Лучшая страна в мире, или Факты о Финляндии 10 страница

Как ни гордятся финны своей столицей, пишу я в брошюре, однако сердцем они привязаны к деревне. В городе они не чувствуют себя комфортно, в городе нет уюта домашнего очага, не то что в деревнях и па хуторах среди березовых и сосновых рощ. И рядом с водой, добавляю я с неохотой. На мой взгляд, пишу я, Хельсинки — великолепный город, он поражает дерзким смешением разностильных зданий, сочетанием искусства и культуры с чистейшим воздухом. Как мне показалось, это рассудительный, честный во всем и благоустроенный город; пожалуй, немного чопорный и сдержанный по сравнению с некоторыми другими европейскими столицами, его население имеет гомогенный (тут меня по моей ребячливости — ведь я действительно страшно ребячлив и радуюсь ребяческим шуткам — так и подмывает написать вместо «гомогенный» другое слово, но я преодолеваю соблазн и пишу «гомогенный») — имеет гомогенный состав; из страха потерять работу и свою причастность к той власти, которой обладают СМИ, я, как правило, подавляю свои ребяческие порывы, держась за власть, и так как правильное слово здесь «гомогенный», именно так написано в августовском номере «National geographic» за 1981 год, а я ни на йоту не позволяю себе отклоняться от «National geographic», то я тоже пишу это слово — «гомогенный»; население имеет гомогенный состав, пишу я, здесь нет трущоб, как нет и кварталов, где царила бы коррупция, где торговали бы секс-услугами; да разве же это возможно, подумал я, наверняка есть там такие кварталы, и наверняка они были уже в 1981 году, а с тех пор прошло ведь двадцать лет, я уверен, что у них там в Хельсинки сплошь и рядом можно встретить торговлю секс-услугами, однако об этом неуместно упоминать в брошюре, а кроме того, надо же дать людям возможность самим открывать что-то новое. Мой друг Оке Йокинен, пишу я, проживающий в Хельсинки вот уже тридцать два года, но это было в 1981 году, так что теперь надо прибавить двадцать один год, получается пятьдесят три; предложение приходится начинать заново; я пишу: мой хороший друг Оке Йокинен, можно сказать даже мой закадычный друг, проживающий в Хельсинки вот уже пятьдесят три года, говорит, что здесь каждый в душе мечтает, выйдя на пенсию, вернуться в родные места, поселиться в сельском домике в лесу, у воды — последнее я, хотя и с неохотой, добавляю уже от себя, потому что я не полагаюсь на своих читателей так, как «National geographic» полагается на своих; у «National geographic» читатели — люди с высшим образованием, с широким кругом интересов, мои же не обязаны обладать этими качествами, поэтому я должен не столько углубляться в тему, сколько развивать ее вширь; я, конечно же, основательно прорабатываю материал, но мне надо подавать его более пространно. Жители Хельсинки отличаются некоторой нелюдимостью, что является результатом более стесненных условий, в которые они попали, выбрав городскую жизнь, пишу я далее, иногда это ошибочно истолковывается как скептическое негостеприимное отношение к приезжим. Однако финны живут в суровом климате и знают по горькому опыту, что тепло нужно расходовать экономно, поэтому не ожидайте от них теплоты, пишу я, за теплотой надо ехать в средиземноморские страны, там люди непосредственны, не так критичны и более жизнерадостны, за то они простоваты и неинтересны, их душу можно узнать за несколько минут, а вот для того, чтобы понять финскую душу, потребуется весь отпуск, а иной раз даже и целая жизнь, зато в финнах есть то, что стоит этих усилий, это такая душевная глубина, точнее сказать — бездонная глубина, у финнов есть внутренняя сила, которую сами они называют sisu, тут я открываю словарь, там написано: стойкость, упорство, воинственность как в душевном, так и в физическом смысле слова; должно быть, это хорошие качества, думаю я, нам нравится в людях упорство и сила, нам нравится, когда человек не сдается, а стоит на своем, так ведь. Обычные звуки Хельсинки, пишу я, — это скрип лебедок, басовитое рокотание больших подъемных кранов и крики чаек, переписываю я из «National geographic»; переводить с английского оказывается не так-то просто, хотя я хорошо знаю язык, но думаю, что скрип лебедок, басовитое рокотание подъемных кранов и крики чаек — это вполне удовлетворительно, никто же не станет придираться к каждому слову; пускай будет «рокотание». А какое еще слово есть для этого в норвежском языке? Норвежский язык так беден, приходится обходиться тем, что есть, думаю я; Норвегия ведь бедная страна, у нее бедная история, бедный язык, бедные культура и искусство, она почти во всем бедная, одно только и есть богатство — нефть, по нефть — это временный источник богатства, скоро мы опять обеднеем, и тогда уже никто не поедет отдыхать за границу, так что надо поскорее дописывать брошюру, пока не кончились деньги и отпуска; в Хельсинки есть пять портов, пишу я дальше, в портах всегда кипит работа, это великолепное, царственное зрелище, налегаю я на эпитеты, можно целый день любоваться приплывающими и отплывающими, нагружаемыми и разгружаемыми судами, и это будет день, богатый впечатлениями; кроме того, финны чертовски здорово строят ледоколы, как сказано в «National geographic», это их ниша, то же самое пишу и я, по стоимости они не могут конкурировать с судостроительными заводами Азии, зато конкурентоспособны в отношении качества, потому что азиатские судостроители не имеют понятия о настоящих ледоколах, для них нелепа самая идея ледокола, поэтому ледоколы у них получаются паршиво, а вот финны знают, что такое лед, и строят потрясающие ледоколы, способные пробить лед Ботнического залива Балтийского моря, достигающий местами толщины в шестьдесят сантиметров; вот опять встретилось море, а море — это вода, но тут уж никуда от нее не денешься; вообще-то Балтийское море можно пожалеть, подумал я, мне и раньше всегда было его жалко до слез, не один я так отношусь к этому неудачливому морю, это же внутреннее море, застойное, а стоячая вода — это вода-неудачница, стоячая вода — это как-то несерьезно, а к стоячей воде Балтийского моря это относится в особенно сильной степени, его вода «посажена» на голодный паек, она малоподвижна, так что воды Балтийского моря — это в общем то, что меня устраивает, не то что типичная вода, тут вода'— тихая, она ничего не изменяет, не разрушает, как остальная вода, эта вода — тихоня, она — больная, и потому она меня устраивает, я ведь тоже, в общем-то, больной человек, все мы в каком-то смысле больные и спятившие, природе надо потратить десять лет, чтобы сменить соленую воду в Балтийском море, так что не мочитесь в Балтийское море, пишу я, потому что, если вы один раз помочитесь, финнам и шведам придется несколько лет разбираться с вашей мочой.

Финляндия — благоустроенная страна, пишу я дальше; так сказано в «National geographic», и это хорошо, что она благоустроенная, так что я переписываю это к себе без смущения; итак, Финляндия — благоустроенная страна, заботящаяся о своем народе посредством тщательно разработанного законодательства, способствующего повышению жизненного уровня. Все трудящиеся в закрытых помещениях должны иметь доступ к дневному освещению, говорится в журнале, и я тоже пишу это у себя, и величина транспортных отчислений зависит от доходов лица, пользующегося услугами транспорта. В Финляндии все хорошо работает. Работают автоматы на улицах, туалеты, телефоны. Фарфор предприятий «Арабия», ножи и вилки завода «Фискарс», деревянные изделия из Африки, текстильные товары «Маримекко»… Снова «Маримекко»! Значит, автор «National geographic» тоже счел необходимым упомянуть о «Маримекко»; знай наших; на мне вон тоже надет свитер от «Маримекко»! Но там сказано, что все вышеперечисленное не только входит в перечень товаров финского экспорта, но является также зримым выражением финского национального характера, финского вкуса, стиля и настроений. Мотивы почерпнуты из текстуры морских волн, льда и гранитных скал. Последнее, то есть гранит, пришлось мне особенно по душе, за то что гранит так тяжел, так неизменен; наверное, в Финляндии очень много гранита, раз он упоминается в «National geographic», подумал я, и мысль о том, что там много гранита, отчасти примиряет меня с тем неприятным обстоятельством, что там так много воды, благодаря этому я начинаю более благосклонно относиться к Финляндии. Финляндия — это гранит, пишу я, и ради гранита всегда стоит выбрать Финляндию местом проведения своего отпуска; гранит служит нам залогом надежности, ведь мы, норвежцы, любим наш родной гранит и любим гранит в других странах; и тут я делаю себе заметку па память, что надо будет потом, если успею, посвятить отдельную главку финскому граниту; в этот момент вдруг звонит телефон, это Сестра, и, что характерно, она звонит именно в ту минуту, когда я в кои-то веки совладал с Финляндией, поставил ее на колени, Финляндия стала у меня как шелковая, и тут-то, конечно, мне звонит Сестра, она сообщает, что Бим окончательно сорвался и ей необходима моя помощь. Это очень некстати, говорю я, работа над текстом у меня в самом разгаре, я весь в работе по самую макушку, если так можно сказать, я насквозь проникся Финляндией, Финляндия просто фантастическая страна, я вижу это все ясней и ясней, статья из «National geographic» послужила для меня тем толчком, после которого свободно вылилось все, что я давно вынашивал в себе, но не мог выразить, сейчас бы мне только писать и писать, я наконец расписался; я пробую намекнуть, что Бим как-нибудь справится сам, но Сестра об этом другого мнения, она опять повторяет, что Бим окончательно сорвался и одной ей не справиться, поэтому надо, чтобы пришел кто-то, кого Бим уважает, и помог ей. Так, значит, Бим меня уважает? — спрашиваю я. Уважает, говорит Сестра. Он уважает любого, кого зовут Ньяль, но, кроме того, он еще уважает тебя за то, что ты показываешь такие выдающиеся результаты в компьютерной гонке, говорит она; я представил себе мои high scores[14], записанные в памяти его компьютера; только в одной гонке Бим, наверное, смог меня обыграть, в той, когда я вдруг очутился дома, остановился посреди пути и застыл как зачарованный оттого, что окрестности были так похожи на мои родные места, где стоял наш дом, которого уже нет, потому что теперь дом мой повсюду и нигде, и когда я вспоминаю об этом, то сразу вода начинает плескаться у моих ног, а сейчас меня притягивает Финляндия, потому что дело стронулось с мертвой точки и я, кажется, мог бы в считанные часы написать всю брошюру, но моя помощь потребовалась в другом месте, ко мне обратились как человек к человеку, а не как к брошюрописателю, и Бим вот меня уважает; уважает — это тебе не шутка, думаю я, это тебе не пустяк, а Сестра говорит, я буду век тебе благодарна, я-то знаю, что это просто речевой оборот, и ничто не вечно, даже благодарность, я так и вижу, как мы, быть может, сойдемся, поженимся, и разойдемся, и встретимся уже в суде, где будем делить имущество и детей, и от вечной благодарности ничего не останется и в помине, псе давно быльем поросло, а вместо благодарности осталась одна ненависть, но так нельзя — если так думать, то сам сделаешь себя одиноким, думаю я, надо помочь человеку, если и ты хочешь рассчитывать на чью-то помощь, и, даже если тебе за это никто не поможет, все равно надо помогать другим, думаю я, ибо так и надо думать, если ты человек, а я же человек, хотя и брошюрописатель — в первую голову брошюрописатель и носитель власти, но в то же время и человек — голенький, и одинокий, и бессильный, а пока ты человек, ты обязан помогать другому человеку, думаю я, и Финляндии моя помощь требуется меньше, чем Биму, потому что Биму нужна немедленная и человеческая помощь, тогда как Финляндии помощь требуется в том, чтобы ей побольше заработать на туристах, помощь в получении прибыли, так что, если бы я идентифицировал себя с белым человеком, я бы отправил Сестру куда подальше, хоть на кудыкину гору, но ведь я-то идентифицирую себя с индейцем, который живет в гармонии с природой и у которого всегда есть время, поэтому я не посылаю Сестру куда подальше на кудыкину гору, так как Финляндия может и подождать, а Бим, по ее словам, ждать не может, так что ладно, я еду, говорю я, сохраняю все написанное о Финляндии в памяти компьютера, сохраняю для верности дважды, записываю копию на дискету и прячу дискету в карман; хотел было сказать, что я проглотил дискету — сохранил все в памяти, записал на дискету и затем эту дискету проглотил, но так получилась бы бессмыслица, а нам нужен смысл. Бим скрылся за горами, за долами, так что ищи ветра в поле. Уже поздно ночью он тайком позвонил сестре с чужого мобильника, взятого без спроса, и шепотом сказал, что находится в рыбачьей хижине где-то в районе нижнего течения Гёйлы, то есть в центральной Норвегии, более чем в пятидесяти милях от дома, ему там плохо, но остальные ребята, те самые дружки, которые, по словам Сестры, забивают его голову разными глупостями, не хотят его отпускать домой, раз уж решили быть заодно, тем более что они угнали чужую машину и все такое прочее. Ну, так что там такое? — спрашиваю я Сестру. Если мне предстоит ехать за ним, то я хочу знать, что происходит. Сестра отбрасывает таинственность и рассказывает: бред всякий, вроде национализма и прочей чепухи насчет расовой чистоты и превосходства одной нации над другой — вот что там происходит. С некоторых пор Бим повадился ходить в эту компанию, а тут лопушка и захлопнулась, ведь Бим на самом деле не такой, говорит Сестра, его заманили; у Бима, конечно, бывают странные мысли и взгляды, и его нетрудно было поймать, но все-таки он не такой, просто начитался лишнего, и его нетрудно поймать, потому что сейчас ему нехорошо, с тех пор как случилось несчастье, он ходит сам не свой, а теперь вот позвонил, и Сестра истолковывает этот звонок как крик о помощи, он же попал в такую скверную среду, откуда просто так не уйдешь, потому что, если ты уходишь, это значит, что ты предал тех, кто остался, а предательства надо стыдиться, потому что у этих ребят в ходу такие понятия, как честь, и товарищество, и предательство, и измена, поэтому если уж ты туда вошел, то, значит, вошел, а тот, кто не с ними, тот против них; из этого я понял, что Бим прочно застрял в рыбачьей хижине на Гёйле и ему требуется немедленная помощь, и я говорю Сестре, что помогу ей и вытащу Бима и чтобы она не беспокоилась, я все улажу, а Финляндия пускай пока подождет, говорю я, потому что Финляндия не застряла в хижине на Гёйле и ей никто не засоряет мозги национализмом и тому подобными материями, а вот с Бимом все это происходит, так что Бима надо выручать, а Финляндия пока что перебьется как-нибудь без меня.

Я сажусь в машину и направляюсь на север, я поехал через Эстердаль, так выходит покороче, чем если ехать через Гудбрандсдаль, и, хотя Гудбрансдаль, строго говоря, интереснее, я еду через Эстердаль, ведь я не немец турист, я — норвежец и уже не раз ездил по обеим долинам на этой же машине; машина лихо мчится по дороге, она не украдена, не увезена на штрафную площадку и, можно сказать, находится в отличной форме, временами я немного превышаю дозволенную скорость, но это ничего — сейчас ночь, движение минимальное, иногда только попадаются тяжелые грузовики; говорят, без автомобиля остановится вся Норвегия, и на первый взгляд это звучит довольно убедительно, ведь Норвегия во всех отношениях страна экстремальных условий, включая даже географические, и для того, чтобы люди, живущие в сельском захолустье, получили сыр, и молоко, и сигареты, и пластырь, и все прочие предметы потребления, предназначенные как для повседневного, так и для долговременного пользования, мы должны перевозить по дорогам не малое количество товаров, без этого никак не обойтись, пока в нас сильна потребность в разнообразных вещах и мы хотим иметь эти вещи, в отношении вещей каждое поколение действует по одной и той же схеме: все хотят дать своим детям больше вещей, чем имели сами, и в результате получается очень много вещей, одна вещь тянет за собой другую и еще другую, и вырастает целая гора вещей, а по сути дела, получается полная чепуха. Потому что Норвегия и без машин ни на секунду не остановится. Норвегия продолжает двигаться в том же темпе, в каком она двигалась всегда, хоть с машинами, хоть без машин? периоды оледенения приходят и уходят, приходят и уходят люди, и тут не нужны никакие автомобили, Норвегия двигается и останавливается независимо от машин; ее движения не имеют ничего общего пи с какими машинами, а Норвежское объединение владельцев грузовых автомобилей все равно выпускает па-клейки, на которых написано, что без автомобиля остановится Норвегия. Спрашивается, зачем они это делают? Зачем, если сами знают, что это неправда, ведь они же отлично понимают: что бы мы ни делали, Норвегия не остановится, рассуждаю я риторически, как бы для упражнения, упражняться-то нужно, я ведь знаю ответ, но я упражняюсь в постановке вопросов, ибо в этом заключается задача СМИ, отчасти в этом и коренится их власть: умей ставить правильные вопросы, и ты на коне, такое вот несложное правило; как всегда, я два или три раза замечаю лосей, эта долина кишит лосями; если бы я был немецким туристом, я бы пришел в восторг, на заправочной станции в Альвдале я бы купил наклейки для автомобиля с изображением лося, но, как сказано, я — норвежец, и появление лося не приводит меня в такой восторг, да и вообще в настоящий момент мне не до восторгов, я слишком нервничаю, потому что я не из тех людей, кто привык выполнять такие поручения, такие опасные поручения, но я взялся его выполнить, потому что так попросила Сестра и потому что я желаю Биму лучшей судьбы, чем торчать в рыбачьей хижине на Гёйле с шайкой пустоголовых балбесов; может быть, я зря не обзавелся пистолетом, была же у меня такая мысль, думаю я, но тотчас же отбрасываю эту мысль как полную ерунду: это же ни в какие ворота не лезет — я, и вдруг с пистолетом! Полный бред. Мое дело — слово, изобразительный ряд, и пистолет тут ни с какого боку не годится.

Гёйла — одна из лучших лососевых рек Норвегии, вспоминаю я, потому что я сам родом отсюда; я, как и все, только живу в Осло; в Осло все приезжие — либо сами откуда-нибудь приехали, либо сюда переселились родители, а корни у всех остались где-то там, далеко; родной дом у всех не здесь, и перед Рождеством начинается лихорадочная езда, Рождество полагается встречать там, где ты родился; все спешат, что называется, в родное гнездо, но гнезда-то уже и нет, остался лишь ностальгический образ того, что когда-то давно было родным домом, теперь уже не твоим; так получилось со многими из нас: мы переехали в Осло, так как Осло — столица, а столицы как магнит притягивают людей, это относится не только к Осло, но и к Стокгольму, Парижу и многим другим городам, и мы все толпами устремляемся в столицы, где, как нам кажется, происходит все самое интересное, где можно встретить множество интереснейших людей, хотя на самом деле там ничего особенно интересного пс происходит и люди в основном не намного интереснее, чем в других местах, но мы страстно ждем и упорно надеемся, что вот-вот произойдет что-нибудь интересное, не может не произойти, а когда переболеем этой страстью и поймем, что это была болезнь, смотришь, прошли уже годы, и тут мы впадаем в задумчивость и в смертную тоску, в такую тоску, какая сейчас охватила меня, — тоска одиночества и вода, одна часть одиночества на пять частей воды, как в соках, та же пропорция, что в соках, и к черту все соки!

Дальше надо плыть по реке, думаю я. Припарковав машину, я стою на мосту и гляжу на бурную реку у себя под ногами. Хорошо смотреть на реку, но плохо то, что в реке течет вода, и плыть по реке — значит плыть по воде, а это значит погрузиться в поток, в смерть и в параллельную реальность, черт бы побрал параллельные реальности, так и хочется повторять: черт бы их побрал!

Протяженность той части Гёйлы, которая богата лососем, составляет сто двадцать километров, и это много, думаю я, это двенадцать миль лососевой реки, и на двенадцати милях плавает много лососей, а как я знаю, Бим сидит где-то в нижнем течении Гёйлы, так что, если идти по берегу Гёйлы пешком, на это потребуется не один день, поэтому придется плыть, и получается, что я опять попадаю в тот же фильм, в тот самый, в котором главный персонаж, цепенея от ужаса, вынужден избавляться от него, возвращаясь к источнику своего страха, а я, как полагают зрители, должен пуститься в странствие но воде, чтобы избавиться от своих кошмаров; на самом деле правда гораздо хуже — правда в том, что мне придется пуститься по воде, но это не принесет мне избавления, так как от воды и от потопа нельзя избавиться, они вечны, и, возможно, это единственная вещь в мире, которая приближается к вечному, так что, несмотря на все добрые намерения Голливуда и других доброжелателей, мне это не поможет, потому что я — независимый и бескомпромиссный кинодеятель, я вынужден пойти навстречу опасности, пойти навстречу воде, которая вызывает у меня страх и ненависть, без надежды на избавление, ибо я по ту сторону избавления, я болен, и я по ту сторону избавления, и публика уйдет из кино разочарованная, а некоторые кинобоссы откажутся показывать мой фильм в своих кинотеатрах, потому что он слишком мрачен и ничему не может научить.

Я отправляюсь в Тронхейм и беру в аренду байдарку, двухместную байдарку с двумя веслами, двумя спасательными жилетами — словом, с двойным снаряжением, и возвращаюсь назад, останавливаюсь немного выше по течению, мили на две или на три выше, оставляю там машину и спускаю байдарку на воду — на воду, которая течет и несет изменения, as we speak так сказать, я предпочитаю выразиться по-английски, поскольку по-норвежски получился бы не тот смысл, на пат язык это переводится «в момент разговора», а какой же в этом смысл — это мало что значит или вообще не имеет значения, а нам нужен смысл, нужна значимость, так ведь мы считаем, а река нее время несет изменения, пи одно мгновение не проходит бел изменений, в этом и заключается характерная черта рек, в этом заключается почти вся их дефиниция — ни одно мгновение не проходит без того, чтобы река не изменила своих окрестностей, а Гёйла у нас одна из самых опасных рек в смысле наводнений, все это знают, это даже записано в энциклопедии, наводнения не раз принимали здесь размеры стихийных бедствий, и самым страшным из них, кажется, было наводнение в Стурофсене 1789 года, которое совпало по времени с Французской революцией, из-за всеобщего недовольства у людей не осталось другого выхода, как только прибегнуть к революции, а я не люблю революций, некоторые из них я могу понять, но все-таки слишком уж это скоро, слишком все под одну гребенку, я верю в перемены, которые идут потихоньку, я верю в эволюцию, хотя эволюция, конечно, не то — у французской эволюции нет той лихости, какая есть у Французской революции, ведь революция — это быстро: неделя или, может быть, что-то около года, а эволюция не торопится, она сколько надо, столько времени и займет, я не революционер, я эволюционер, я верю в эволюцию на любом уровне, допуская даже вооруженную эволюцию в том случае, когда все остальные средства ни к чему не привели, потому что эволюция не происходит впопыхах, она всегда подумает и, где надо, постарается приспособить одно к другому: тут подштопает, там отрежет, потом отступит немного и посмотрит, оценит свою работу со стороны и оставит все как есть на несколько тысяч или миллионов лет, а потом вдруг снова вмешается и внесет какое-нибудь гениальное измененьице, которым увенчается становление вида, причем ровно такое измененьице, которое тот выбрал бы сам, а революция — это уже большие перемены за короткое время, большое наводнение 1789 года, одновременно во Франции и в долине Гёйлы и наверняка где-то еще, потому что поток все время течет, и 1789 год не был исключением, хотя, вероятно, в этот год он разбушевался сильнее обычного; я не знаю, я только предполагаю, потому что я тогда еще не родился и меня там не было; тут я спрашиваю себя, где же я тогда был, в 1789 году, если там меня не было, ведь где-то же я должен был находиться, хотя бы мои гены; скорее всего мои гены были в это время в пути, как и все другие гены, ведь в первую очередь, думается мне, я — носитель генов; конечно же, я работаю в сфере брошюрописания, конечно же, пишу брошюру о Финляндии, я — представитель СМИ, и обо мне много чего можно еще сказать, однако и первую очередь я — носитель генов, мои брошюры через тысячу лет никто не вспомнит, а гены могут напомнить о себе, если я, подобно многим другим, правильно разыграю свою карту, я — промежуточный хозяин генов — генов, которые до меня побывали где-то еще и от меня тоже куда-нибудь перейдут, но сейчас они временно поселились у меня, и, надо думать, они мной недовольны за то, что я не завел потомства, не передал их дальше, и сейчас добиваются, чтобы я отправил их в путь, для них было бы поражением умереть вместе со мной, с их точки зрения это значило бы прервать цепь, остановить поток, ведь гены любят течение, тогда как я его ненавижу, продолжение пути — это единственное, что их заботит, все остальное для них неважно, они совершенно равнодушны к Финляндии, они не видят красоты Финляндии так же, как не видят необходимости писать о ней брошюру, единственное, что их интересует в Финляндии, — это финские гены, финские женщины, вот это то, что им надо, потому что тут можно смешаться и продолжить путешествие, посмотреть новые места или старые, где они уже бывали раньше, ведь мои гены где только не побывали, они пожили во всех странах и во всех временах и думают, что они вечны, но тут они ошибаются, они тоже могут исчезнуть, как все на свете, вода может их унести, я — носитель генов, но я их не слушаюсь, я не делаю так, как они хотят, потому что я их не люблю; пускай они теперь все отмечены на карте, я все равно их не люблю; теперь мы знаем, где и как они расположены, мы их пронумеровали и дали им названия, про многих узнали, кто из них чем занимается, они перестали быть тайной, и, думаю, генам не очень-то нравится, что мы раскрыли их секреты, а я рад, что им неприятно, и к чертям гены, хотя они и участвовали в том, что происходило в 1789 году, а может быть, как раз потому и рад, что они принимали участие, когда революция прокатилась по Франции, а Гейла по Сторофсепу, по сегодня вода не выходит из берегов, грозя затоплением, уровень воды в реке обычный; снег, как видно, в основном уже растаял, что-то рано он нынче растаял; вот снег я люблю, снег — это самая приемлемая форма воды, это вода в порошкообразном состоянии, это как бы убитая вода — вода, потерявшая текучесть, снег ставит воде шах и мат, так я думаю, но сейчас он растаял, и я не могу простить снегу того, что он растаял, и каждый год у меня с этим проблемы, каждый раз не могу ему этого простить, а теперь вот я сижу в байдарке и плыву по бывшему снегу, и мне кажется непростительным, что он взял и растаял.

Я плыву по течению Гёйлы, увертываясь от торчащих камней, как мне кажется, по-индейски и стараюсь удержаться на середине, когда течение хочет утащить меня в сторону. Всю дорогу я проплываю мимо хижин и сарайчиков, понастроенных любителями половить лосося, иногда встречаются и рыбаки, хотя сезон еще только начинается, и все время вижу лососей; вот ненормальные рыбины, думаю я, надо им непременно возвращаться на нерест домой, именно в эту реку, где они сами когда-то родились; много лет проведя в другом полушарии, они все равно в урочный час устремляются домой, затоскуют по родине и вернутся; казалось бы, есть тысячи других рек на свете — выбирай любую, но они отыскивают дорогу в свою родную реку, переплывают океан и возвращаются домой, в отличие от меня: я тоже тоскую по родному дому, но нигде не могу его найти и, так и не сыскав, поселился в Осло, вообразив, как это хорошо жить там, где столько разных возможностей, так думаю я, плывя на байдарке вниз по реке, словно индеец, хотя для индейца я чувствую себя довольно-таки нервно.

Река делает изгиб, поворачивая к фьорду, и я следую туда, куда она меня несет, другого выбора у меня нет, ведь река — это вода, а если хочешь сладить с водой, надо плыть по течению, не пытаясь гладить ее против шерстки, и вот я тихо проплываю мимо кустов и рощиц, мимо удильщиков и мостов, проплываю под мостами, и вот, вынырнув из-под очередного моста, я замечаю на берегу добротную рыбачью хижину, а перед ней молодчика с наголо бритой головой. Он сидит и курит и глядит на меня без всякого интереса, вот, мол, проплыла лодка; его мозг регистрирует такой зрительный импульс — байдарка; представление о байдарке передается в тот участок мозга, который ведает связью между восприятиями и понятиями, и он думает: вот байдарка, я вижу байдарку — затем встает и уходит в хижину, подумав при этом: «хижина», и скрывается за дверью. С виду все очень просто и невинно, но в действительности для осуществления даже столь простенького мыслительного и моторного действия в мозгу бритоголового, очевидно, должны совершаться сложнейшие расчеты и процессы, так что, несмотря на отсутствие волос на голове, внутри ее сохраняются все функции, какие есть у всех, одни и те же химические процессы, аминокислоты, энзимы, белки и нейронные связи существуют в черных, желтых, коричневых, красных, мусульманских, еврейских и мормонских головах; их идентичность, разумеется, — банальный факт, однако я особо подчеркиваю его — подчеркиваю, поскольку это неустанно надо подчеркивать по причине нашей непроходимой глупости, потому что мы глупы, как бревно, так глупы, так глупы, что невольно хочется сказать — к черту нас всех, к черту тебя, читающего меня, и к черту меня, пишущего все это, и вообще всех нас до единого к черту, потому что мы глупы, и не много проку в том, чтобы высказывать это изысканными способами, об этом нужно говорить прямо; и родина древнего человека была в Африке, я это знаю, я читал; читал на мокрой бумаге и на сухой бумаге, на какой только бумаге не читал, потому что это установленный факт и об этом всюду написано; даже эти бритоголовые, нравится им это или не нравится, произошли из Африки, из самой черной Африки, поскольку новейшие исследования показали, что homo sapiens — то есть я, ты, мы все — никогда не развивался рядом с другими первобытными людьми, такими как homo erectus или неандертальцы, нас это не устраивало, мы решили развиваться самостоятельно, без помощи прочих низколобых видов, которые после долгой борьбы за существование в конце концов махнули на это дело рукой, решили, что пропади оно все пропадом, и перестали бороться; мы же оказались более ловкими, пустились в странствия и разбрелись по свету во всех направлениях, так как в Африке нам уже стало тесно, нам захотелось расправить крылья, и вот мы пошли своим путем и обзавелись разным цветом кожи и другими свойствами, приспособленными для житья в тех местах, по которым мы расселились; так, например, здесь, на севере, целесообразно было иметь голубые глаза, потому что солнце тут не такое яркое, как в Африке, но Африке мы все же обязаны многим, мы обязаны ей своим существованием, ибо там были идеальные для нас условия и в Африке мы пробыли долго; и была у меня ферма в Африке[15], думаю я, но это неправда, никогда у меня не было фермы в Африке, а вот у моих генов была, у них была в Африке гигантская ферма, отличное было времечко!

Дата добавления: 2015-06-28