ЛЕКЦИЯ 4. Психическая жизнь европейской античности

Психическая жизнь европейской античности.

Влияние письменности на формирование больших групп. Письменность и регуляция в поведении человека. Изменение мышления в период формирования античной логики, философии, науки и риторики. Теория духовной жизни античности (Лосев, Вернан). Роль античной школы в процессе социализации личности. Римское право как регулятор конфликтов. Внутренняя жизнь образованного человека поздней античности (Цицерон, Марк Аврелий).

В перечне дости­жений, обозначающих рубеж между историей и доисто­рией, чаще других фигурирует письменность. Это объяс­няется тем, что, во-первых, исторические науки (в том числе историческая психология) основываются прежде всего на письменных свидетельствах, поэтому предмет «история» в основном совпадает с границами массива пи­санных документов (археология, этнография для традици­онной историографии — «вспомогательные дисциплины»); во-вторых, письменность обозначает водораздел двух куль­турных и человеческих складов, лучше и универсальнее чем технологические, экологические, социальные пред­меты. Например, древнеегипетское государство возникло и долгое время существовало в каменном веке, этнографы

Ментальность исторических эпох и периодов обнаруживают у первобытных народов подобия классов и т. д. Письменность же расчленяет жизнь на события и фак­ты, она более приспособлена для передачи индивидуаль­ного и уникального, чем устная традиция.

В общераспространенном значении слова письмен­ность — это запись и передача информации, в менее распространенном — форма существования книжного, «об­разованного» человека, во всяком случае, его интеллекту­ально- духовного «Я». Письменный труд не просто обеспе­чивает средствами к жизни, но в некоторых случаях сам является особой жизнью. Можно говорить о самостоятель­ной скриптосфере (сфере письменности) и характерной для нее ментальности. Скриптура многослойна. Графичес­кая запись дает начало техническому употреблению пись­ма (административно-канцелярскому, образовательному, бытовому). Техническое письмо начинает отпочковывать­ся от искусства и магии, возможно, еще в палеолите и уже на наших глазах дает жизнь языкам ЭВМ. Последние обслуживают деятельность, но могут рассматриваться и как конденсированные мыслеабстракции, предельно отдален­ные от чувственности и человека. Между тем сущностью письменной цивилизации является посредничество между мыслью и действием. Жизнь, отраженная в зеркале пись­менности, становится особой, вербальной жизнью.

Несомненно, что гуманитарные науки входят в пись­менную ментальность вместе с мифологией, религией, литературой, искусством, философией, хотя не так «го­рячо», как миф, религия, искусство, и не так обобщенно, как философия. Перечисленные формы общественного сознания — разновидности письменной технологии зна­ния, инструменты создания книжного «Я». Они разделены на два больших класса границей, которая проходит между литературой и гуманитарными науками, — смежными, но «разноподданными» подвидами двух письменных «держав»; в одной личный опыт принимается достаточно прямо, в другой — очень опосредованно, через жесткие ограниче­ния «субъективизма».

Сила самовыражения жизни от горячих магико-мифологических текстов, «написанных» телодвижениями, орга­ническими отправлениями, возгласами, до автоматичес­ких информационных систем затухает. Между двумя ука­занными полюсами находится собственно письменность как скриптоцивилизация, т. е. искусство отраженной жиз­ни. Воспроизведение и моделирование предметных реаль­ностей входит здесь в работу по созданию «как бы реаль­ности» для пребывающего в тексте «Я». Графическая за­пись не просто обеспечивает сохранность наблюдения и мысли, она создает реальность такой же достоверности и наглядности, как и природа. Мир, извлекаемый из букв алфавита, обладает своей чувственной фактурой. Литера­тура демонстрирует, как из значков можно создавать це­лые миры.

В истории слово-действие встречается с пись­менностью, и отнюдь не бесконфликтно. Письменность выбрасывает тело за скобки языка и со­здает собственно текст, но опосредованно представляет непосредственное, он заменяет события изображением событий, а психомото­рику — письменно сублимированными формами: представ­лением, размышлением, сочувствием, переживанием. Не­трудно заметить, что письменность приносит все атрибу­ты исторического сознания: необратимое линейное время, нарушенность личного контакта между коммуникантами, разобщенность сознания и дела, разделение личности в уже историческом пространстве -времени. Перечень выгля­дит как отрицание первобытной целостности. История дей­ствительно является таким отрицанием. Она создает про­шлое, отделяя его от настоящего, но также объединяет эти две стороны человеческого существования, правда, не живыми, а письменными нитями. В застывшем мире куль­турных текстов движение переходит в текстуально-мотор­ное действие, в чтение. Вот как описывают многочисленные социальные и психологические различия между дописьменностью и пись­менностью английские исследователи Дж. Гуди и И. Уотт: «В дописьменных обществах культурная традиция передается почти полностью непосредственной коммуникацией, и из­менения в ее содержании сопровождаются гомеостатичес-ким процессом забывания или трансформации тех частей традиции, которые перестают быть необходимыми или со­ответствующими. Письменные общества, с другой сторо­ны, не могут отбросить, абсорбировать или изменить про­шлое таким способом. Вместо этого его члены сталкива­ются с постоянно записываемыми версиями их прошлого и верований; и потому прошлое отделяется от настоящего. Становится возможным историческое исследование. Это в свою очередь вдохновляет скептицизм, и скептицизм не только к легендарному прошлому, но к идеям, касающимся космоса как целого. Следующая ступень — построить и про­верить альтернативные объяснения. И из всего этого выра­стает тип логической специализированной и кумулятив­ной традиции Ионии VI в. до н. э. Тип анализа, заключен­ный в силлогизме и в других формах логической проце­дуры, явно зависит от письменности» [Goody, Watt, 1963, p. 344-345].

Социолого-культурологические различия дописьменной и письменной систем передачи информации можно сум­мировать как ряд дихотомий [приводится по кн.: Ong, 1982, р. 14—15].

Аддитивность — субординация. Устное изложение как тип организации материала, в отличие от письменного, лищено_четкого синтаксического соподчинения членов предложения. Постоянные повторы устной речи создают замкнутую концентрическую структуру, тогда как пись­менность — упорядоченно-линейную.

Накопление — аналитичность. Опора на формулы, т. е. использование экспрессивных и ритмических средств-клише служит воспроизведению некоторого опыта, а не исследовательски-познавательному движению авторской мысли, как в научном тексте.

Избыточность — точность. Однозначность, точность, экономичность языковых средств порождены письменным языком. Избыточность сообщения неизбежна при хране­нии опыта в живой памяти и его устной передаче от поко­ления к поколению.

Консерватизм — новаторство. Включение в устную традицию принципиально новых формул и фактов затруд­нено приверженностью к прошлому опыту. Явной ориен­тации на будущее дописьменное сознание, в отличие от письменного, не знает.

Непосредственность — отвлеченность. Первобытное рассуждение связано с темами и проблемами повседневной жизни. «Чистый теоретизм» ему не присущ.

6. Патетичность (агонистичность) — нейтральность. Устное сообщение эмоционально окрашено и суггестивно. Современный текст более очищен от побуждения и ориентирован на «чистую информацию».

Эмпатийность (соучастие) — дистанция. Непосред­ственная коммуникация как регулятор межличностных отношений служит инструментом идентификации и груп­пового объединения. Напротив, в опосредованной комму­никации силен эффект разграничения позиций.

Гомеостатичность — изменяемость. Первобытный дискурс погружен в настоящее. Прошлый опыт использу­ется применительно к задачам поддержания социокуль­турной стабильности. Социальное изменение воспринима­ется отрицательно и как цель в общественном сознании не присутствует.

Ситуативность — абстрактность. Ситуативность пер­вобытного опыта подтверждается почти полным отсутстви­ем в языке абстрактных понятий и нежеланием представи­теля традиционной культуры воображать положения, вы­ходящие за пределы известного и представимого.

Письменный текст представляет собой замкнутую пос­ледовательность знаков, независимую от контекста- и оп­ределяемую внутренними грамматическими правилами. Внешний, прагматический контроль уже не входит в нее непосредственно, связь означаемых и означающих задана универсальным кодом, а не определяется превратностями импровизации. Письменность делает сообщение векторной величиной, т. е. ориентирует между прошлым и будущим в семиотическом поле, причем достигается это, как можно предположить, не только и не столько линейно-синтаг-мическим строением сообщения и введением формы бу­дущего времени (которая в дописьменных языках почти не представлена), сколько пространственно-временной разделенностью события и сообщения, автора и читателя.

В многомерной системе социальных связей современ­ной личности письменность выполняет ведущую роль в интеграции связей по горизонтали между разобщенными в пространстве и времени, лишенными непосредственных контактов группами и личностями. Речь, естественно, идет не о почтовой переписке. Письменность — главный меха­низм усвоения культуры и участия в коллективном опыте

человечества. В отличие от опыта эмоциональных иденти­фикаций в контактной группе (интеграция связей и оце­нок по вертикали) «исторический» опыт личности струк­турирован весьма однозначно вокруг хронологических осей и биографических схем культуры.

«Человек — раскрытая книга, его судьба — роман, ко­торый пишется жизнью». Подобные сентенции прямо объявляют личность разновидностью текста. Хотя метафо­ра «личность — текст» уступает в популярности метафоре «личность — роль» (отражающей значение непосредствен­ного общения), текст как социальная модель жизненного пути не имеет себе равных в письменной культуре. Мно­жество документов современной цивилизации, от интим­ных дневников до официальных анкет и формуляров, учат нас текстуализировать личность, т. е. представлять ее в со­ответствии с линейно-сюжетной схемой текста. В биогра­фии случайность жизненных обстоятельств упорядочива­ется и признается закономерностью склада личности и таким образом вводится в измерения социального про­странства-времени.

Но хотя обаяние текстуальной метафоры в обществе массовой коммуникации чрезвычайно велико (структура­лизм превратил ее даже в теоретическую концепцию), речь пойдет не о ее детализации, а о ее преодолении. Разделе­ние культур на дописьменные и письменные возвращает текст в разряд исторических категорий.

В момент своего возникновения в цивилизациях Древне­го Востока письменность служит целям, неизвестным пер­вобытности. Большая часть древнейших текстов — это госу­дарственные и административно-хозяйственные документы: распоряжения, списки, хроники, лексиконы. Письменность служит обществу, а не общности, она освобождает личность из-под ига непосредственного окружения ради надбытовых стремлений и ценностей. Идеальные мыслительные отноше­ния все более конкурируют с непосредственным общением.

Европейской письменной традиции с самого начала присущ крен в сторону художественного и философского выражения личности. Поэтому психология древних евро­пейцев более открыта и легче поддается описанию, чем жителей Древнего Востока.

У письменности и чтения — общая история внутри систем записи, которые первоначально слиты с движениями тела, а затем все бо­лее освобождаются от них, оставляя от прежнего альянса только сканирующий взгляд и работающую наподобие при­емника информации логическую мысль. В зависимости от способа выделения речевых единиц письменность можно разделить на несколько типов. Во-первых, примитивная фразография, передающая не слова, а сообщения. Это пик- ' тографические значки дописьменных народов, а также их рисунки. Фразография не составляет целостной письмен­ной системы, она вспомогательна по отношению к живо­му действию. К собственно письменности относятся логография (знак передает слово), идеография (знак переда­ет понятие), слоговое (силлабическое) и звуковое письмо. Древнейшая иероглифическая письменность Переднего Востока состояла преимущественно из идеограмм и логог­рамм, постепенно обогащаясь обозначениями слогов и звуков [Дирингер, 1963; Истрин, 1965]. Европейская гра­фическая запись после Гомера является звуковой. Только в звуковом письме, где буква обозначает звук, графика уп­равляет голосом. Что касается иероглифов, то это видоиз­мененные рисунки. Сами по себе они молчат, и понимать их могут народы, говорящие на разных языках (так, ки­тайские иероглифы поймут кореец и японец, да и китай­цы из разных районов страны, пользуясь одной письмен­ностью, могут не знать диалектов друг друга).

Фонетическое письмо собирает содержание из немно­гих стандартных элементов, соподчиняя голос, взгляд и графическое обозначение. Иероглифическое же — обнару­живает некое умственное содержание с помощью много­численных, не лишенных изобразительности значков. Иероглифика приглашает к толкованиям, не случайно сновидепия напоминают иероглифическую письменность. «...Во всяком молчаливом или не чисто звуковом распрос­транении значений возможны связи, которые больше не подчиняются линейности логического времени, времени сознания или, точнее, времени вербального представле­ния. Между нефонетическим пространством письменнос­ти... и пространством сцены сна граница неопределенна». Молчаливое пространство иерог­лифической письменности населяется живыми впечатле­ниями и ощущениями человека, иероглиф гораздо легче, чем буква, вовлекается во внетекстуальную сферу магии, гаданий, толкований. Идеограмма полифункциональна, избыточна с точки зрения смысла и синтетична.

Напротив, фонетическое буквенное письмо противо­поставляет зрение и слух, содержание и буквенный фор­мализм. Основанной на звуковом письме европейской книжной культуре свойственны, если пользоваться тер­минами французского философа Ж. Деррида, логоцентризм (ориентация на письменное слово) и фоноцентризм (выд­вижение голоса в качестве антипода знаковости). К этим «измам» надо добавить и фотоцентризм (культ света и зри­тельного постижения истины).

Субординация трех компонентов европейской скриптуры подвижна, но в целом исторична. Она связана с раз­витием письма и чтения. Общие градации совместного раз­вития письменных систем и письменных навыков в евро­пейской истории таковы:

книжно-рукописная традиция (с преобладанием громкого чтения);

типографская эпоха (профессиональное быстрое чтение про себя);

3) информационные технологии (распространение тех­ник быстрочтения с редукцией звукового компонента).

Этому соответствует рост грамотности и последователь­ное изменение социального статуса письменности, кото­рая в малописьменном обществе служит государственным и сакрально-ритуальным целям, элитарной учености; в высоко-письменном обществе — безраздельно царит в ду­ховной культуре, государственном и хозяйственном делоп­роизводстве; в послеписьменном — оттесняется электрон­ной коммуникацией с первых ролей в текущем информи­ровании, индустрии развлечений, некоторых видах обучения.

Схема зарожде­ния рационального сознания в Древней Греции содержится в работе Вернана «Происхождение древнегреческой мыс­ли». Эта небольшая книга, написанная в 1962 г. для попу­лярной серии, сохранила значение благодаря широкой со­циальной исторической перспективе, в которой показано вызревание основных классов европейского человека.

Название книги и стоящая за ним проблематика тра-диционны для историко-философского жанра, и выделя­ет исследование Вернана из огромного потока трудов, посвященных теме «от мифа к логосу» стремление пред­ставить возникновение новой мысли как вызревание оп­ределенных психологических структур, которые, в свою очередь, производны от социально-политических и куль­турных изменений.

Автор «Происхождения древнегреческой мысли» исхо­дит из таких широких культурно-исторических категорий, как «миф», «мифологическое сознание», «разум», «логос», а не из психологических понятий, что соответствует наме­рению показать глобальный перелом в развитии сознания, который, естественна, охватывает не только мышление.

Психологическая неконкретизированность концепции Вернана в духе его учителя И. Мейерсона и в данном слу­чае заменяется последовательным проведением социоге-нетического принципа: изменения в познавательной дея­тельности представляют собой не частный факт, а вклю­чены в социальные изменения огромного масштаба. Ведущие для эпохи социально-политические отношения индивидов трансформируются в обязательные для каждо­го члена общества нормы сознания.

Если следовать разделению теорий происхождения на­учно-философского знания на выводящие рациональное познание из мифа и отрицающие такую преемственность, то концепция Вернана относится к первым.

Французский ученый в целом разделяет точку зрения английского философа Ф. Корнфорда, который считал, что философия рационализировала миф, сохраняя его пробле­матику и логику оппозиций, но сообщила преданиям о сотворении мира форму обобщений.

Подлинным стержнем рассматриваемой концепции, придающим ей устойчивый и оригинальный характер, яв­ляется анализ роли социально-политических структур ар­хаической Греции в становлении рационального мышле­ния. С этой точки зрения взгляды Вернана можно назвать «политогенной» теорией мышления.

Вернан, как и другие авторы, начинает с противопос­тавления эллинского мира обществам Востока. Однако, по его убеждению, греческий рационализм не является счас­тливым порождением национального духа. Эгейский мир древнейшего, крито-микенского периода мало отличается от восточных деспотий экономически, социально и ду­ховно. Революционный перелом наступает после того, как дорийские вторжения разрушают царские дворцы Микен, Тиринфа и Пилоса. Рухнула дворцовая система хозяйства и, что особенно важно в идеологическом плане, с гречес­кого социального горизонта исчезла типично восточная фигура обожествленного царя-анакса. Деспотическая сис­тема управления сменилась неустойчивым политическим равновесием противоборствующих сил: группировок ро­довой аристократии и сельских общин. Последствия, ко­торые будет иметь новая историческая ситуация для судеб европейской культуры, огромны: «Поиск равновесия, со* гласия между этими противостоящими силами, которые высвободились с крушением дворцовой системы и кото­рые время от времени приходили в столкновение друг с другом, вызывал к жизни нравственную рефлексию и по­литические спекуляции, определившие первую форму че­ловеческой "мудрости"» [Вернан, 1988, с. 60].

Мудрость (греч. — софия) была важнейшим шагом в движении от мифа к логосу, ответом на разрушение арха­ического мировоззрения. Она скрепляла расколовшийся социальный порядок. Но мудрость и мудрецов ценили не только древние греки. Мудрость человечества, которой мы пользуемся до сих пор, рождается в той суровой схватке с хаосом, которую вело человечество на рубеже истории и доистории, с хаосом, взорвавшим предыдущий порядок.

В работе Ж.-П. Вер­нана «Происхождение древнегреческого мышления» упор сделан на разворачивание стандартных, массово-логичес­ких приемов мышления в ответ на запросы политической жизни древнегреческого города-государства (полиса). Дес­потиям восточного типа были известны объективно суще­ствовавшие общественные противоречия. Однако конфликт враждебных сил протекал здесь в неразвитых формах, он никогда не оборачивался свободным противоборством по­литических интересов. Над социально-политической и ду­ховной жизнью государств Востока тяготела сверхъесте­ственная фигура суверена. Для мифологического мышле­ния властитель есть средоточие всех элементов космоса, вместилище всех человеческих активностей. Он не арбитр споров, но способ их решения. Подданный восточного вла­стителя знает, что его владыка управляет не только цар­ством, но и природой, и в ежегодных ритуалах дает нача­ло сезонным явлениям. В некоторых же случаях государ­ством управляет бог при посредничестве жрецов, изъявляющих его волю.

Исчезнувший правитель, сверхчеловеческим образом упорядочивавший различные элементы своего царства, ос­тавил потомкам трудную проблему: как порядок может родиться из конфликта между соперничающими группа­ми, как общественная жизнь может опираться на отдель­ные элементы или, говоря словами орфиков, как одно может получиться из многого и многое из одного?

Вернан ясно показывает, что исторический выход зак­лючался в создании принципиально новой политической организации — города-государства. Новое сознание фор­мировалось как средство поддержания социально-полити­ческого равновесия путем выдвижения новых обществен­ных целей и ценностей, изменений, социально-психоло­гических конъюнктур, обеспечения условий для способов поведения.

Вернан очерчивает те уровни, на которых выкристал­лизовывался социальный опыт свободного гражданина полиса. Этот опыт впитывал в себя эгалитарный дух сорев­нования, который автор называет духом агона. Агон — арена состязаний. В послеэгейской Элладе кипение выпущенных из-под деспотического гнета полярных сил естественно приводило к культу частного противоборства равных по силам соперников.

Кстати, в классической Элладе война рассматривалась как нормальное социальное явление. Противник — не зверь, не изверг, но соперник в состязании, которое ве­дется по определенным правилам и не должно окончиться полным уничтожением одной из сторон.

Автор неуклонно подводит к заключению, что далеко идущие изменения в психологии были обусловлены спе­цифическим строем древнегреческого полиса. Рабовладель­ческая демократия классического периода стала колыбе­лью не только переживших тысячелетия философских идей и нетленного искусства, она породила такие формы пси­хической деятельности (дискурсивное мышление, произ­вольная память, самоанализ и т. д.), которые говорят о наличии зрелой личностной организации. Уникальность, но также ограниченность опыта греков заключались в том, I что способом социального бытия членов полиса была глав­ным образом политика.

Философская рефлексия классического периода, тон­ко отразившая своеобразие переживаемой ситуации, ни­когда ясно не различала общества и государства, обще­ственного и политического. Терминология философии и науки является преимущественно политической. В начале V в. до н. э. Алкмеон очень показательно определяет здоро­вье как правление большинства элементов тела, а болезнь как монархию, правление одного элемента. Когда Аристо­тель называет человека политическим животным, он под­черкивает то, что отделяет греческий разум от современ­ного. Поскольку Homo sapiens есть в его глазах Homo politicus, постольку греческий разум в своей сущности есть разум политический.

Всепроникающая политизированность общины-госу­дарства порождала мощные психогенные факторы. Как можно заключить из анализа Вернана, особую личност-нообразующую нагрузку несли три момента государствен­ной жизни Древней Греции: I) огромный престиж живо­го ораторского слова; 2) массовое распространение пуб­личных дискуссий; 3) относительное политическое равенство, «взаимозаменяемость» свободных граждан го­рода-государства.

Французский ученый отмечает прямую связь между политикой и формирующимся эллинским разумом-лого­сом. Политическое искусство по необходимости есть умение пользоваться языком, и логос во время своего рождения получает сознание самого себя, своих правил, своей дей­ствительности посредством своей политической функции.

Сделавшись инструментом политической жизни, сло­во лишилось своего магического характера, уготованного для него в древних деспотиях. Как известно, в Древнем Китае ему приписывалась способность воздействовать на предметы, индийцы ведического периода отождествляли слово и вещь. Речь жреца или суверена, звучавшая в таин­ственном полумраке святилища, вызывала трепет и гип­нотическое оцепенение.

На площадях древнегреческих городов внушение сло­вом было вынуждено уступить убеждению. Совершенно ясно, что перед нами целая революция в способах обще­ния, формах рефлексии, организации отдельных психи­ческих процессов и строении психической системы в це­лом, так как речь опосредует все проявления практичес­кой и идеальной деятельности человека. Это должно было вызвать цепную реакцию структурных сдвигов.

Светская роль речи и мышления могла установиться только в ходе свободной публичной полемики по самым важным вопросам общественной жизни.

Крупным изменениям подвергается религиозный культ. Он становится общим делом свободных граждан, а воз­никновение сект подчеркивает развитие индивидуализи­рующих тенденций: в служении частному божеству верую­щий противопоставляет себя государственному пантеону и тем самым общественному единству.

Философия оттачивает средства публичных дискуссий и набирает силы для блестящего расцвета V—IV вв. до н. э.

И наконец, осознавая себя в качестве агента полити­ческой жизни, во всем равным себе подобным, в поле сил, где любой мог получить свою долю власти и оставить ее для других, эллин приобретал опыт человеческой ин­дивидуальности. Связь человека с человеком в пределах города склонна принимать характер взаимных, подвиж­ных, изменяемых иерархических связей подчинения и до­минирования. Все, кто участвует в государстве, должны определяться как подобные и далее, более абстрактным способом, как равные.

Понятие системы подобных элементов, находящихся в состоянии подвижного равновесия, легло в основу учения об исономии — наиболее популярной политической докт­рины эллинского периода. Политическая модель объясне­ния распространяется на все сферы познания, и Вернан находит ее присутствие в медицине, градостроительстве, астрономии.

«Греческий разум формировался не столько в ходе обращения людей с объектами, сколько во взаимоотно­шениях самих людей. Он развивался не столько в связи с техникой, посредством которой воздействуют на внешний мир, сколько благодаря технике, которая воздействует на других и основным средством которой служит язык, а именно политике, риторике, дидактике. Иначе говоря, греческий разум был устремлен на воспитание, совершен­ствование и образование людей, а не на преобразование природы. Во всех своих достоинствах и недостатках он — дитя полиса» [Вернан].

Подобно всем схемам, эта подчеркивает значение от­дельных моментов за счет других. Как отмечают некоторые критики, Вернан не учитывает роли опыта в становлении древнегреческого разума. С этим нельзя не согласиться. Практическая деятельность и связанные с ней наблюде­ния над природой составляют универсальную основу ло­гического (и вообще всякого) мышления. Верно, однако, и другое. Без интенсивной политической практики рабов­ладельческой демократии отдельные навыки логического мышления, приобретаемые человечеством в ходе преоб­разования окружающего мира, не слились бы в стройную систему аристотелевской силлогистики. Как известно, по своему экономическому развитию архаическая Греция не превосходила торговые финикийские города IX в. до н. э. или Нововавилонское царство. Однако в последнем сло­жилось только что-то вроде суррогата концептуального мышления в виде приемов гадания.

Уникальность древнегреческого опыта заключается не в том, что эллины изобрели приемы логически аргумен­тированного доказательства, а в том, что у них эти при­емы стали относительно массовыми и общедоступными. Великие восточные цивилизации не знали демократичес­кого устройства, а потому не нуждались в стандартизиро­ванной технике убеждения, к чему в своей основе сводит­ся рациональное мышление греков. Этнопсихологические исследования демонстрируют, что натуральное сельско­хозяйственное производство не создает потребностей в решении познавательных задач, выходящих за пределы непосредственного опыта. Вернан доказывает, что в Древ­нем Риме, где господствовал тот же рутинный землевла­дельческий труд, единственной широкой сферой челове­ческой деятельности, предъявлявшей спрос на дискурсив­ное мышление, была политика.

Полисное устройство (которое само возникло в ответ на определенные обстоятельства греческой истории) на­прямую связано с более или менее массовым распростра­нением грамотности, стереотипной логики, доказатель­ной речи и социально-инициативной личности. Нельзя забывать и о ландшафте Эллады. Это маленькая, но очень пестрая и живописная страна, поделенная морем и гора­ми на полунезависимые области. Природа противится объе­динению, но не создает особых препятствий для общения.

Здесь много наслаждений для взгляда, ценимых грека­ми среди высших радостей жизни. Природа, традиция, историческая задача осмысления образов мифа создали в Древней Элладе идеальные условия для эстетической чув­ственности и пластического оформления опыта.

Античность является колыбелью достижений, которые западная цивилизация считает показательными для себя: научных, философских, политических, правовых. Быст­рый, пытливый ум и подвижная городская личность, ко­торые стоят за открытиями европейской древности, со­седствуют в эту эпоху с малоподвижным аграрным бытом и традиционными воззрениями. По сравнению с другими эпохами отношения природного и культурного, индиви­дуального и общественного, чувственного и отвлеченного не достигли степени противоборства и разрыва, посколь­ку письменное сознание только что отпочковалось от до-письменного и живая связь между ними сохраняется.

От начала до конца своего существования античность рассказывала и распространяла мифы во все новых разно­видностях: учено-книжных, философских, художествен­ных, религиозных. В обработке и сохранении мифологи­ческой образности средствами письменного знания мож­но видеть другую культурно-историческую роль античности (если считать первой создание логического рассуждения). «Прогрессивная» и «консервативная» стороны античной ментальности слабо расчленены. Ум древнего человека не мог надолго отлетать в чистые абстракции и отвлекаться от зрелища мира, чувственно-мифологического по своему характеру. Природа воспринималась соразмерной челове­ку (антропоморфной), человек — соразмерным природе, т. е. как натуральное оформленное тело. Такая степень обоб­щения конкретного является по существу эстетической. Античность оставила человечеству не просто отдельные открытия и навыки, но способ познания и саморегуля­ции, где логика и чувственность, понятие и образ сходят­ся в созерцании форм. В общих определениях-формулах, которыми описывают античность, преобладают слова «гар­мония», «созерцание», «пластика». В отличие от объясне­ний происхождения «греческого гения», перечень его свойств не вызывает разногласий. Постоянно фигурирую­щие уравновешенность (гармоничность), телесность, пла­стичность-скульптурность, созерцательность, антропомор­фность, по существу описывают эстетическое отношение. Оно дается с двух сторон: художественно-познавательного предмета и его созерцателя.

Дата добавления: 2014-01-03