утверждали, он желал дать еще в Вильно, и только у Дриссы считал его крайне несвоевременным. Автор был в полном отчаянии от этой мысли. Корпус генерала Палена, при котором он состоял, от самого Полоцка составлял арьергард, но ему почти не пришлось встретиться с неприятелем, так как главные силы его двигались по левому берегу Двины. 26 июля после большого перехода этот корпус прибыл ночью в Витебск и должен был выступить на рассвете по дороге на Сенно, причем его состав был доведен до 14 батальонов, 32 эскадронов и 40 орудий.

Генерал Пален занял со своим корпусом позицию приблизительно в 2 милях от Витебска с правым крылом, опирающимся на Двину;

фронт был прикрыт небольшим ручьем. Не совсем удачно расположил он всю свою кавалерию на правом фланге, руководствуясь тем, что здесь между краем долины, довольно густо заросшим деревьями и кустарником, и рекой находилась небольшая равнина, а по общепринятым взглядам кавалерии подобает находиться на равнине. Пространство это, однако, было настолько узко, что ее пришлось разместить в шахматном порядке в три или четыре линии, вследствие чего она в бою понесла большие потери от неприятельского артиллерийского огня.

Высоты были заняты пехотой и артиллерией. Однако все четырнадцать батальонов были в очень слабом составе и в общей сложности состояли лишь из 3000-4000 человек; при этом желательно было занять не слишком узкий фронт, чтобы сколько-нибудь прикрыть дорогу; это было особенно необходимо, так как в тылу проходила глубокая долина Лучесы; в результате пришлось принять очень неглубокое построение, хотя и в две линии, но с большими интервалами между батальонами. На левом фланге не было какого-либо опорного пункта, что было вполне естественно, так как при столь коротком фронте не легко найти опору для обоих флангов; поэтому при полном отсутствии резервов и неглубоком построении всякий охват нашего левого фланга представлял большую опасность. Многочисленные участки леса и кустарника, находившиеся как на самой позиции, так и вокруг нее, препятствовали обзору и этим еще более ухудшали положение. При таких условиях сопротивление не могло быть особенно упорным, и если оно все же длилось от 5 часов утра до 3 часов пополудни, то это нужно приписать лишь крайне вялому натиску французов.

Это обстоятельство кажется совершенно непонятным, так как сам Наполеон прибыл в авангард и лично руководил боем. Но, как теперь нам стало известно, он предполагал, что русская армия продолжает удерживать свою позицию под Витебском, и готовился к большому сражению.

Граф Пален отступил за Лучесу на ту самую позицию, которую перед тем занимала русская армия и которую генерал Барклай покинул в тот же день.

Когда французская армия серьезно придвинулась вплотную, Барклай начал испытывать некоторую тревогу относительно положения, в котором он собирался дать сражение, и потому в последнюю минуту изменил свое решение.

Нам еще раз предстоит встретиться с подобным образом действий со стороны Барклая. В данном случае это явилось истинным счастьем, и мы вправе сказать, что русская армия здесь вторично была спасена.

Автор чувствовал себя вполне счастливым и готов был на коленях благодарить Бога за то, что он отклонил наш путь от разверзшейся бездны.

Бой, данный графом Паленом, произвел на автора крайне отрицательное впечатление. Расположение, занятое графом, совершенно не соответствовало тем правилам и взглядам, которые автор усвоил себе относительно употребления войск в бою. Хотя местность на высотах за краем долины являлась не вполне открытой, но все же она не представляла собой густого леса. Для небольших кавалерийских частей, состоявших из двух-трех эскадронов или полка, повсюду представилась возможность проявить свою деятельность; поэтому следовало бы кавалерию поставить позади пехоты. Построение благодаря этому приобрело бы большую глубину, и из всей массы конницы можно было бы взять два-три полка на левый фланг для наблюдения, а другие два полка - для поддержки пехоты. При таком построении различные роды оружия оказали бы друг другу взаимную поддержку, а на высотах мы были бы вдвое сильнее. Ведь все зависело от положения дел на этих высотах, так как над узкой равниной можно было господствовать одним лишь артиллерийским огнем; да и вообще неприятель не мог продвигаться в промежутке между нашей позицией и рекой.

Так как автор находился при графе Палене еще всего одну неделю, то, естественно, он не успел приобрести на него большого влияния, а граф Пален занял свою первоначальную позицию, не подумав о том, чтобы с кем-нибудь поговорить об этом. После того как войска уже таким образом расположились, в дальнейшем ничего путного получиться и не могло; кроме того, в самом бою активное участие в нем иностранца, не владеющего языком страны, почти невозможно. Прибывают донесения ни русском языке, по поводу этих донесений идет перекрестный разговор, приказания отдаются на русском же языке, и, таким образом, руководство всем боем проходит на глазах иностранного офицера, причем он не может понять ни одного слова из всего сказанного. Может ли он потребовать от командира корпуса или хотя бы от другого хорошо осведомленного офицера перевода всех донесений, соображений и распоряжений! Не успеешь оглянуться, как утрачиваешь понимание общей связи событий, и если иностранец не является крупной персоной, то он теряет всякую возможность проявить себя. Таким образом, первый бой, в котором автор мог бы по занимаемой им должности оказать известное влияние на способ использования имевшихся сил, получил оформление, совершенно противоречившее его убеждениям, причем он сам чувствовал себя настолько бесполезным, что предпочел бы находиться в строю в роли младшего офицера. Поэтому он очень обрадовался, когда вместе с подкреплениями, подошедшими 27 июля уже после боя к корпусу Палена, прибыл и старший в чине офицер генерального штаба. С этого времени автор, по крайней мере, не чувствовал себя ответственным за успех тех распоряжений, на содержание которых он не мог оказать никакого влияния.

27-го Барклай выступил тремя колоннами на Смоленск, куда направился и Багратион после тщетной попытки пробиться через Могилев. Марш на Смоленск совершен был главными силами по дороге на Поречье, следовательно, довольно кружным путем; один лишь Дохтуров двигался по прямой дороге на Рудню. Совершенно непонятно, почему Наполеон не продвинул вперед свое правое крыло, чтобы перехватить у русских этот путь. Правда, он не мог бы этим преградить русским дорогу ни Москву, так как отступающий всегда может кружным путем вновь опередить противника, и если он не взял совершенно ложного направления, то в обширной стране его не легко отрезать. Однако для русских представляло все же не малый, хотя и побочный интерес попасть в Смоленск, чтобы скорее соединиться с Багратионом; в Смоленске можно было продержаться несколько дней; там находились значительные запасы и кое-какие подкрепления, поэтому для Наполеона, безусловно, представляло интерес отбросить русских от этого города. Однако он преследовал русских только до Рудни и сделал в Витебске вторичную остановку, во время которой подтянул к себе остальные части своего правого крыла, имевшие задачу действовать против Багратиона и по возможности его отрезать. Таким образом, русские, занимавшие ранее растянутую линию фронта, выиграли время для того, чтобы соединиться у Смоленска, причем ни одна часть не была отрезана. Итак, ошибочное движение их к Дриссе пошло им на пользу. Переход до Смоленска был выполнен без малейших затруднений, и арьергардам всех трех колонн, хотя они находились ежедневно на виду у неприятеля, не пришлось выдержать ни одного серьезного боя.

Итак, результатом похода до сих пор было то, что русские очистили полосу своей территории глубиною в 60 миль и пожертвовали всеми находившимися там довольно значительными складами. Людей же и орудий они потеряли сравнительно немного: около 10 000 человек и 20 орудий. Теперь у них была большая армия в 120 000 человек в центре и две небольшие армии, приблизительно по 30 000 человек каждая, на флангах. Кроме того, вступали в дело Рига и Бобруйск; Бобруйская крепость была поддержана наблюдательным корпусом Гертеля, стоявшим под Мозырем.

Между тем, французы в первые же недели их наступления понесли огромные потери больными и отставшими и терпели такие лишения, что не трудно было заранее предвидеть в ближайшем будущем полное их истощение. Это не укрылось от русских. Генерал Шувалов, посланный из Свенцян в главную квартиру французского императора с политическим поручением, вернулся в Видзы в полном изумлении от того состояния, в котором он нашел большую дорогу, по которой следовали французские войска; она вся была усеяна трупами лошадей и была полна заболевшими и отставшими. Всех захватываемых пленных особенно подробно расспрашивали относительно получаемого продовольствия; выяснилось при атом, что уже под Витебском лошади французской армии получали один лишь зеленый корм, а людям вместо хлеба выдавалась мука, которую им приходилось класть в суп. Единственное исключение в этой картине продовольственного неблагополучия представляла гвардия. Отсюда делали вывод о значительном численном ослаблении неприятельской армии; и если огромная фактическая убыль все же значительно недооценивалась, то эта ошибка уравновешивалась тем, что первоначально определяли численность неприятельских сил ниже, чем она была в действительности.

При открытии военных действий численность французских сил, включая сюда и союзников, определяли в 350 000 человек; теперь мы знаем, что она превышала 470 000. Когда русские находились под Смоленском, им было известно, что около 150 000 человек было оставлено под Ригой, против Витгенштейна, под Бобруйском и против Тормасова. Следовательно, русские полагали, что главная армия уменьшилась до 200 000 человек, затем исключили гарнизоны, оставленные на важных этапах и в разных городах, а также больных, убитых, раненых и отставших, общее число которых предполагалось всего лишь в 50 000 человек. В итоге сила главной армии французов определялась русскими всего в 150 000. Правда, и в этом случае на стороне французов сохранялось превосходство сил, но не настолько большое, чтобы мысль о возможности победы над ними была совершенно исключена.

Подсчеты русских не вполне совпадали с действительностью, так как центр Наполеона тогда, т. е. в начале августа, достигал еще 180 000 человек.

Впрочем, такая ошибка простительна во время войны, где каждый день приходилось совершать марши и когда не было времени собирать в достаточном количестве необходимые данные.

Когда русский император Александр покинул армию, то выполняемые им функции по верховному командованию отпали, и тем самым Барклай обратился в самостоятельного командующего первой западной армией. Однако император формально не передавал генералу Барклаю верховного командования над обеими армиями, опасаясь обидеть князя Багратиона. Правда, Барклай был старшим генерал-аншефом (генералом-от-инфантерии), и этого обстоятельства в крайнем случае было бы достаточно для того, чтобы иметь некоторый авторитет перед другими генералами; однако, для такого ответственного поста как командование армиями значение одного старшинства в чине никогда не считалось достаточным, и во всех государствах признавалось необходимым специальное полномочие монарха. Так как Багратион был лишь немногим моложе Барклая, а боевая слава обоих была приблизительно одинаковая, то император, конечно, предвидел, что определенно подчеркнутое подчинение его Барклаю будет обидным. Как собственно обстояло дело с главнокомандованием, никто в точности не знал, да и теперь, я полагаю, историку не легко ясно и определенно высказаться по этому вопросу, если он не признает, что император остановился на полумере; надо полагать, что он рекомендовал князю Багратиону входить в соглашение с Барклаем по всем вопросам вплоть до изменений в группировке. Автору неизвестно, имелось ли уже тогда намерение поставить во главе обеих армий князя Кутузова, однако, в войсках стали говорить об этом назначении лишь незадолго перед тем, как оно состоялось, и притом как о мере, ставшей необходимой вследствие нерешительности Барклая. По всей вероятности, император захотел посмотреть, как поведет дело Барклай, и тем самым оставить себе открытым путь для назначения другого главнокомандующего.

Когда Барклай прибыл в Смоленск, то Багратион заявил, что весьма охотно будет служить под его начальством; армия радовалась такому единению, но, по правде говоря, оно было недолговечным, потому что скоро выявилось различие во взглядах, и на этой почве возникли недоразумения.

Но до соединения с Багратионом Барклай мог действовать вполне по собственному усмотрению. Он все время сознавал себя обязанным дать сражение, так как непрерывное отступление вызывало в армии явное недоумение. Впечатление создавалось тем более отрицательное, что приходили известия о блестящих победах на второстепенных фронтах. Засада, устроенная Платовым у Мира 10 июля, привела к весьма блестящему результату; бой Багратиона под Могилевом 21 июля изображался как победоносный прорыв; блестящий захват в плен бригады Кленгеля в Кобрине Тормасовым 26 июля произвел сильное впечатление, о победе Витгенштейна, одержанной им 31 июля под Клястицами, много говорили, умалчивая о неудаче, которая на следующий день постигла его авангард под начальством генерала Кульнева. В первую минуту после получения всех этих сведений моральное состояние и уверенность войск повышались; но когда затем убеждались, что все эти успехи не приостанавливают отступления, то эти чувства быстро переходили в полное недоверие, недовольство и апатию. Раньше никто не думал и не мог себе представить, что возможно отступить до Смоленска, не попытавшись даже принять серьезное сражение. Между тем, необходимость предварительного соединения с Багратионом являлась достаточным и слишком определенным основанием, которое должен был бы понять любой офицер русской армии.

Таким образом, для отхода до Смоленска у Барклая имелось достаточное оправдание, но с тем большей уверенностью все ожидали здесь сражения; то, что русская армия была еще слишком слаба, что, отступая, она все более и более усиливалась, - все это принадлежало к числу тех соображений, которые никому не приходили в голову. Сам Барклай не отдавал себе в этом ясного отчета, им более руководил естественный страх перед бесповоротным решением и тяжкой ответственностью, чем ясное убеждение. В глубине души он чувствовал себя более склонным к воздержанию от решительных действий, чем к торопливости.

Его штаб, а именно генерал Ермолов и полковник Толь мыслили как и вся армия: довольно отступать. Превосходство сил, какое еще сохранялось у противника, могло быть уравновешено русской храбростью и русской тактикой. Особенно была сильна вера во внезапный переход в наступление, который должен сотворить чудо.

Так ведь написано во всех книгах. Багратиона, пользовавшегося славой хорошего рубаки и, как это всегда бывает с людьми такого рода, смотревшего на неудовлетворительные до сих пор результаты похода со скептическим покачиванием головы, легко было склонить на сторону этой идеи. Итак, полковник Толь пустил в ход все свое красноречие для того, чтобы убедить Барклая, что настало время нанести врагу решительный удар. Французская армия, как говорили они, теперь уже не обладает таким большим превосходством сил над русской.

Первый момент после соединения армий - якобы наилучший для внезапного перехода в наступление. Смоленск - весьма важный пункт, город, которым русские особенно дорожат и из-за которого стоит рискнуть кое-чем.

Французская армия разбросана по квартирам на широком пространстве, а это дает твердые основания рассчитывать на то, что удастся заставить ее принять бой до полного сосредоточения; тем самым может быть устранена невыгода, возможно, еще имеющегося численного превосходства противника.

Наступление дает огромное преимущество, а русский солдат гораздо более пригоден для атаки, чем для обороны. Последнее свойство, как известно, приписывают себе решительно все армии.

Наконец, Барклай дал себя убедить, и 8 августа он двинул всю армию к Рудне, в районе которой рассчитывали встретить центр неприятельской армии.

Однако уже на первом переходе распространилось известие, что главные силы неприятеля находятся на дороге в Поречье, а при таких условиях удар по воздуху в направлении Рудни являлся чрезвычайно опасным предприятием, так как он мог привести к потере пути отступления. Хотя это известие не было достоверным и представляло скорее плод различных соображений и догадок и хотя такое сосредоточение французской армии было явно неправдоподобно, так как дорога на Поречье отнюдь не лежала в том направлении, которого до сих пор держался противник, угрожая все время русской армии своим правым флангом, однако, невозможно было уговорить Барклая предпочесть неизвестное известному и помешать ему самому пойти с первой армией по дороге на Поречье, задержав на дороге в Рудню вторую армию.

Дата добавления: 2015-06-28