Психическая жизнь первобытного общества

ЛЕКЦИЯ 2

Психическая эволюция гоминид до появления вида Homo sapiens (Человек разумный) составляет предмет палеопсихологии; знания о человеке зрелой первобытности доставляла и доставляет этнография. Историческая психология ищет в первоначальной эпохе объяснение глубины культурной психики, основ человеческого общежития, коллектива, соседства и таких первобытных форм самовыражения, как живая речь, ри­туал, магия, миф. Феномен человека выстраивается в три­аду архаики (доистории), истории и современности.

В общепринятой классификации первобытная эпоха человечества (каменный век) включа­ет палеолит (древний каменный век), мезолит (средний каменный век) и неолит (новый каменный век). Палеолит разделяется на ранний (нижний) и поздний (верхний).

На рубеже среднего и верхнего палеолита заканчивает­ся эволюция ископаемых гоминид и появляется Homo sapiens, скачкообразно увеличивается разнообразие камен­ных и другихорудий, появляются составные изделия: вкла­дыши, наконечники, сшитая одежда. Главной социальной инновацией нижнего палеолита былас экзогамия— исклю­чение из брачных отношений ближайших родственников. Хотя элементы парного брака отмечаются уже у высших приматов (особенно у шимпанзе) и, безусловно, сильно окрепли у древнейших ископаемых людей, архантропов и палеоантропов, родство по определенной линии становится ведущим конституирующим принципом социальности в позднем палеолите. Запрет инцеста (кровосмешения) тре­бовал общественной регуляции брака, появились род и семья.

Замена эволюционного типа развития на историчес­кий принесла столь радикальные изменения в столь сжа­тые по сравнению с темпами антропогенеза сроки, что может быть определена как палеолитическая революция. Продуктом этой революции стало фундаментальное ант­ропологическое, психофизиологическое, психосоциальное, духовное единство человечества, которое сохранится в истории вопреки расхождениям в экономическом, политическом, социальном, языковом, бытовом развитии че­ловеческих сообществ. В эту эпоху человечество вдобавок к биологическому, видовому еди­нообразию приобретает тот уровень интонирующих свя­зей, который называется культурой. Культура рождается в конце древнего каменного века как целостная система.

Вокальная коммуникация и конкретные представления ископаемых гоминид перешли в членораздельную речь и речевое мышление Homo sapiens в начале позднего палео­лита под влиянием антропологических, экологических, тех­нологических, психосоциальных обстоятельств.

Непосредственным признаком и дви­гателем очеловечивания служит речь (шире — знаковые системы). Наиболее впечатляюще вторая точка зрения была изложена Б. Ф. Поршневым [1974]. Коммуникация ископа­емых гоминид разделена у него на три стадии: животной имитации, суггестии ископаемых людгй и речевого обще­ния Homo sapiens. Каждый этап начинается отрицанием предыдущего и диалектическим скачком. Ведущим.(пря­мым) фактором антропогенеза явлчется коммуникатив­ное взаимодействие, а не труд. Скачок ко второй сигналь­ной системе Поршнев объясняет несовместимостью двух эволюционных ветвей гоминид (мустьерцев-палеоантропов и неоантропов) и необходимостью психологической защиты более продвинутых неоантропов от менее разви­тых, но более суггестивных палеоантропов. Концепция Поршнева идеи, выдвинутые в 1920—1930 гг. Н. Я. Марром, утверждавшим, что современный язык сменил стандартизированный ручной язык, победивший еще более древний пантомимо-мимически-звуковой. Идеальное удвоение мира у первых сапиенсов, ви­димо, базировалось на сумме образов, возникающих в движении и обслуживающих его. Избавив передние ко­нечности от опорных функций, эволюция наделила че­ловеческое тело новыми степенями двигательной сво­боды. Множество моторных комбинаций, доступных че­ловеку, требует психофизиологической регуляции, в том числе с помощью образов представимого ближайшего или более отдаленного будущего. Координация челове­ческих проектов еще погружена в моторную активность.

Охотничья магия репетирует появление добычи и овладение ею. Но сводить действо к тренировке невозмож­но. Магический образ создает «вторую реальность», кото­рая воспринимается как подлинная, первая реальность. События инсценируются, но представляются не как инс­ценировка, но как подлинные события.

Вычленение содержания первичного магического дей­ства приводит к определению древнейшего охотничьего культа — тотемизма. Тотемизм — вера в животных-праро­дителей (в меньшей степени — в растения и силы приро­ды). Существует трактовка тотемизма как первобытной системы классификации (французский этнолог К. Леви-Строс), но она не противоречит религиоведческому по­ниманию этого многофункционального явления.

Ма­гия — не игра. Есть цель: изгнать болезнь, поймать добычу, приворожить любимого, нанести вред врагу. Дей­ствия — иногда само действие, совершенно как в подлинном деле (охотничий танец), иногда его модель (заклинание). Уча­стник ритуала не играет или представляет, он действует. Объект воздействия всегда есть: его изображение, фигурка, волосы — без этого не обойтись. Магию можно назвать драмой действия. Предметное дей­ствие, обретя вполне надприродный, социальный характер, ищет воспроизведения себя и добивается этого только в ил­люзорном плане. Воспроизведенное действие есть его значе­ние, но значение существует сначала не идеально, а как ин­сценировка с пантомимой и реквизитом. От индивида, едва научившегося говорить, требовалось не духовное, а мускульное участие в духовной практике кол­лектива. Духовность производилась всеми и для всех.

Наиболее распространенная гипотеза в изучении глоттогенеза (возникновения языка) состоит в том, что доречевая эпоха не была дознаковой, а располагала жестовой ком­муникацией и даже весьма развитым кинематическим язы­ком. Им могли пользоваться неандертальцы, вербальные способности которых под сомнением. М. Дональд разделяет психологическую эволюцию на стадий: 1) эпизодического мышления у высших обезьян с жестово-стимульной коммуникацией; 2) миметического мышления у Homo erectus'a (неандертальцев) с жестово-изобразительным языком; 3) мифического мышления у ранних Homo sapiens'os с тонально-звуковой речью; 4) те­оретического мышления с чтением и письмом у Homo sapiens'a.

Опорами указанной гипотезе служат обильная мимика высших человекообразных обезьян и богатый жестовый язык дописьменных народов. Между предполагаемыми ант­ропоидными предками человека и самой новой челове­ческой речью — пара миллионов лет эволюции. Можно предположить, что все это время жестовая коммуника­ция высших приматов, их ископаемых потомков разви­валась и достигла высокого совершенства, став в конце концов настоящей знаковой системой, наподобие языка глухонемых. Жестовый язык не может быть отде­лен от тела, накрепко связан с непосредственной ситуа­цией общения и не выходит за ее пределы.

Уточнение референтов (предметов) знака, отделение их от императивных и эмоциональных звукосочетаний при­водит к появлению предложений, имеющих субъект и пре­дикат (определение субъекта), а следовательно, к появле­нию существительных.

Первыми получают названия животные. В это время появляются изображения Все теории глоттогенеза так или иначе демонстрируют роль языка в разрушении биоорганической слитности оби­тания. Однако современные этнолингвистические иссле­дования показывают, что до письменности полного отде­ления знака от телесных движений не происходит.

Речь создается семиотизацией голосовых сигналов, выделенных среди других движений тела ради их коммуникационного удобства и опосредующей силы. Вокруг дописьменной речи собира­ется культурная традиция первобытности. Однако, как сви­детельствуют исследования этнолингвистов, этнопсихоло­гов, а также исторических психологов, устная речь не при­сутствует у дописьменных народов в чистом виде. Она нуждается в жестовом подспорье, а с другой стороны, рас­полагает элементарной записью. Грамматическая структу­ра дописьменного языка зачастую не дает возможности выразиться связно без уточняющих телодвижений. Неотделенность устной речи от своего орга­нического основания подчеркивается первобытной убежденностью в физической действенности слова. Обла­дание словом зачастую тождественно обладанию вещью, поэтому, например, надо хранить свое тайное имя. Перво­бытные люди далеки от семиотического понимания слова; назначение речи в их представлении — воздействие.

Изначальная речь претендует на место среди космого­нических сил. В древнейшем ритуале звуки, называющие нечто, тождественны этому нечто.

В магическую процедуру входит и звуковое вызывание, интонирование, оживление творимого предмета. Сила речи скорее в ее непрерывности и воздейственности, чем в точ­ности. Название репрезентирует отсутствующий предмет, в этом отношении оно аналогично любому физическому ■ заменителю. В комплексе представлений о загробном су­ществовании человека тишина равнозначна забвению и позору, поэтому слова об усопшем должны звучать посто­янно. Речь борется с исчезновением, заменяя в этом каче­стве живую жизнь. Живое тело, снабженное речевым аппаратом, всегда в наличии для производства сообщений; оно одновременно действующая социально-биологическая единица и живой, изменяющийся текст (точнее, пучок первичных дотекстов, их матрица

МИФ И ТЕОРИИ МИФА. Люди, живущие в окруже­нии питающей природы, Мировоззрение зрелой первобытности предстало мифом. Слово «миф» (греч. fivdoa) означает повествова­ние, слово, речение. Мифы — это короткие рассказы о деяниях предков и происхождении вещей. Отдельные рас­сказы организованы в систему жизненных представлений народа или эпохи — в мифологию. В европейской науке можно выделить, по крайней мере, девять теорий мифа.

Просветительская. Миф — невежественная выдумка, басня, следствие незнания законов природы, отсталости и страха.

Лингвистическая. Миф есть «болезнь языка». Он воз­никает из метафор и образов древней поэзии. Сначала че­ловек осознает условный характер своих сравнений (на­пример, «звезды — глаза неба»), но затем по каким-то причинам забывает об условности и придает риторичес­ким оборотам буквальное значение (небо превращается в существо с множеством глаз).

Эволюционистская. По мнению английского этног­рафа XIX в. Э. Тэйлора, миф — продукт раннего, детского состояния человека и человечества. Нуждаясь в объясне­нии природы, дикарь использует доступные ему приемы, он одушевляет мир и переносит на него все проявления своей личной жизни. Миф — это выражение некой перво­бытной философии и религии, каковым является анимизм (вообще одушевление природы).

Социологическая. Миф объясняет социальную реаль­ность и распространяет такое объяснение на природу. Ми­фологические «коллективные представления» обобщают структуру первобытных общностей (французский социо­лог Э. Дюркгейм). Разновидность этого подхода — функционализм, оценивающий значение мифа для поддержания устойчивости первобытных сообществ (польский этнограф Б. Малиновский).

Символическая. Миф есть одна из символических функций (наряду с наукой, искусством, религией, языком), имманентных (присущих) человеку. Миф обобщает опыт непосредственно, просто, нерефлексивно. Там, где рассудок ищет сложности, миф дает простоту непосредственной данности. Теория предложена немецким философом Э. Кассирером. К ней близко понимание мифа как «жизненно ощущаемой и творимой вещественной реальности» в книге А. Ф. Лосева «Диалектика мифа» (1930).

Ритуалистская. Миф есть словесный ряд (объяснение, сценарий) ритуапа (английский этнограф Дж. Фрейзер). Эта точка зрения разделяется большим числом современных исследователей.

Психоаналитическая. Миф — наиболее оформленное выражение индивидуального (3. Фрейд) или коллек­тивного (К. Юнг) бессознательного.

Структуралистская. Миф есть язык образов, облада­ющий четкой структурой и способный передавать знания о мире не хуже, чем абстрактная логика (французский этнолог К. Леви-Строс).

Постструктуралистская. То, что мы называем мифо­логией, возникло в результате записи, критики и обра­ботки устного творчества на заре письменности, а затем расширялось, редактировалось, интерпретировалось фи­лософами, филологами, историками, этнографами, фоль­клористами.

Научное предназначение исторической психологии состоит в том, чтобы дифференцировать «досовременность» и по этому признаку. Поэтому миф представляется ей слож­ным, развивающимся и неоднородным. По отношению к первобытному, дописьменному мифу (как и по отноше­нию к первобытной магии) она пытается выделить некое исходное ядро, обязанное своим происхождением опре­деленному способу жизни, которое входит в историчес­кую традицию и трансформируется ею (в том числе с по­мощью письменной записи и научных объяснений). Ис­чезнуть из человеческого обихода миф не может, так как всегда сохраняется его основа: кровнородственные отно­шения между людьми, быт, образное отражение мира, метафорический язык, иначе говоря, самовосприятие че­ловека как биологического существа в обществе символи­ческими средствами культуры. Историческая психология пробует постичь первобытный миф, как. дописьменную ментальность, которая воплощена в богатых знаковых си­стемах устной коммуникации.

МИФ И МАГИЯ. Миф, который трактуется как сти­хия устной речи, трудно отделить от исполнения. Помимо указаний на самостоятельные жестовые языки, наличие древ­нейшей телесной культуры подтверждается особым характе­ром звука в древнейших ритуалах (см. выше). Этимологичес­кие свидетельства указывают на особый, косноязычный ха­рактер мифологического изъявления. Это смутная, бормочущая речь. Эхолалии, инвокации, вык­рики играют огромную роль в первичном ритуальном дей­стве, где нет индивидуального авторства-исполнения, нет и дифференциации исполнителя и роли, говорящего и действия. Воспроизводимые стихии и есть стихии. Дикая природа пред­ставляет саму себя посредством конвульсирующего, движу­щегося, испускающего звуки тела. Никакого разделения на субъект и объект здесь допустить невозможно.

В трактовке мифа необходимо избегать крайностей: пол­ной биологизации или полной социологизации (или текстуализации). Разумеется, дописьменный миф невозможно пред­ставить вне проявлений тела: моторных, органических, эвокативных. Здесь иод слоем звуковой моторики (а миф есть вовлечение тела в действие произнесения) угадывается еще более древний пласт совсем уж нечленораздельной или мол­чаливой моторики. Воспоминания этой своей старины миф хранит, и к такой изначальности относится магия.

Как ни сложно отделить миф от магии, обыденное и на­учное словоупотребления это делают. Не потому ли, что те­лесное движение и осмысленная речь в качестве психических причин и культурных праформ суверенны в своих преде­лах? Дальнейшее углубление в психокультурное объясне­ние приводит к таким идеальным мыслительным типам (если пользоваться языком М. Вебера), как чистое действие и чистая вербальность. По отношению к реальным действи­ям и речам они имеют (в психолого-исторической перс­пективе) значение туманных дописьменных истоков по отношению к полезной деятельности и читабельной про­дукции современного человека.

Серьезная попытка описать структуру психики лично­сти в качестве элемента дописьменной технологии знаний принадлежит американскому филологу У. Хэйвлоку. Человек первобытного общества формируется в един­стве практических, познавательных, коммуникативных задач культуры, в которой отсутствуют опосредованные (письменные) способы передачи опыта и познание по­гружено в общение. Знание неотделимо от непосредствен­ной коммуникации, несущей в себе эмоциональное, по­знавательное, социально-властное, воспитательное воздействие.

Точность в передаче знаний без помощи письменно­сти поддерживается контролем за сообщением на трех уровнях:

1. Внутренней синтаксической связью языка.

Внешним (смысловым и ситуативным) надзором за употреблением речи.

Ритмизированными приемами индивидуального за­поминания и усвоения. «Единственно возможной вербальной технологией, способной гарантировать сохранение и закрепление пере­дачи, было ритмическое слово, умело организованное в вербальные и метрические модели, которые были доста­точно надежны, чтобы сохранять свою форму».

Общество непосредственной коммуникации создает надежные и гибкие способы закрепления социального опыта, опирающегося на слово и память. Строение ин­дивидуальной психики и соответствующих ей знаковых систем культуры обусловлено задачей надежного запо­минания. Культура может быть названа моторно-слуховой, коммуникативной, аффектив­ной и т. д.

Психологическая организация личности с этой точки зрения является результирующей мнемонической задачи и средств запоминания. Первобытная память, как и логи­ческая, иногда требует высокой точности запоминания, и тогда она превращается в эйдетическую память, стоящую на границе с восприятием.

Но гораздо чаще степень точности воспроизводимого материала не очень велика. В традиционных обществах пе­редача трудовых навыков происходит не теоретически, а непосредственно. Роль относительно простых, заученных до автоматизма операций велика. В этих обстоятельствах роль опосредованного запоминания, как можно судить по современным межкультурным исследованиям в психоло­гии, менее велика, чем у современного человека. Но па­мять, помимо функций закрепления элементов трудовой деятельности, играет еще важную роль в связывании че­ловека с его общностью, в создании образа,-«Я». В этом качестве современная и первобытная память действуют по-разному. Мнемоническая функция первобытного человека принимает форму мифологической памяти, пронизанной фантастическими образами, со своей специфической сис­темой опосредования и знаковыми средствами закрепле­ния информации. Отсюда — путь к выделению двух типов мнемонизации, логического и образно-фантастического, которые в первобытности слабо расчленены.

Кол­лективная память дописьменного периода представляет собой сумму знаний, хранящихся в памяти живых людей, поэтому она нуждается в непрерывном повторении и зау­чивании фактов, составляющих ее содержание. Необходи­мость точности воспроизведения приводит к созданию укрупненных, постоянно повторяющихся смысловых бло­ков (магические формулы, сказочные зачины, стереотип­ные характеристики и т. д.), которые ритмически органи­зованы в ансамбли, называемые Хэйвлоком племенными энциклопедиями (пример — поэмы Гомера). Как можно достичь максимальной эффективности заучивания и вос­произведения материала, когда источником информации является речь (часто ритмизированная и эмоционально окрашенная), когда знания существуют в виде истории богов и героев, а не в понятийной форме? Только путем идентификации с персонажами сюжета и соучастия в дей­ствиях рассказчика.

Психологические механизмы первобытной технологии знаний представляют собой состояние полной эмоциональ­ной включенности в события, о которых повествуют и которые требуется запомнить. «Идентифицироваться с ис­полнением, как актер идентифицирует себя со своей ро­лью, — единственный способ добиться того, что нужно».

Рассказ первобытного сказителя несет в себе гипноти­ческий эффект. Воспроизведение же материала в этом слу­чае неотделимо от импровизации, оно сопровождается психомоторной активностью (пением, пантомимой или танцем) и мобилизацией всей энергии. «Эпос должен быть рассмотрен не как акт творчества, но как акт воспроизведе­ния и пересказа. Его покровительница — Мнемозима, в ко­торой символизируется не только память, рассматриваемая как духовный феномен, но, в большей степени, общее дей­ствие воспоминания, пересказа, запоминания, которое про­исходит в эпической поэзии».

С энергетической точки зрения подобный тип запоми­нания и воспроизведения неэкономен, но это и служит залогом надежности сохранения материала, который «впе­чатан» в личность и организм, а не подан каким-либо фрагментом информации.

Постоянная идентификация с рассказчиком ради за­поминания предполагает сильно развитые навыки имита­ции телесных движений собственника. На полюсе соци­альных отношений первобытное воспоминание-исполне­ние-сопереживание предусматривает повышенную конформность, авторитет для первобытного человека — это всегда звучащий и воспроизводимый авторитет.

И наконец, указанная форма психики исключает вы­сокое развитие индивидуального самосознания и рефлек­сии. Четко очерченное «Я», сопротивляющееся резким из­менениям, уничтожает основу эмоциональной идентифи­кации, которая очень важна при обучении в дописьменной культуре. Выделение рефлексивного «Я» означает конец культуры непосредственного общения. «...Сама субстанция культуры, ритма, синтаксиса, сюжета эпоса предполагает ситуацию, где «Я» не существует. Это обеспечивает техни­ку самоидентификации, магию речи, гипноз длительнос­ти. «Я» прекращает мою абсорбцию в эпосе, «Я» означает конец эпоса. Его структура должна измениться и уступить место языку, способному выражать_не действие и сопере­живание, но то, что спокойно наблюдают и о чем раз­мышляют...».

Личные воспоминания вовлекают человека в обще­ственную жизнь, его сознание через сеть ассоциаций вхо­дит в коллективную память рода. В первобытном сознании грани между прошлым, настоящим и будущим, различия между общим и единичным смутны.

Доистория противостоит истории как непосредствен­ность человеческих связей — их отделению от человека, естественность — искусственности, мифологизм — рацио­нальности, коллективность — индивидуализированности, цикличность — линейности, непрерывность — дискрет­ности.

Письменность (уже — литература) создает биографию личности, мифология — коллективную память. Уникаль­ность индивидуальной жизни находится вне разрешающих возможностей коллективного опыта. «Сообщения этого рода рассчитаны были на мгно­венное восприятие, закреплять их в памяти коллектива не было надобности. Однако в случае, если возникла потребность запомнить, закрепить в сознании поколе­ний память о каком-либо исключительно важном экс­цессе — подвиге или преступлении, — естественно было обратиться к аппарату коллективной памяти, разрабо­танному механизму мифологических текстов» [Ю.М. Лотман]. Хотя жизнь доисторического челове­ка переполнена незатейливыми хлопотами и простыми эмоциями, наука уделяет им должное разве что в путе­вых заметках и в ностальгических трактатах о золотом веке на лоне природы. Сама первобытность неукосни­тельно поставляет потомкам психомоторные схемы жи­вого тела и символы питания и размножения.

Смысл жизни при попытке его выразить разбивается на слова, образы, на последовательности отдельных исто­рий. Это уже не просто коллективная эмоция, которой достаточно наглядного (и безъязыкого) проявления в же­сте, выкрике, пантомиме. Словесное выражение должно переложить эффект в рассказ. Но, как отмечалось выше, первобытный рассказ — это не чисто словесный текст, но непосредственное общение-заражение. Соучастие как не­пременный элемент ритуальной коммуникации вытекает из непосредственного, жестово-мимического характера действия. Мифологический знак-жест воспринимается со священным трепетом, идущим от эмоциональных глубин личности. Миф нельзя до конца осмыслить, его жизнен­ный смысл надо постигать всем существом. Выработка ра­ционального отношения к мифу означает почти полное обездвиживание тела. В первобытной культуре рациональ­ное начало борется с мифологическим, но никогда не может победить вследствие непосредственного характера отношений в этой культуре. Явление опосредования озна­чает отсечение индивида от стихии непосредственного внушения. Он становится индивидуальной единицей, спо­собной противостоять психическому заражению со сторо­ны своих ближних. Человек очерчивается как индивиду­альная история. Аффективный комплекс первобытности загоняется в подполье истории, но не исчезает.

Самый архаический опыт культуры сохранился прежде всего в фольклоре и наиболее выражено - в волшебной сказке. Сказка принад­лежит сейчас детской субкультуре и до сих пор представляет мощную культурную модель, обеспечивающую социализацию личности в раннем возрасте. Исследователи перво­бытной культуры (Э.Тейлор, Д.Фрезер, Л.Леви-Брюль) выделяли в первую очередь синкретизм и текучесть мировосприятия у древнего человека: бы­тие представляет собой круговорот живого и мертвого, природного и со­циального, причем сами эти оппозиции весьма условны. Однако важен один момент, который и зафиксировала волшебная сказка: человек должен состояться, пройдя испытания. В.Я.Пропп в своих исследованиях доказал, что волшебная сказка восходит к обряду инициации (Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946). Уходящий из родного дома в лес юноша переживает обряд умирания-воскрешения. Придя сыном женщины, юноша “поедается” богом племени (тотемом, священным животным) и рождается из него уже как представитель высшей породы. Уход из дома - это расставание с детством; попадание в лес - смерть через страдания, переход в животное состояние, затем вос­крешение в новом облике, превращение во взрослого со всеми вытекаю­щими правами и обязанностями. Такова огрубленная интерпретация об­ряда инициации, который в сказке возродился в борьбе и победе через ме­таморфозу героя. Основной сюжетной линией сказки явля­ется проверка героя на состоятельность. Еще нет устойчивых черт личности, нет характера и ин­дивидуальности, но есть результат деяния. Сказка даже не обращает вни­мания на неудачников. Герой - тот, кто совершил должное, выдержал проверку, например, став красавцем-женихом. Ребенок стремится стать взрослым, торопит время; сказка же задает модель осуще­ствления взросления, получая свое продолжение в "романе испытания ге­роя" (на избранность, талант, власть) в литературе нового времени. Са­ма сказка демонстрирует одноразовую проверку героя, дающую ему право включиться в круговорот бытия. Но она задает очень важную шкалу в оценке человека: "состоявшаяся личность - несостоявшаяся личность".

По описаниям этнографов и антропологов, «примитивные» народы (аналог первобытным) живут в мире почти абсолютной детерминированности. Любые выходящие из ряда обыденности события тщательно анализируются на предмет колдовства или нарушения кем-либо одного из многочисленных табу.

Примером сверхдетерминизма в «примитивной» культуре служит поведение людей южносуданского племени азанде. Э. Эванс – Притчард в своем тщательном исследовании пишет: «Колдовство вездесуще. Оно играет свою роль в любой деятельности азанде: в сельском хозяйстве, рыболовстве и охоте, в обыденном домашнем хозяйстве и общественной жизни поселения и района; это – важная тема интеллектуальной жизни… Заболели посадки земляного ореха – колдоство, поиски дичи не увенчались успехом – колдовство… жена угрюма и холодна с мужем – колдовство… магический ритуал не достигает цели – колдовство…». (Evans – Pritcharde. Witchcraft, Oracles and magic Among the Azande. Oxford, 1937)..Азанде не стремятся любое несчастье объяснить колдовством. Но, если, по их мнению, человек делал все как надо, успех обеспечен. Помешать может только колдовство. Выходит, что в мире царят абсолютные непреложные законы, которые людям известны частично, а богам полностью – вот он сверхдетерминизм сознания. Нарушение вызвано колдовством. Те связи, которые мы в лучшем случае назвали бы аналогиями и метафорическими уподоблениями, воспринимались как безусловные закономерности: неуспех охоты вызван потерей жизненной силы охотника из-за его сексуальных контактов с женой во время подготовки к добыванию зверя; поедание органа умершего предка придает такому же органу живого должную мощь… Магия, жребий, гадания, вопрошание оракулов - это те формы установления закономерностей в мире, которые пронизывали практику первобытных людей, но отнюдь не исчезли и в наше время.

Сверхдетерминизм поведения древнего человека был источником как устойчивости группового и личного действия, так и двух его спутников: деструктивности и компульсивности. Коль скоро принятые племенем нормы абсолютизировались, они становились, по терминологии В. М. Аллахвердова, фактами позитивного выбора.: (Аллахвердов В. М. Опыт теоретической психологии. СПб., 1993). Все же отвергнутое становилось фактами негативного выбора, и отношение к нему реализовывалось через систему запретов (табу). Они-то и были основой тех реакций, которые во многом мы назвали бы деструктивными. Б. Поршнев показал, насколько большую роль в первобытное время играла суггестия — непосредственное внушение. Даже просто словесный приказ извне выступал как жесткая и навязанная воля. Феномен повышенный внушаемости известен и сейчас: у детей, загипнотизированных людей, психически больных. «Голоса», от которых трудно избавиться, со стороны оцениваются как галлюцинации, но в сознании больных выступают в своей навязчивой реальности.

Дата добавления: 2014-01-03