Психическая жизнь Нового времени

ЛЕКЦИЯ 7

Техническая цивилизация Нового времени

Со второй половины XVIII в. за несколько десятилетий Западная Европа изменилась больше, чем за предыдущие 2 тысячи лет. Города ломают крепостные стены и прощаются со средневеко­вым обликом: узкие, запутанные улочки обрастают регу­лярными кварталами; в домах вспыхивают газовые, а за­тем электрические лампы. Плохо проходимые грунтовые пути заменяются шоссе и железными дорогами, в города и селения приходят почта и телеграф. Пейзаж приобретает сомнительные украшения из заводских труб, захолустная деревенская Европа отступает перед городской, индуст­риальной. Изменяются отношения между людьми. Сослов­ные стеснения и церковный надзор, тайные судилища и средневековые казни уходят, оставив место экономичес­кой конкуренции, газетным перепалкам, парламентским и непарламентским схваткам гражданского общества. По­ток технических, социальных, бытовых новинок не исся­кает: век электричества торопится сменить век пара, са­модвижущиеся повозки вытесняют с улиц омнибусы и пролетки, человек поднимается в воздух, распростране­ние дешевых фабричных товаров меняет вкусы и повыша­ет благосостояние. В Новое время личность и психика пре­терпели громадные изменения. Несомненно, что эти из­менения осуществлялись в разных областях, иногда параллельно, иногда нет.

Люди прошлого века связывали ускорившийся темп сво­ей жизни с политической революцией 1789—1794 гг. во Франции и промышленной революцией, начавшейся в Англии. Грандиозные и всем видимые последствия этих событий позволили вызреть двум направлениям европейс­кой мысли. Одно утверждало примат решительных соци­ально-политических действий по примеру французской революции, которые переустроят жизнь человека, а также его самого. Другое отводило эту роль индустрии во главе с классом промышленников. Условно можно говорить о мне­ниях Маркса и Сен-Симона, придумавшего и термин «ин­дустриализм». Развивались и романтические теории о есте­ственном человеке, противостоящем цивилизации (они восходят к Ж.-Ж. Руссо).

Идеологические и политические трения прошлого зат­рагивали новое положение техники и промышленности в европейском обществе. Поддается ли технический прогресс социальному управлению и можно ли поставить его на службу социальным проектам как важную, но составную часть фун­кционирования больших социально-экономических систем? Или же техника — самостоятельная сила, формирующая общество и человека? И не отменит ли, в конце концов, техника органическую природу и психику Homo sapiens! Положительный ответ на первый вопрос дает принцип под­хода к явлениям, который называется социальным детерми­низмом. На второй — технологический детерминизм, имею­щий две версии: оптимистическую и пессимистическую.

К технологическому оптимизму примыкали некоторые направления психологии, прежде всего советской. Последняя усматривала в связке «орган — орудие» не только

усиление природных возможностей человека, но и новое психологи­ческое качество, шаг в эволюции психики. В соответствии с мыслью Маркса о промышленности как истории сущност­ных человеческих сил научно-технический прогресс тракто­вался без особых опасений за судьбу Homo sapiens, поскольку отрицательные воздействия техники устраняются передовым общественным строем. Из ресурсов человеческой природы можно черпать так же смело, как и из окружающей среды. «Диапазон трудовых ресурсов и резервов человека безграни­чен, поскольку он определяется социально-техническим про­грессом, с каждым новым шагом которого усиливаются, ускоряются и многообразно преобразуются нервно-психи­ческие потенциалы человека» (Б.Г. Ананьев).

В лабораторном эксперименте пафос экстенсивной сверхиндустриализации угасает, там обнаруживаются толь­ко микросинтезы инструмента и психосоматики. Собствен­но, это и есть психическая реальность, медиатор между биологией и артефактом. Но исследователь, пользующий­ся аппаратурными методиками, идеями социальности и знаковости психики, оказывается социотехническим оп­тимистом. Научно-экспериментальная психология — дитя технического века и проектов преобразования человека.

Технологический оптимизм возможен и на другой ми­ровоззренческой основе. В Новое время популярна мысль, что тело и дух человека — прообразы всех его изобретений.

Глаз похож на камеру-обскуру или объектив фотоаппара­та, язык — на смычок, сердце — на помпу, тело — на топя­щуюся печь. Каждое изобретение умножает число аналогий.

Упо­добление органов тела орудиям и механизмам было на­звано в 1877 г. Э. Каппом органопроекцией. Однако од­новременно была замечена и другая тенденция. Ее можно назвать технопроекцией. В Новое время технические уст­ройства впервые в истории перестали быть придатками для усиления тела. Механизмы приобретают сложную конструкцию и начинают заменять или подчинять себе человека. Писатели-романтики, впервые изобразившие механического истукана, поднявшего руку на своего творца, предвосхитили тему восстания роботов. Фило­софы и ученые сформулировали мысль о том, что тех­ника утрачивает человеческую меру и уподобление ей людей грозит им потерей человеческих качеств.

В ранней индустриальной фазе европейского капита­лизма повсеместно осуществляется технизация телодви­жений. Механические устройства мануфактур и первых фабрик — грубые подобия человеческих органов, но они превосходят последние силой, быстротой и неутомимо­стью. Человек должен приспосабливаться к своим подо­биям. Машинизация не ограничивается производством, она захватывает государство, познание, быт. Едва ли можно ограничиться здесь простой формулой «произ­водство определяет сознание». Более того, мыслители и администраторы опережают изобретателей й предпри­нимателей в распространении механического порядка на мир человека. Органическое тело «снимается» в механи­ческих кальках, размножается в артефактах и в таком качестве становится копией и антиподом человека. Это повсеместное в Новое время явление цивилизации узаконивает ее эпитет «техническая» в широком смысле, выходящем за пределы собственно материального про­изводства. Для критиков технической цивилизации са­мой большой опасностью представляется машинизация власти. Представление о современном антитехнократиз­ме дают работы французского ученого М. Фуко (кото­рые одновременно являются ценными исследованиями новоевропейской ментальности).

М. ФУКО О ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕХНОЛОГИИ НОВО­ГО ВРЕМЕНИ. М. Фуко рассматривает Новое время как эпоху складывания рационального, дисциплинированно­го индивида капиталистического хозяйства и гражданско­го общества. Этот индивид создается усилиями производ­ства, образования, науки при координирующем участии власти, которое М. Фуко называет политической техноло­гией. Феодализм не оставил Новому времени упорядочен­ного, рационального индивида, способного вписаться в социально-политические отношения и технологические процессы индустриальной эпохи. Формы государственно-идеологического воздействия и контроля адекватны скла­ду личности с большой долей «нерационального» поведе­ния: религиозные процедуры исповеди и покаяния, жес­токий ритуализированный суд, хаотичная и неэффективная администрация — все рассчитано на удержание стихий­ной массы в определенных рамках, а не на систематичес­кое, рациональное использование духовных и физиологи­ческих потенций человека. В противовес этому обществен­но-производственная машина капитализма строится на принципах эффективности, дешевизны, универсальности. Ей нужен расторопный, вымуштрованный, дисциплини­рованный человеческий элемент. «Человек, о котором нам говорят... есть сам по себе момент в управлении, которое власть осуществляет над телом. Душа — эффект и инстру­мент политической анатомии, душа — тюрьма тела», — пишет М. Фуко, имея в виду, что новые духовно-полити­ческие качества создаются как агенты полезного исполь­зования физических возможностей человека [Foucault, 1975, р. 34].

Антропологическая задача Нового времени заключает­ся в том, чтобы учесть, разложить на элементы, опреде­лить во времени и пространстве социально-производствен­ного интерьера, состыковать, иерархизировать в функци­ональных объединениях психомоторику и чувственность стихийного человека доиндустриальной эпохи.

Новый человек формируется в семье, за станком, в казарме и тюрьме, на больничной койке при активном участии эмпирических наук. «Великая Книга человека-ма­шины была написана одновременно в двух регистрах: в анатомо-метафизическом, где Декарт написал первые стра­ницы, продолженные медиками, философами, а также в технико-политическом, который был создан воинскими, школьными, больничными регламентами и эмпирически­ми способами контроля, корректировки операций тела. Два регистра различаются в той степени, в которой они каса­ются здесь подчинения и использования, а также функци­онирования и объяснения тела полезного и тела объясни­мого».

Новый человеческий тип возник только тогда, когда он предстал как совокупность количественных характери­стик, объединенных наподобие анкеты. Точные показате­ли возраста, роста, дохода, образования, интеллектуаль­ного уровня и т. д. создавали, с одной стороны, рациона­лизированную личность, полезного работника, единицу управления и отчетности в бюрократических картотеках, с другой — предмет научных исследований и процедур. М. Фуко подчеркивает административные истоки большин­ства социальных и части естественных наук Нового време­ни. Экономика и государство требовали приемов ранжи­рования, классификации, количественных норм челове­ческого поведения, которые составили рациональную, научную основу разветвленной управленческой практики. Наблюдается определенный параллелизм в науке, производстве, образовании, административном управлении, быту, но при этом выделяются лидеры в соответствии с характером и размахом антропологической задачи.

Первоначально самые большие усилия направлены на дисциплинирование тела. Ученые трактуют человека как машину, состоящую из трубочек, рычагов, приводных рем­ней, насосов (затем — как электрическую батарею, теле­фонную станцию, вычислительное устройство); на фаб­рике учат приспосабливаться к работе станка, в армии — механически шагать, отвечать, повиноваться, в школе — решать стандартные задачи и сидеть в стандартных клас­сах, в больницах — лежать на стандартных кроватях в стан­дартных палатах, в тюрьме вообще все надо делать строго по правилу и по команде — спать, есть, передвигаться, отправлять естественные потребности. Поскольку деревен­ский человек не привык к порядку и организации, то дис­циплина XVII—XIX вв. груба и напоминает дрессировку. За незначительные отклонения от регламента штрафуют, подвергают физическим наказаниям, сажают в карцер. Тело рассматривается по деталям, как в механике: движения, жесты, позы; действия человека контролируются, в них упражняются. Дисциплина Нового времени отличается от рабской, где человек низводится до животного, или от феодальной с ее упором на преданность и символически-патриархальные узы. Индустриальное общество поглоще­но идеей эффективной, аналитически расчлененной и от­лаженной системы, которая включает и человека. Новоев­ропейская «политическая технология» человека составлена из дисциплинарно-манипулятивных техник в школе, ма­нуфактуре, казарме, особенно концентрированно — в тюрьме. Ее продукт — дисциплинированный субъект, ко­торый будет регулировать себя даже на необитаемом ост­рове (что изображено в романе Д. Дефо). Дисциплина как обучение саморегуляции отличается от других историчес­ких типов дисциплины. Это — контроль за текущими дви­жениями человека-машины в утилитарно-производствен­ных целях.

«Политическая технология» распространяется и на са­мую интимную сферу человеческих отношений. И здесь Фуко видит не природную данность человеческого влече­ния, а всепроникающие механизмы исторически опреде­ленных систем власти. В книге «История сексуальности» вскрывается отношение «власть — наслаждение». Со вре­мен средневековой борьбы с «грехом» эта пара выступа­ет вместе: власть преследует, контролирует, направля­ет; наслаждение избегает, трепещет, признается. Основ­ной тезис широко задуманного исследования — антифрейдистский: буржуазное общество сексуальность не подавляет, а создает и рассеивает повсюду по кана­лам медицинского просвещения, половой гигиены, се­мейной педагогики и т. д.

Сексуальность — историческая характеристика отно­шений между полами в определенном обществе. «Ее не следует воспринимать как определенную данность приро­ды, которую власть пробует обуздать, или как темную сферу, которую знание понемногу пытается прояснить». Это слово, которое можно применить к исторической дис­позиции: не глубинная основа, на которой осуществляют­ся трудные решения, но огромная сетевидная плоскость, где стимуляция тела, интенсификация удовольствий, по­буждение к рассуждениям, формирование знаний, усиле­ние контроля и сопротивление ему сковывают одних с другими в соответствии с некоторыми главными страте­гиями знания и власти».

За межличностной игрой выборов и предпочтений стоит «биовласть» — государственная машина с претензиями на ^правление биологическими закономерностями человечес­кого рода. Она сменила эротические и брачные нормы сред­невековья, весьма раздробленные и частные.

Дисциплинирование человека карцером, розгами и шпицрутенами приходится на время мануфактурной про­мышленности и королевского абсолютизма, в том числе того, с рационализующими устремлениями, который на­зывается просвещенным. В мануфактуре разделение труда следует еще за естественным разделением человеческих способностей. Один режет проволоку, другой заостряет конец, третий проделывает игольное ушко. Рабочий, воо­руженный ручным инструментом, может развить свой на­вык до виртуозности. В таком производстве проявляются артистизм и специализация, которая вырастает из при­родных задатков. В мануфактурной кооперации связаны не просто операции, а живые люди, каждый из которых пред­ставляет отдельную операцию. Цель технологической орга­низации — создать своего рода машину из живых людей. _ Но сделать это трудно, так как человек протестует против машинизации своего тела. Мануфактурная эпоха пестрит жалобами на своеволие рабочих и дисциплинарными стр гостями. В конце концов вместо попыток уподобить люде единой живой машине изобретают настоящую, механи ческую машину, где несколько инструментов соединен и подключены к двигателю. Машину не надо приноравли вать к человеческим способностям, она соответствует ме­ханической, физической или химической последователь­ности обработки материала. Машина уподоблена природ­ному процессу, а человек — машине, и сопротивляться этому он не может. Поэтому и требования к вымуштрован­ному телу понижаются. В некоторых ведущих областях про­мышленности (например текстильной) машины обслужи­ваются женщинами и детьми. Человек к этому времени прошел предындустриальную дрессуру и дисциплиниро­ван не только на производстве. Без крайне мучительной ломки стихийной крестьянской ментальности он не смог бы воспользоваться возможностями, которые предостав­ляет более свободное и зажиточное общество, возможно­стями включиться в связи более опосредованного и тон­кого регулирования.

Конт­ролирующий сам себя индивид формируется и в быту. В Новое время европейское человечество повсеместно пе­реходит от биологического «старого порядка» к технизацией.

Например, вплоть до Возрождения этикет даже для высшей знати сводился к правилам телесного контакта. За столом кушанья брали руками. Использовали блюдо, ста­кан и нож. Хотя в посуде и столовых приборах в богатых домах не было недостатка, люди не испытывали в них по­требности. С вилкой западные европейцы познакомились в XI в., но ее использование порицалось моралью до XVI в. Кубок передавали из рук в руки, суп тоже пили по очере­ди из общего сосуда или наливали в стакан. Брезгливость выглядела странной во времена, когда спали в общей по­стели, обходились без нижнего белья и искали друг у дру­га насекомых в знак уважения и симпатии. Этикет учил правилам физического контакта, люди часто касались друг друга, религиозная символика переполнена образами тела.

Правила поведения описываются, например, в «Кни­жице о приличии детских нравов» нидерландского гума­ниста XVI в. Эразма Роттердамского. Некоторые из них покажутся сейчас курьезными. Роттердамец учит контро­лю за телесными проявлениями, позой, выражением лица: брови надо иметь ровные, глаза не щурить и не расши­рять, губы не закусывать, щеки не раздувать, пальцы не сжимать, в лице не меняться. Подробно говорится о поче­сывании, зевании, кашле, чихании, сморкании (носовой платок еще не очень привычен), пускании ветров. Есте­ственно, что в центре внимания обеденные манеры. Они пока средневековые по характеру и сводятся к правилам еды руками из общей посуды. Неприлично быть прожор­ливым, грязным, шумным, публично обнажаться и от­кровенно отправлять некоторые надобности. Эразм не про­сто наставляет, он борется с целым культурным укладом, основанном на ритуализированных, но весьма свободных проявлениях естественных потребностей.

Эпохи Возрождения и Просвещения — переходные: за­канчивается «биологический старый порядок», в XVIпорядком везде: в мыслях, эмоциях, отношениях, в хо­зяйстве. Можно и более узко — как имитацию природных вещей, в том числе такой природной вещи, как тело чело­века.

Машинное производство скрупулезно членит психо­физиологию человека. В конце концов разделенные спо­собности человека воссоединяются в полученном продук­те. Артефакты образуют род сообщества, копирующего в своей эфемерной самостоятельности человека и его отно­шения (Маркс назвал это товарным фетишизмом). Впер­вые в истории противовес «непосредственному» челове­ку, живому общению биосоциальных тел обладает такой самодостаточной полнотой, питая и критические обличения буржуазного отчуждения, и кошмароподобные грезы лите­ратуры, и оптимистические проекты освобождения труда.

Мир, сотворенный технической цивилизацией Ново­го времени — ньютоновский. Это значит, что он составлен из макротел. Тысячелетия понадобились для того, чтобы скопировать человеческое тело в его макрофактуре, ском­поновать его органы и функции в артефакте, наделить ис­кусственную вещь подобием социального характера и об­щественных отношений, отправить в самостоятельную жизнь.

Человеческая психика обзаводится качествами и синд­ромами, неизвестными до сих пор. Среди новинок — не только массовое распространение саморегуляции и воз­растание формально-логического и технического интел­лектов. Регистр психических состояний сдвигается к по­люсу уподобления человека нечеловеческому устройству. Распространяются компульсивно-навязчивые, сверхпе­дантичные характеры, шизофрения — патологические по­следствия сверхрационального и машиноподобного суще­ствования.

Э. Фромм описал так называемую рыночную личность, которая ведет себя по­добно товару. Человек-товар предлагает свои достоинства (красоту, молодость, ум, обаяние) в обмен на социальные и психологические блага (общественное положение, пре­стиж, дружбу, любовь). Всякий спрос подвержен конъюн­ктурным колебаниям, что проявляется в моде на опреде­ленный тип внешности или характера. Поэтому рыночная личность способна перестраиваться и приспосабливаться. Но наряду с гибкостью, адаптивностью, общительностью в ней живут постоянная неуверенность в себе и понима­ние того, что все проходит. Подобная добавка к функцио­нально полезным, рыночным чертам характера, составля­ющая глубинное ядро мотивации, обусловлена садистски-мазохистскими отношениями в семье. Чередование родительской ласки, агрессии и безразличия психологи­чески готовит ребенка к волнам рыночной стихии.

Качества рыночной личности распадаются на положи­тельные и отрицательные:

Положительная сторона	Отрицательная сторона
целеустремленная	пользующаяся случаем
готовая к обмену	непоследовательная
моложавая	ребячливая
устремленная вперед	не считающаяся с будущим или прошлым
с вободом ы спящая	без принципов и ценностей
общительная	неспособная к уединению
экспериментирующая	бесцельная
недогматичная	релятивистская
действенная	сверхактивная
любознательная	бестактная
понятливая	умничающая
контактная	неразборчивая
терпимая	безразличная
остроумная	глуповатая
щедрая	расточительная

И хотя рыночная личность — это не живой человек, а социально типизированная модель поведения, наличие последней говорит, что всеобщая шкала оценивания сфор­мировалась. В массовой культуре нет сакральных островков, исключенных из престижного оборота; президенты наби­рают баллы популярности как эстрадные певцы, кинозвез­ды, спортсмены или королевы красоты. Перед конъюнк­турой коммерческой популярности все равны, и все заня­ты созданием имиджа.

Наука активно участвует в формировании культурной конъюнктуры. Тестирование, рейтинг, экспертные оцен­ки, опросы, ранжирование популярностей и прочие из­мерительные процедуры внедряются в управление, про­свещение, быт, политику. Психология позволяет оцени­вать все: восприятие, интеллект, волю, общительность, самосознание; она представляет конъюнктуры человечес­ких качеств, профессий, политических деятелей наподо­бие курса валют; она, наконец, учит оценивать самого себя и пускать свою личность в оборот вроде товара. Массовая культура проникает в самый подвижный, конъюнктурный слой социальной мобильности. Она вводит расчет в игро­вое и сиюминутное. Личность массовой культуры находит­ся между игрой и рынком. Она одержима двумя стремле­ниями: учитывать, обменивать, получать, т. е. извлекать пользу из имеющихся в ее распоряжении природных и социальных даров (рыночный, рациональный полюс) и представляться, получать удовольствие и одобрение от представления (гедонистически-игровой полюс). Но полюса смыкаются: что такое театр, как не обмен сплетнями, зло­бой дня, парад популярностей, курс престижей? И что такое рынок, как не игра цен, взлет и падение лидеров, борьба за престиж и популярность, спектакль, даваемый с помощью предметов?

Э. Фромм соединил учение об идеальных типах М. Вебера, принцип социальной детерминированности созна­ния социалистов и элементы психоанализа 3. Фрейда. Эксп­луататорский характер (ориентация) не только социаль­ное, но и психологическое явление. Он закладывается в детстве там, где семейные отношения отмечены садизмом. Ребенок, а затем взрослый человек привыкает добывать блага жизни силой. Эксплуататор крадет или отбирает у других деньги, вещи, идеи, он привязан только к тем, кого может ограбить, он агрессивен, самодоволен, без­рассуден, высокомерен, активен и решителен. «Эксплуа­таторский характер с его девизом «Я беру то, что мне нуж­но» заставляет нас вспомнить о предках капиталиста — пиратах и феодалах, а затем о финансовых магнатах — гра­бителях девятнадцатого века, эксплуатировавших природ­ные ресурсы континента. «Парии и авантюристы», по тер­минологии Макса Вебера, капиталисты, скитающиеся по земле в поисках наживы, были людьми такого сорта, чьей целью было купить подешевле, а продать подороже, кто безоглядно добивался власти и богатства». Бок о бок с эксплуататором существовал стяжатель (накопитель), не столь активный и жестокий, как эксплу­ататор. Его психологическая сущность и социальная функ­ция состояли в том, чтобы накапливать и оберегать свою собственность, свое «Я», устои семьи и того мира, в кото­ром он живет. Стяжатель получал свои качества из-за от­страненности родителей от детей. Ребенок был озабочен припрятыванием того, что ему перепадало. Став взрослым, он продолжает припрятывать и копить. У него есть поло­жительные и отрицательные черты. Положительные: прак­тичность, экономность, осторожность, терпеливость, вни­мательность, аккуратность, методичность. Отрицательные: жадность, подозрительность, холодность, инертность, педантичность.

Для описания созидательной и разрушительной работы психики Фрейдпостулировал конфликт у человека двух фундаментальных стремлений: к жизни и к смерти. Тенденция к жизнестроению (либидо) реализуется прежде всего через сексуальную энергию (размножение, рост) и через сублимирование обеспечивает развитие культуры. Тенденция к смерти выражает общеприродную направленность к энтропии (распаду, переходу в однородное состояние). Внутриличностный процесс разрушения Фрейд описывал в терминах своей теории. Испытывая напряжение между своими инстанциями, личность переживает неудовлетворенность собой и через защитный механизм вытеснения и переноса приписывает свою болезненную проблему другому, на которого затем и нападает (агрессия).

Отталкиваясь от концепции Фрейда, Э.Фроммстроит свою шкалу приятия и неприятия жизни. Любовь к жизни он именует биофилией, а к смерти – некрофилией. Исходным материалом некрофильского поведения служил анализ психики людей, стремящихся к половому контакту с трупами. Но в книге Фромма "Анатомия человеческой деструктивности" проблема некрофилии приобретает общефилософский размах. При этом Фромм создает яркие портреты главарей нацистского рейха, посвятив большое исследование личности Адольфа Гитлера.

В отличие от Фрейда, Фроммотрицает равноправие и неустранимость стремлений к жизни и к смерти. Некрофилия рассматривается им как злокачественное следствие психо-сексуального развития личности, а биофилия – как доброкачественное, нормальное.

"Некрофилия в характерологическом смысле может быть описана как страстное влечение ко всему мертвому, разлагающемуся, гниющему, нездоровому. Это страсть делать живое неживым, разрушать во имя одного лишь разрушения. Это повышенный интерес ко всему чисто техническому. Это стремление разрушать живые структуры… Биофилия – это страстная любовь к жизни, ко всему живому. Это стремление поддерживать рост и развитие независимо от того, идет ли речь о развитии личности, растения, идеи или социальной группы. Биофил как тип личности предпочитает конструктивную деятельность охранительной. Он стремится скорее кем-то быть, чем что-то иметь. У него есть воображение, и он любит искать новое, а не подтверждать старое, он ценит в жизни неожиданность больше, чем надежность. Он видит целое прежде частей… Он стремится воздействовать любовью, разумом и примером, но не силой, не разъединением, не администрированием и не манипулированием людьми как вещами… В то же время биофилия понимается как биологически нормальный импульс, а некрофилия – как психопатологическое явление"[29].

Теоретическое обоснование некрофилии в лучшем случае можно считать яркой гипотезой, способной убедить того, кто сильно нуждается в том, чтобы его убедили. Но самое описание феномена в контексте современной культуры вызывает несомненный интерес. Создается нетривиальный образ конфликтной, разрушительной и разрушенной личности, в психике которой сочетаются неожиданные черты. Вот основные проявления некрофила:

· Сны мрачного содержания (смерть, могила, погребение, нечистоты).

· Деструктивные действия (убийство животных, повреждение предметов, привычка мять бумажки, причинять себе боль, наносить ущерб прекрасному).

· Убежденность, что возникающие трудности и конфликты можно решать только с применением силы; культ насилия.

· Выраженный интерес к темам смерти, болезни, похорон, поминок, кладбища; внимание к некрологам, неблагоприятным прогнозам на будущее.

· Чопорность и холодность в общении, безжизненность и отчужденность в манерах.

· Сосредоточенность на прошлом, на проблемах имущества (вещи господствуют над человеком, мертвые – над живым).

· Склонность к неярким, темным тонам и к дурным запахам; неспособность смеяться.

· Активное употребление слов, связанных с темой разрушения, нечистот, испражнения.

· Пристрастие к чистоте в жилье, граничащей со стерильностью.

· Преклонение перед техникой, скоростью, мощью, порядком, тотальным контролем.

· Наклонность манипулировать человеком как автоматом, как вещью.

Описанный психологический тип некрофила имеет соответствие с такими явлениями современной культуры, как черный юмор, фильмы устрашающего содержания (триллеры), культ дьявола в новомодных вероучениях, крикливо-саморекламное словоблудие футуристического толка. Поэтому есть серьезные основания изучать некрофильские проявления агрессивной личности, запутавшейся во внутренних конфликтах.

Конец XIX в., ознаменованный многочисленными массовыми выступлениями. Г. Лебон (1841—1931) преимущественное внимание уделил проблеме противопоставления масс и элит общества. В 1895 г. появилась его основная работа «Психология народов и масс», в которой и изложена суть концепции. С точки зрения Лебона, всякое скопление людей представляет собой «массу», главной чертой которой является утрата способности к наблюдению. Типичными чертами поведения человека в массе являются: обезличивание (что приводит к господству импульсивных, инстинктивных реакций), резкое преобладание роли чувств над интеллектом (что приводит к подверженности различным влияниям), вообще утрата интеллекта (что приводит к отказу от логики), утрата личной ответственности (что приводит к отсутствию контроля над страстями). Вывод, который следует из описания этой картины поведения человека в массе, состоит в том, что масса всегда по своей природе неупорядочена, хаотична, поэтому ей нужен «вождь», роль которого может выполнять «элита

Проблема соотношения позиций большинства и меньшинства в любом массовом, в том числе социальном движении является одной из центральных в концепции С. Московичи. Учитывая неоднородность социальных движений, объединение в них представителей разных социальных групп, а также специфические формы действий (высокий эмоциональный накал, наличие разноречивой информации), можно предположить, что во всяком социальном движении актуальна проблема выделения «несогласных», более радикальных, решительных и т.д. Иными словами, в движении легко обозначается меньшинство. Неучет его позиции может ослабить движение. Следовательно, необходим диалог, обеспечивающий права меньшинства, перспективы для торжества и его точки зрения.

В концепции С. Московичи предлагаются характеристики условий, при которых меньшинство может рассчитывать на влияние в движении. Главное из них — последовательный стиль поведения. Под этим понимается обеспечение последовательности в двух «сечениях»: в синхронии (единодушие участников в каждый данный момент) и диахронии (стабильность позиции и поведения членов меньшинства во времени). Только при соблюдении таких условий переговоры меньшинства с большинством (а это неизбежно во всяком движении) могут быть успешными. Необходима проработка также и самого стиля переговоров: умение достигать компромисса, снимать излишнюю категоричность, готовность к продвижению по пути поиска продуктивного решения.

Дата добавления: 2014-01-03