Психическая жизнь первобытного общества. По мнению 3. Фрейда, психика невротика дает ключ к объяснению культуры

ЛЕКЦИЯ 3

По мнению 3. Фрейда, психика невротика дает ключ к объяснению культуры. Невротик индивидуально изобрета­ет то, что общество давно изобрело, потому что общепри­нятые способы овладения конфликтами и желаниями ему не помогают. Так, он выдумывает для себя навязчивые и внешне бессмысленные запреты, а это — не что иное, как табу, возникшие в первобытной религии. Эти самодель­ные, частные ритуалы взрослых людей в современном об­ществе интересны разве что врачу-психиатру. Но его опыт небесполезен историку цивилизации, тем более, если врач у него особый, вооруженный приемами психоанализа и теорией бессознательных желаний.

Фрейд дал эскиз своей теории происхождения циви­лизации в работе «Тотем и табу» (1913). В книге мы про­чтем о том, что наука начала века знала о табу, тотемных пиршествах (на которых дикари поедали жертвенных жи­вотных — якобы своих предков), первобытных родствен­ных связях и докультурном состоянии человечества. После­днее представлялось как совокупность мельчайших кочую­щих орд. Во главе каждой стоял самец, монополизировавший женщин и прогонявший подрастающих сыновей. Для пере­хода к цивилизации необходимо было случиться такому событию: «...в один прекрасный день изгнанные братья соединились, убили и съели отца и положили таким обра­зом конец отцовской орде....Для того, чтобы не считаясь с разными предположениями, признать вероятными эти выводы, достаточно допустить, что объединившиеся бра­тья находились во власти тех же противоречивых чувств к отцу, которые мы можем доказать у каждого из наших де­тей и у наших невротиков, как содержание амбивалентно­сти отцовского комплекса. Они ненавидели отца, который являлся таким большим препятствием к достижению вла­сти и удовлетворению их сексуальных влечений, но и в то же время они любили его и восхищались им. Устранив его, утолив свою ненависть и осуществив свое желание отож­дествиться с ним, они должны были попасть во власть усилившихся нежных движений». Братья повинились, введя "на будущее два запрета: не убивать от­цов и не вступать в кросшмесительную связь с матерями. Кроме того, они учредили праздник, на котором поедают мясо искупительной жертвы. Так появилась культура с ее важнейшими установлениями: религией, моралью, устой­чивой семьей». С тех пор человеческое общежитие избегает распада под ударами бурных желаний, потому что получает контроль над ними. Конфликт влечения и нормы оформлен в не-врозоподобную структуру психики. Что такое культура, как не драма любви и ненависти, вины и раскаяния, постав­ленная в многочисленных ритуалах, объяснениях, расска­зах, художественных изображениях и моральных назида­ниях? Культура имеет и «экономическую» суть, поддер­живая между людьми баланс жертв и возмещений так, чтобы каждый был компенсирован за отказ от удовлетво­рения желания, по крайней мере (и преимущественно) иллюзорно.

В «Тотеме и табу» Фрейд колеблется в отношении реаль­ности основополагающего убийства: плохо отличающие явь от своих фантазий дикари могли его и придумать. В поздней работе «Человек Моисей и монотеистическая религия» (1939) он отвечает определенно: да, евреи уби­ли своего вождя и духовного учителя Моисея, а затем приняли его религию единого Бога. Дело не столько в том, что среди культурных сюжетов Фрейда особо при­влекало отцеубийство, но и в том, что таким образом он обосновывал историко-генетическую линию психо­анализа. В «Тотеме и табу», заявке психоанализа на роль исто­рической психологии, Фрейд выбирает позицию между психологией народов В. Вундта и аналитической психо­логией своего отколовшегося ученика К. Юнга. Ассоцианизм первого — объяснительный, номотетический, вто­рой же склоняется к художественно-интуитивному, иди-ографическому методу. Фрейд же соединяет «экономику» либидо и анализ индивидуальных случаев. Тем самым он открывает путь не только теории, но и практике исто­рического исследования. Фрейдизм — доктрина, соеди­няющая в себе клиническое учение о неврозах и толко­вание символов, близкое к герменевтике. «Во фрейдиз­ме безусловно совмещаются сциентизм и романтизм» [Ricoeur, 1970, р. 337].

Правда, у Фрейда все-таки нет однозначного ответа на вопрос, изучает ли психоаналитик последствия реального «первоначального бытия» или вымыслы о нем. Поэтому сторонники глубинного исследования прошлого раздели­лись на тех, кто ищет в индивидуальных случаях истори­ческую правду, и тех, кто рассматривает их как подобие художественного творчества. К первым принадлежат большинство психоисториков.

ПЕРВОБЫТНЫЕ СИМВОЛЫ КАК АРХЕТИПЫ. Про­исхождение символических систем в связи с архаическим ритуалом изучается в направлениях, которые ориентиру­ются на синтез археологических и этнографических дан­ных о магии, тотемизме и других первобытных верованиях с глубинной психологией (прежде всего К. Юнга). Вначале позднего каменного века появляются символы коллектив­ного бессознательного, так называемые архетипы.

Как отмечалось выше, у всех известных этнографии пер­вобытных народов ритуал так или иначе слит с мифом. Миф можно рассматривать как объяснение, сценарий ритуально­го действия. При возникновении символической деятельно­сти в нижнем палеолите навыки дискурсивного (рассуждаю­щего) мышления и сюжетосложения были, видимо, слабы­ми. Это и дает основание утверждать, что пещерные изображения и символы были «заготовками», из которых потом сложилась связная, сюжетно и логически упорядо­ченная картина мира. «...В них (пещерных рисунках. — В. Ш.) лишь заготавливались некоторые шаблоны, указывавшие на какую-то совокупность объектов и отношений между ними, которые позднее могли оформиться в сюжет. Общие пред­ставления последующей эпохи послужили как бы магнит­ным полем, в котором поэтические заготовки каменного века заняли свое особое место в общей картине и наконец полу­чили свое действительное значение» [Топоров, 1972, с. 84].

С этой точки зрения первую законченную картину мира дает так называемое мировое дерево — композиция, по­деленная на три пространственно-семантические зоны: верх (небо) — середина (земля) — низ (подземное царство). В трехчастную конфигурацию и входят нижнепалеолитичес­кие «заготовки», впрочем, обнаруживающие склонность к семантизации еще до эпохи мирового дерева. Копытные животные палеолитических росписей становятся симво­лами серединного царства, птицы — верхнего, рыбы и змеи — нижнего. Все находящееся вне текстуально-семан­тической системы мирового дерева относится к хаосу и доступно пониманию только после введения в пределы пра­вильных культурных интерпретаций и символизмов. «Под­нятие мирового дерева (или его образа — шаманского де­рева) обозначает установление всех мыслимых связей между частями мироздания и прекращение состояния хаосй» [То­поров, 1972, с. 96].

Указанная трактовка, однако, останавливается перед различием изображения и знака, т. е. она исходит из того, что любой образ является знаком и может быть прочитан по правилам определенной грамматики. Но собственная природа живописного натурализма в том и состоит, что образы запечатлеваются «как есть», физиопластично, без категоризации и семиотических определений. В акомпозиционной данности изображения воплощается принцип, который, в противоположность семантическому и про­странственному структурированию, может быть на~зван динамическим, или точечным, энергийным, аперспектив-ным. Это принцип представления единичного события.

К. Юнг называл архетипами «первобытные образы», «ту часть психического содержания, которая еще не про­шла какой-либо сознательной обработки и представляет собой еще только непосредственную психическую данность. Архетип как таковой существенно отличается от исто рически ставших или переработанных форм» [Юнг, 1991.

с. 99]. Архетипы обладают энергией создавать символы, «они не имеют определенного происхождения; они воспроиз­водят себя в любое время и в любой части света» [Юнг, 1991, с. 65].

Незакрепленностью в какой-либо определенной сис­теме записи, появлением как бы ниоткуда из возбужден­ной, лишившейся привычных ориентиров психики, вы­сокой энергийностью при отсутствии явной пространственности фундаментальные образы - праформы, о которых пишет Юнг, указывают на обстоятельства, при которых в палеолите возникают первые символы человечества.

Примитивный человек и его поведение получили глубокую интерпретацию в исследовании Л.С. Выготского и А.Р.Лурии «Этюды по истории поведения», опубликованном в 1930 г. В основе их теории лежит идея интериоризации – перенесения внешних, социально организованных действий человека в его внутренний мир с их кодировкой в знаковых системах, способных развиваться и становиться все более эффективными, более адекватными реальности.

«Мы остановимся только на трех важней­ших интересующих нас сейчас областях, которые позволят нам прийти к некоторым общим выводам относительно развития по­ведения в целом. Мы рассмотрим сперва память, затем мышле­ние и речь примитивного человека, его числовые операции и постараемся установить, в каком направлении развиваются эти три функции. Наш опыт конденсируется в понятиях, и мы поэтому свободны от необходимости сохранять огромную массу конкретных впечатле­ний. У примитивного же человека почти весь опыт опирается на память …Это необычайное развитие конкретной памяти, которой поража­ет примитивный человек и которая воспроизводит с точностью малейшие детали прежних восприятий в таком же порядке, в ка­ком они следовали, обнаруживается …и в богатстве словаря, и в грамматической сложности языка прими­тивного человека.

Наиболее часто наблюдаемая форма выдающейся памяти у примитивного человека — это так называемая топографическая память, т. е. память на местности. Она сохраняет до мель­чайших деталей образ местности, который позволяет примитив­ному человеку находить дорогу с уверенностью, поражающей европейца. В самое последнее время экспериментальная психология от­крыла особую, чрезвычайно интересную форму памяти, которую многие психологи сопоставляют с удивительной памятью прими­тивного человека…

Сущность этой формы памяти заключается в том, что человек может, как говорит Йенш, в буквальном смысле слова снова ви­деть раз показанный предмет или картину тотчас же после рас­смотрения их или даже после долгого промежутка времени. Таких людей называют эйдетиками, а самую форму памяти — эйдетиз­мом. У культурных народов эйдетизм распространен большей частью среди детей; среди взрослых эйдетизм представляет редкое исклю­чение. …Историческое развитие памяти начинается с того момента, как человек переходит впервые от пользования своей памятью, как естественной силой, к господству над ней. Это господство, как и всякое господство над какой-нибудь природной или естественной силой, означает только то, что на известной ступени развития че­ловек накапливает достаточный — в данном случае — психологи­ческий опыт, достаточное знание законов, по которым работает память, и переходит к использованию этих законов.

…От следопытства примитива, т. е. от его умения пользоваться следами как знаками, указывающими и напоминающими целые сложные картины, от использования знака примитивный человек на известной ступени своего развития приходит впервые к созда­нию искусственного знака. Этот момент есть поворотный момент в истории развития его памяти.

Первоначальными орудиями памяти являются знаки, как, например, золотые фигур­ки западноафриканских рассказчиков, каждая из которых напоми­нает какую-нибудь особую сказку. Каждая из таких фигурок представляет как бы первоначальное название длинного рассказа, например луна, месяц. В сущности, мешок с такими фигурками представляет примитивное оглавление для такого первобытного рассказчика. Память совершенствуется постольку, поскольку совершенствуют­ся системы письма, системы знаков и способы их использования. Совершенствуется то, что в древние и средние века называлось memoria technica или искусственной памятью. Историческое разви­тие человеческой памяти сводится в основном и в главном к развитию и совершенствованию тех вспомогательных средств, которые вырабатывает общественный человек в процессе своей культурной жизни.

Тот же самый путь развития замечаем мы и в другой, не ме­нее центральной области психологии примитивного человека, именно в области речи и мышления. И здесь, как и в области памяти, нас поражает с первого взгляда то, что примитивный че­ловек отличается от культурного не только тем, что его язык оказывается беднее средствами, грубее и менее развитым, чем язык культурного человека, — все это, конечно, так, но одновре­менно с этим язык примитивного человека поражает нас именно огромным богатством словаря. Вся трудность понимания и изуче­ния этих языков заключается в том, что они неизмеримо превос­ходят языки культурных народов по степени богатства, обилия и роскоши различных обозначений, отсутствующих в нашем языке вовсе.

Развитие языка поэтому характеризуется тем, что это огром­ное изобилие конкретных терминов начинает все больше и больше исчезать. В языках австралийских народов, например, почти совершенно отсутствуют слова, обозначающие общие по­нятия, но они наводнены огромным количеством специфических терминов, различающих точно отдельные признаки и индивиду­альность предметов. …Это богатство словаря стоит в прямой зависимости от конкрет­ности и точности языка примитивного человека. Его язык соответ­ствует его памяти и его мышлению. Он так же точно фотографирует и воспроизводит весь свой опыт, как запоминает его. Он не умеет выражаться абстрактно и условно, как культур­ный человек. Поэтому там, где европеец тратит одно-два слова, примитив­ный человек тратит иногда десять. Так, например, фраза «Чело­век убил кролика» на языке индейцев племени понка буквально передается так: «Человек он один живой стоящий убил нарочно пустить стрелу кролика его одного живого сидящего». Мы можем с полным правом сказать, что мышление примитив­ного человека, пользующегося подобным языком, эйдетично.

Самым ярким примером развития мышления у примитивного человека и зависимости этого развития от совершенствования высших знаков, на которые оно опирается и при помощи кото­рых оно совершается, является исследование числовых операций примитивного человека. У многих примитивных народов не су­ществует счета дальше двух или трех. Отсюда, однако, было бы неправильно заключать, что они не умеют считать больше чем до трех. Это означает только, что у них отсутствуют абстрактные понятия, простирающиеся дальше этих чисел. Они не умеют пользоваться теми операциями, кото­рые свойственны нашему мышлению, говорит Леви-Брюль, но «путем операций, которые свойственны им, они умеют достигнуть до определенного предела тех же самых результатов».

Эти операции больше опираются на память. Примитивные лю­ди считают другим способом, чем мы, — способом конкретным, и в этом конкретном способе счета примитивный человек опять-таки превосходит культурного. Примитив­ный человек воспринимает группу предметов с количественной стороны. В данном случае количественный признак выступает как известное непосредственно воспринимаемое качество, которым дан­ная группа отличается от других групп. И по внешнему виду примитивный человек может судить, полна она или неполна. Надо сказать, что это непосредственное восприятие количеств может быть обнаружено и у культурного человека, главным образом в области восприятия упорядоченных количеств. Если в музыкальном произведении исполнитель опустил бы один такт или в стихотворной поэме кто-нибудь вздумал бы украсть один слог, мы сейчас же, не прибегая к счету, на основании непосредственного восприятия ритма заключили бы, что в данном случае недостает одного такта или одного слога. Нечто подобное происходит у примитивного человека тогда, когда он воспринимает различные по количеству группы предме­тов. 12 яблок, например, по непосредственному впечатлению отли­чаются от группы в 3 яблока. Различие между двумя этими количествами может быть воспринято путем конкретным, без всякого счета. Это нисколько не удивляет нас, и в этом отношении мы обладаем такой же способностью на глаз судить, какая из двух групп предметов больше. Мы можем с полным правом сказать, что мышление примитив­ного человека, пользующегося подобным языком, эйдетично.

Самым ярким примером развития мышления у примитивного человека и зависимости этого развития от совершенствования высших знаков, на которые оно опирается и при помощи кото­рых оно совершается, является исследование числовых операций примитивного человека. У многих примитивных народов не су­ществует счета дальше двух или трех.

Отсюда, однако, было бы неправильно заключать, что они не умеют считать больше чем до трех. Это означает только, что у них отсутствуют абстрактные понятия, простирающиеся дальше этих чисел. Они не умеют пользоваться теми операциями, кото­рые свойственны нашему мышлению, говорит Леви-Брюль, но «путем операций, которые свойственны им, они умеют достигнуть до определенного предела тех же самых результатов».

Эти операции больше опираются на память. Примитивные лю­ди считают другим способом, чем мы, — способом конкретным, и в этом конкретном способе счета примитивный человек опять-таки превосходит культурного. Примитив­ный человек воспринимает группу предметов с количественной стороны. В данном случае количественный признак выступает как известное непосредственно воспринимаемое качество, которым дан­ная группа отличается от других групп. И по внешнему виду примитивный человек может судить, полна она или неполна. Надо сказать, что это непосредственное восприятие количеств может быть обнаружено и у культурного человека, главным образом в области восприятия упорядоченных количеств. Если в музыкальном произведении исполнитель опустил бы один такт или в стихотворной поэме кто-нибудь вздумал бы украсть один слог, мы сейчас же, не прибегая к счету, на основании непосредственного восприятия ритма заключили бы, что в данном случае недостает одного такта или одного слога.

Нечто подобное происходит у примитивного человека тогда, когда он воспринимает различные по количеству группы предме­тов. 12 яблок, например, по непосредственному впечатлению отли­чаются от группы в 3 яблока. Различие между двумя этими количествами может быть воспринято путем конкретным, без всякого счета. Это нисколько не удивляет нас, и в этом отношении мы обладаем такой же способностью на глаз судить, какая из двух групп предметов больше.

Подобно тому, как возрастающее господство над природой осно­вывается у человека не столько на развитии его естественных ор­ганов, сколько на совершенствовании его техники, подобно этому и господство его над собой, всевозрастающее развитие его поведния основываются преимущественно на совершенствовании внеш­них знаков, внешних приемов и способов, вырабатываемых в оп­ределенной социальной среде под давлением технических и экономических потребностей. Из анализа этих простейших примеров легко видеть, что примитивный чело­век применяет магические операции там, где он стремится при помощи этих магических операций достигнуть власти или господства над природой, вызвать по своей воле то или иное явление. Вот почему магическое поведение есть уже поведение собствен­но человеческое, невозможное у животного. Вот почему также не­правильно рассматривать магию исключительно как недостаток мышления. Напротив, в известном отношении она есть огромный шаг вперед по сравнению с поведением животного. Она выражает созревшую в человеке тенденцию к господству над природой, т. е. тенденцию перехода к принципиально новой форме приспособле­ния.

В магии проявляется не только тенденция к власти над приро­дой, но в такой же мере и тенденция к господству над собой. В этом смысле в магии мы находим зародыш и другой чисто чело­веческой формы поведения: овладения своими реакциями. Магия допускает принципиально одинаковое воздействие на силы приро­ды и на поведение человека. Человек воздействует на природу, сталкивая ее силы, застав­ляя одни силы воздействовать на другие. Так же воздействует он на себя, сталкивая внешние силы (стимулы) и заставляя их воз­действовать на себя. Этот опыт воздействия через промежуточную внешнюю силу природы, этот путь «орудия» с психологической стороны одинаков и для техники, и для поведения.

…Не из магии рождается техника, но соответст­вующее развитие техники при специальных условиях примитивной жизни порождает магическое мышление. С особенной ясностью это примитивное единство «наивной пси­хологии» и «наивной физики» проступает в процессах примитив­ного труда, которые мы, к большому сожалению, были вынуждены оставить вне нашего рассмотрения, но которые дают истинный ключ к уразумению всего поведения примитивного че­ловека. Свое материальное символическое выражение это единство находит в соединении орудия и знака, которое встречается часто у примитивных народов. «Так, на Борнео и Целебесе, — рассказывает К. Бюхер, — найдены особые палки для копания, на верх­нем конце которых приделана маленькая палочка. Когда при сея­нии риса палка употребляется для разрыхления почвы, маленькая палочка издает звук». Этот звук — нечто вроде трудового возгла­са или команды, которые имеют своей задачей ритмическое регу­лирование работы. Звук снаряда, приделанного к палке для копания, заменяет человеческий голос. Орудие как средство воз­действия на природу и знак как средство стимулирования поведе­ния здесь объединены в одном снаряде, из которого впоследствии разовьются примитивные лопата и барабан.

Теории французских антропологов. Л. Леви-Брюль (1857—1939), автор теории пралогического мышления, утверждал, что практические навыки и мифологические представления в первобытном уме сосуществуют не смешиваясь, как масло и вода. Миф связывает образы не на основе логики, а посредством эмоциональных ассоциаций (так называемых партиципаций); логика же помотает выжить в мире реальных вещей:

«Я сказал бы, что в коллективных представлениях первобытного мышления предметы, существа, явления могут быть непостижимым для нас образом, одновременно и самими собой, и чем-то иным. Не менее непостижимым образом они излучают и воспринимают силы, способности, качества, мистические действия, которые ощущаются вне их, не переставая пребывать в них. Другими словами, для первобытного мышления противоположность между единицей и множеством, между тождественным и другим и т.д. не диктует обязательного отрицания одного из указанных терминов при утверждении противоположного, и наоборот. Эта противоположность имеет для первобытного сознания лишь второстепенный интерес. Часто она скрадывается перед мистической общностью бытия тех существ, которые нельзя отождествлять, не впадая в нелепость. Так, например, "трумаи (племя северной Бразилии) говорят, что они – водяные животные. Бороро (соседнее племя) хвастают, что они – красные арара (попугаи)". они могут считать себя одновременно человеческими существами и птицами с красным оперением. Однако для мышления, подчиненного "закону партиципации", в этом нет никакой трудности. С динамической точки зрения возникновение существ и явлений того или иного события представляет собой результат мистического действия, которое при определенных мистических условиях передается от одного предмета или существа к другому в форме соприкосновения, переноса, симпатии, действия на расстоянии и т. д. В огромном числе обществ низшего типа изобилия дичи, рыбы или плодов, правильная смена времен года, периодичность дождей – все это связывается с выполнением известных церемоний определенными людьми, обладающими специальной мистической благодатью. То, что мы называем естественной причинной зависимостью между событиями и явлениями, либо вовсе не улавливается первобытным сознанием, либо имеет для него минимальное значение. Первое место в его сознании, а часто и все его сознание занимают различные виды мистической партиципации. Вот почему мышление первобытных людей может быть названо пралогическим с таким же правом, как и мистическим. Это, скорее, два аспекта одного и того же основного свойства, чем две самостоятельные черты. Первобытное мышление, если рассматривать его с точки зрения содержания представлений, должно быть названо мистическим, оно должно быть названо пралогическим, если рассматривать его с точки зрения ассоциаций. Под термином "пралогический" отнюдь не следует разуметь, что первобытное мышление представляет собой какую-то стадию, предшествующую во времени появлению логического мышления».

Иначе представляет мифологическое мышление со­отечественник и коллега Леви-Брюля К. Леви-Строс. «Ло­гика мифологического мышления, — утверждает он, — так же неумолима, как логика позитивная и, в сущнос­ти, мало от нее отличается. Разница здесь не столько в качестве логических операций, сколько в самой приро­де явлений, подвергаемых логическому анализу... в ми­фологическом работает та же логика, что и в мышлении научном, и человек всегда мыслил одинаково «хорошо». Прогресс — если этот термин по-прежнему будет при­меним — произошел не в мышлении, а в том мире, в котором жило человечество, всегда наделенное мысли­тельными способностями, и в котором оно в процессе долгой истории сталкивалось со все новыми явления­ми».

По Леви-Стросу, миф — это язык, работающий на самом высоком уровне, когда смыслу удается отделиться от языковой основы, на которой он сложился. Но миф является еще и речью, деятельностью произнесения. Это и придает первобытным сказаниям вечный динамизм, с тру­дом постигаемый все формализующим и обездвиживаю­щим рассудком. Рост мифа непрерывен, а структура его устойчива. В ней дана некая модель разрешения противо-, речий, собственно, логико-мыслительная функция мифа.

Основанием для причисления мифа к мыслительным формам является прежде всего то, что он — нарративная последовательность — напоминает логическую последова­тельность и что в подтверждение тождественности двух пос­ледовательностей логику можно извлечь из рассказа при помощи созданного для этого структурно-семиотического анализа. Вооруженный структурной методологией иссле­дователь переводит примитивные сюжеты в правильные комбинации текстуальных элементов. Элементы мифа со­единяются попарно в так называемые бинарные оппози­ции: сухое — влажное, сырое — вареное, мужское — жен­ское, человеческое — животное, земное — небесное, жи­вое — мертвое и так далее. Пары же поляризованных качеств сгруппированы так, что могут быть прочитаны наподобие нотной записи по горизонтали и по вертикали одновре­менно. В первом случае идет последовательность сюжетных эпизодов, во втором — вычитывается глубинный смысл рассказываемого.

Посредством истории людей, а также всего, что их окружает, миф излагает туземные концепции мироздания и заодно демонстрирует способность мысли к обобщени­ям без помощи понятий, одними комбинациями образов. Так же строятся и дописьменные, весьма сложные клас­сификации, которые Леви-Строс описал в книгах о тоте­мизме и первобытном мышлении. Мифологический ум — не индивидуальный, а коллективный, он основан на ин­формационном коде, общем для природы, общества и психики.

То, что миф пользуется образами, а логика—понятия­ми, не значит для Леви-Строса, что надо разделять два типа мышления. Разумеется, между действиями инженера и первобытного бриколера без труда обнаруживаются раз­личия. Инженер выделит цели и средства интеллектуаль­ной задачи, для него проектирование будет самостоятель­ной умственной работой, бриколер (от французского bricoler — играть отскоком) создаст свои модели из того, что под ругой, и как бы играя. Миф объясняет все на све­те с помощью обычных слов, которые образуют информа­ционный порядок без специальных усилий того, кто ими пользуется (или кем они пользуются).

Суть мышления — не в этих видимых различиях. «...По­требность порядка лежит в основе мышления, которое мы" называем примитивным, но только поскольку оно лежит в основе всякого мышления...». Но хотя труды знаменитого французского этнолога направ­лены на отстаивание универсализма ума, мы получаем из них представление о действии этого ума в конкретных ис­торических формах первобытности.

Дата добавления: 2014-01-03