Тема 6. Философия Средневековья

СЕНЕКА

I. Все люди хотят жить счастливо, брат мой Галлион, но они смутно представляют себе, в чем заклю­чается счастливая жизнь. А достигнуть последней в высшей степени трудно... Главнейшая наша задача должна заключаться в том, чтобы мы не следовали по­добно скоту за вожаками стада, чтобы мы шли не ту­да, куда идут другие, а туда, куда повелевает долг. Величайшие беды причиняет нам то, что мы сообразу­емся с молвой и, признавая самыми правильными те воззрения, которые встречают большое сочувствие и на­ходят много последователей, живем не так, как этого требует разум, а так, как живут другие. Вот откуда эта непрерывно нарастающая груда жертв заблуждений!..

II. Когда заходит речь о счастливой жизни, ты не можешь удовлетворить меня обычным при голосова­нии сенаторов ответом: «По-видимому, на этой сторо­не большинство». Потому-то она и неправа! Развитие человечества не находится еще в столь блестящем со стоянии, чтобы истина была доступна большинству. Одобрение толпы — доказательство полной несостоя­тельности. Предметом нашего исследования должен· быть вопрос о том, какой образ действий наиболее до­стоин человека, а не о том, какой чаще всего встречается; о том, что делает нас способными к обладанию вечным счастьем, а не о том, что одобряется чернью, этой наи­худшей истолковательницей истины. К черни же я от­ношу не только простонародье, но и венценосцев. Я не смотрю на цвет одежд, в которые облекаются люди. При оценке человека я не верю глазам; у меня есть лучшее, более верное мерило для того, чтобы отличить истину от лжи. О духовном достоинстве должен судить дух...

III....Постараемся найти не призрачное благо, а действительное, постоянное и тем более привлекатель­ное, чем глубже оно таится в душе. Добудем это со­кровище. Оно лежит недалеко от нас. Его легко найти. Нужно только знать, куда протянуть руку... Счи-таю нужным заметить, что я не примыкаю исключи­тельно к одному из главнейших представителей стои­ческой школы, сохраняя и за собою право иметь соб­ственное суждение. Я буду следовать одному, у другого сделаю частичное заимствование. Может быть, представляя свое заключение после всех остальных авторов, я не буду отвергать ни одного положения своих предшественников, а скажу только: «Вот это до­полнение принадлежит мне». Впрочем, я принимаю общее правило всех стоиков: «Живи сообразно с при­родой вещей». Не уклоняться от нее, руководствовать­ся ее законом, брать с нее пример, — в этом и заклю­чается мудрость. Следовательно, жизнь счастлива, ес­ли она согласуется со своей природой. Такая жизнь возможна лишь в том случае, если, во-первых, человек постоянно обладает здравым умом; затем, если дух его мужествен и энергичен, благороден, вынослив и под­готовлен ко всяким обстоятельствам; если он, не впа­дая в тревожную мнительность, за.ботится об удовлет­ворении физических потребностей; если он вообще интересуется материальными сторонами жизни, не пользоваться дарами судьбы, не делаясь их рабом. Мне незачем присовокуплять, так как ты и сам понимаешь, что результатом такого расположения духа бывает по­стоянное спокойствие и свобода ввиду устранения вся­ких поводов к раздражению и к страху. Вместо удо­вольствий, вместо ничтожных, мимолетных и не толь­ко мерзких, но и вредных наслаждений наступает сильная, неомрачимая и постоянная радость, мир и гармония духа, величие, соединенное с кротостью. Ведь всякая жестокость происходит от немощи.

IV. Получится тождество, скажу ли я «высшее бла­го заключается в способности презирать превратности судьбы и удовлетворяться добродетелью» или «высшее благо составляет непобедимая сила духа, умудренная опытом, спокойная в действии, соединенная с большой гуманностью и заботливостью по отношению к окру­жающим». Допустимо и такое определение: «Счастли­вым мы называем того, кто только благое и злокаче­ственное настроение духа почитает за благо и за зло, кто свято исполняет нравственный долг и довольству­ется добродетелью, кого случайные обстоятельства не могут сделать ни самонадеянным, ни малодушным, кто наибольшее значение придает тому благу, которое он может сам себе создать, для кого настоящим удоволь­ствием будет... презрение к удовольствиям»...

V. А ты видишь, в каком позорном и пагубном рабстве будет находиться тот, на кого попеременно будут оказывать свое влияние удовольствия и страда­ния, деспотические силы, действующие крайне произ­вольно и необузданно. Поэтому нужно себя поставить в независимое от них положение, а его создает не что иное, как равнодушие к судьбе. Тогда осуществится вышеуказанное неоценимое благо: спокойствие и воз­вышенность духа, чувствующего свою безопасность; с исчезновением всяких страхов наступает вытекающая из познания истины великая и безмятежная радость, приветливость и просветление духа. Все это будет для него усладой не потому, что это блага, а потому, что это плоды находящегося в нем самом добра. Раз уже я расщедрился на определения, то счастливым можно назвать того, кто благодаря разуму не ощущает ни страстного желания, ни страха. Впрочем, камни и жи­вотные также свободны от страха и печали, однако никто не назовет их на этом основании счастливыми, так как у них нет сознания счастья. В таком же по­ложении находятся те люди, которых природное тупо­умие и отсутствие самосознания понизило до уровня грубых скотов. Между такими людьми и животными нет никакой разницы, так как последние совершенно лишены разума, а первые, обладая помраченным рас­судком, изощряются, к собственному вреду, в гнусно­стях. Человек, не имеющий понятия об истине, ни­коим образом не может быть назван счастливым. Сле­довательно, жизнь счастлива, если она неизменно основывается на правильном, разумном суждении. Тог­да дух человека отличается ясностью; он свободен от всяких дурных влияний, избавившись не только от терзаний, но и от мелких уколов: он готов всегда удерживать занятое им положение и отстаивать его, несмотря на ожесточенные удары судьбы. Что же ка­сается удовольствий, то хотя бы они окружали нас со всех сторон, вкрадывались всеми путями, ласкали душу своими прелестями и расточали перед нами все новые соблазны, чтобы привести в возбужденное состояние все наше существо или только отдельные органы, — никто из смертных, будь у него еще хоть капля чело­веческого достоинства, не пожелает день и ночь ме­таться в судорогах страсти и, позабывши о душе, жить исключительно интересами своей плоти.

VI. Те, которые считают удовольствие высшим бла­гом, видят, какое позорное место они отвели послед­нему. Поэтому они говорят, что удовольствие неотде­лимо от добродетели, и присовокупляют, что нравст­венная жизнь совпадает с приятной, а приятная — с нравственной. Не понимаю, как вообще можно соединять в одно целое столь противоположные элементы. Почему, скажите, пожалуйста, нельзя отделить удо­вольствия от добродетели? Очевидно, потому, что добродетель, основное начало всех благ, служит также источником того, что вы так любите и к чему так стремитесь. Но если бы удовольствие и добродетель были неразрывно связаны, то мы не видели бы, что одни деяния приятны, но безнравственны, а другие, наобо­рот, безупречны в нравственном отношении, но зато трудны и осуществимы лишь путем страданий.

VII. К этому следует присовокупить, что удоволь­ствия встречаются даже в самой позорной жизни, ме­жду тем как добродетель вообще не допускает пороч­ной жизни, и что некоторые несчастны не вследствие отсутствия удовольствий, а, напротив, из-за избытка их. Ничего подобного не было бы, если бы удовольст­вие составляло неотъемлемую часть добродетели. В действительности же последняя часто не сопровожда­ется удовольствием, да она никогда и не нуждается в нем. Что же, вы сопоставляете не только несходные, но даже противоположные элементы? Добродетель — это нечто величественное, возвышенное, царственное, непо­бедимое, неутомимое, удовольствие же — нечто низкое, рабское, немощное, преходящее, караулящее и гнездя­щееся в непотребных местах и трактирах. Доброде­тель встретишь в храме, на форуме, в курии; она на передовом посту защищает городские стены; она покрыта пылью; у нее загорелое лицо и мозолистые руки. Напротив, удовольствие чаще скрывается и ищет мрака; оно шныряет около разного рода бань и мест, боящихся эдила¹; оно изнежено и слабосильно; от него пахнет вином и благовонной мазью; оно бледно или нарумянено; на нем отвратительные следы косме­тических средств. Высшее благо вечно, неистощимо, оно не вызывает ни пресыщения, ни раскаяния, так как правильный образ мыслей не допускает заблуж­дения; он не ставит человека в необходимость негодо­вать на принятые решения и отменять их, так как всегда руководствуется основательными соображения­ми; удовольствие же погасает в момент наибольшего восторга. Да и роль его ограниченна: оно быстро ис­полняет ее; затем наступает отвращение, и после пер­вого увлечения следует апатия. Вообще никогда не бывает устойчивым явление, отличающееся стихийно­стью движения. Таким образом, и не может быть ни­чего прочного в том, что проходит мигом и в самом процессе своего осуществления обречено на гибель. Достигши кульминационного пункта, оно прекращается неминуемо клонясь уже с самого начала к своему концу.

VIII. Мало того. Удовольствие достается как хоро­шим людям, так и дурным, и порочные находят такое же наслаждение в своем непристойном поведении, как добродетельные — в образцовом. Вот почему древние принимают за правило, что следует стремиться не к приятнейшей жизни, а к праведной, имея в виду, что удовольствие не руководящее начало разумной и доб­рой воли, а только случайно сопутствующее ей явле­ние. Нужно сообразоваться с указаниями природы: разумный человек наблюдает ее и спрашивает у нее совета. Жить счастливо и жить согласно с природой — одно и то же. Что это значит, я сейчас поясню. Мы должны считаться с естественными потребностями организма и заботиться о необходимых для их удов­летворения средствах добросовестно, но без опасения за будущее, памятуя, что они даны нам на время и скоротечны; мы не должны быть их рабами и допу­скать, чтобы чуждое нашему существу властвовало над нами; телесные утехи и вообще факторы, имею­щие в жизни несущественное значение, должны нахо­диться у нас в таком положении, какое в лагере зани­мают вспомогательные и легковооруженные отряды. Они должны играть служебную, а не господствующую роль. Только при этом условии они могут быть полез­ны для нашего духа. Внешние преимущества не дол­жны развращать и подчинять себе человека: послед­ний должен преклоняться лишь перед своим духовным достоинством. Пусть он окажется искусным строите­лем собственной жизни, полагаясь на себя и будучи готов одинаково встретить как улыбку судьбы, так и ее удар. Пусть его уверенность опирается на знание, а знание пусть отличается постоянством: однажды принятые им решения должны оставаться в силе, не допуская никаких поправок. Мне незачем присовокуп­лять, так как это само собою разумеется, что такой человек будет спокоен и уравновешен и во всем его поведении будет сказываться ласковость и благородст­во. Его чувствам будет присущ истинный разум, кото­рый от них и будет получать свои элементы, так как у него нет другого исходного пункта, другой точки опоры для полета к истине и для последующего само­углубления. Ведь и всеобъемлющая мировая стихия, управляющий Вселенной бог, стремится, правда, к во­площению во внешних телах, однако возвращается по­том со всех сторон к своему всеединому началу. Пусть то же самое делает и наш дух. Следуя за своими чув­ствами и придя при помощи их в соприкосновение с внешними телами, он должен овладеть как ими, так и собою и, так сказать, присвоить себе высшее благо...

IX. Удовольствие не награда за добродетель и не побудительная причина к ней. Добродетель привлека­тельна не потому, что доставляет наслаждение, а на­оборот, она доставляет наслаждение благодаря своей привлекательности. Высшее благо заключается в са­мом сознании и в совершенстве духа. Когда последний закончит свое развитие и сосредоточится в своих пре­делах, ему ввиду полного осуществления высшего бла­га нечего больше желать. Ведь понятие о целом не допускает возможности какой-нибудь не входящей в его состав части, равно как нельзя допустить, чтобы что-либо находилось дальше конца. Поэтому ты рас­суждаешь нелогично, спрашивая, что заставляет меня стремиться к добродетели. Твой вопрос равносилен желанию определить то, что выше высочайшего пунк­та. Ты спрашиваешь, что я желаю найти в добродете­ли? Ее самое! Ведь нет ничего лучше ее, она сама служит себе наградой...

XV. «Однако что же мешает, — говорит эпикуре­ец, — полному слиянию добродетели и удовольствия и осуществлению такого высшего блага, в котором нрав­ственное отожествляется с приятным?» — Помехой этому служит то, что только нравственное может быть частью нравственного, и высшее благо потеряет свою чистоту, если в нем окажется примесь худшего каче­ства... Кто объединяет удовольствие и добродетель в союз — и притом даже неравноправный, — тот вслед­ствие непорочности одного блага парализует всю прису­щую другому благу силу и подавляет свободу, которая остается непреклонной лишь в том случае, если она составляет самое драгоценное сокровище. У него возникает потребность (а это и есть величайшее раб­ство) в милости судьбы. И вот начинается тревожная, подозрительная, суетливая, опасающаяся в'сяких случай­ностей жизнь, беспомощно бьющаяся в потоке явлений. Ты не обеспечиваешь добродетели прочного, незыблемо­го базиса, а основываешь ее на шаткой почве. Действи­тельно, что может быть так неустойчиво, как ожида­ние случайных обстоятельств и непостоянство орга­низма и всех влияющих на него факторов? Разве че­ловек может повиноваться богу, спокойно относиться ко всем событиям, не роптать на судьбу и благодушно истолковывать превратности своей жизни, если он чув­ствителен к малейшему влиянию удовольствия и стра­дания? Но он не может быть также дельным защитни­ком и спасителем своей родины и заступником друзей, если он падок на удовольствия. Так пусть же высшее благо поднимется на такую высоту, откуда никакая сила не могла бы его низвергнуть, куда не проникнет скорбь, надежда, страх и вообще все, что умаляет пра­ва высшего блага. Подняться туда может только доб­родетель; с ее помощью трудности подъема преодоли­мы. Обладающий добродетелью человек будет твердо стоять на своем высоком посту и переносить все, что бы ни случилось, не только терпеливо, но и охотно, зная, что все случайные невзгоды в порядке вещей. Как доблестный воин переносит раны, исчисляет руб­цы и, пронзенный стрелами, умирая, любит того пол­ководца, за которого он жизнь положил, так и побор­ник добродетели будет помнить древнюю заповедь: «По­винуйся богу»... Мы рождены под единодержавной вла­стью: повиноваться богу — вот в чем свобода наша.

XVI....Какая же разница между таким человеком и остальными людьми? А та, что одни легко привяза­ны, другие крепче прикованы, а третьи скованы так, что не могут пошевельнуться. Человека, поднявшего­ся на значительную высоту по пути к духовному со­вершенству, цепи не стесняют: он, правда, еще не сво­боден, но пользуется уже правами свободного.

XVII. Но может быть, кто-нибудь из хулителей фи­лософии по своему обыкновению скажет мне: «Почему же у тебя больше мужества на словах, чем на деле? Почему ты понижаешь тон перед высшими, считаешь деньги необходимой для себя принадлежностью, при­нимаешь к сердцу материальные потери, проливаешь слезы при известии о смерти жены или друга, доро­жишь своим добрым именем и огорчаешься злостными пересудами? Почему твое имение оборудовано стара­тельнее, чем это вызывается естественной потребно­стью? Почему твой обед не соответствует провозгла­шаемым тобою правилам?..» Впоследствии я подкреп­лю высказанные по моему адресу обвинения и сделаю себе больше упреков, чем ты предполагаешь, теперь же отвечу тебе так: «Я не мудрец и — я даже готов своим признанием дать новую пищу твоему недобро­желательству — никогда им не буду. Поэтому я и не ставлю себе целью достигнуть полного совер­шенства, а хочу только быть лучше дурных людей. Я удовлетворяюсь тем, что ежедневно освобождаюсь от какого-нибудь порока и укоряю себя за свои ошибки»...

XVIII. Я говорю это не в свое оправдание — так как я погряз в бездне всяких пороков, — а в защиту человека, достигшего некоторого успеха. «Ты гово­ришь одно, — замечает мой противник, — а в жизни делаешь другое».

— Да ведь в этом лукавые люди, заклятые враги праведников, упрекали Платона, упрекали Эпикура, упрекали Зенона.

Все они рассуждали не о своей личной жизни, а о том, как вообще следует жить. О добродетели, а не о себе веду я речь, и, восставая против пороков, я имею в виду прежде всего свои собственные. При пер­вой же возможности я буду жить так, как повелевает долг. Ваше изрядно-таки пропитанное желчью недоб­рожелательство не заглушит во мне влечения к нрав­ственному совершенству; ваша ядовитая слюна, кото­рой вы обрызгиваете остальных и отравляете себя, не помешает мне беззаветно прославлять жизнь, не ту, какую я веду, а ту, какую, по моему убеждению, дол­жно вести, не помешает мне почитать добродетель и стремиться к ней, хотя я далек от нее и подвигаюсь вперед медленно...

XX.Если философы и не поступают всегда так, как говорят, то все-таки они приносят большую поль­зу тем, что они рассуждают, что они намечают нрав­ственные идеалы. А если бы они и действовали согла­сно своим речам, то никто не был бы счастливее их. Но и так нельзя относиться с пренебрежением к бла­городным словам и к людям, воодушевленным благо­родными помыслами. Занятие полезными научными вопросами похвально, даже если бы оно не сопровож­далось существенным результатом... Я буду помнить, что моя родина — весь мир, что во главе его стоят боги и что эти строгие судьи моих деяний и слов находятся надо мной и около меня. А когда природа потребует, чтобы я возвратил ей свою жизнь или я сделал это по требованию своего разума, я уйду, засвидетельствова­вши, что я дорожил чистой совестью и стремился к добру, что ничья свобода, и прежде всего моя собст­венная, по моей вине не была ограничена...

XXIV....Природа повелевает мне приносить пользу людям, а рабы ли они или свободные, благородного ли происхождения или вольноотпущенники, дарована ли им свобода с соблюдением надлежащих формально­стей или упрощенным способом, в присутствии дру­зей, — совершенно безразлично. Случай благотвори­тельности представляется.везде, где только есть чело­век. Мудрец может раздавать деньги даже в стенах своего дома, проявляя щедрость, которая называется liberalitas не потому, что на нее имеют право свобод­ные люди, а потому, что она исходит из свободного сердца. Мудрец никогда не навязывает своих щедрот порочным и недостойным людям, но, с другой сторо­ны, милосердие его, никогда не истощаясь, бьет пол­ным ключом всякий раз, как найдется достойный его человек...

XXVI....«Какая же разница, — возражает против­ник, — между мною, глупцом, и тобою, мудрецом, если каждый из нас желает быть богатым?» — Весьма су­щественная. У мудреца богатство играет служебную роль, а у глупца — господствующую; мудрец нисколь­ко не поддается влиянию богатства, для вас же богат­ство составляет все. Вы привыкаете и привязываетесь к нему, как будто кто-нибудь обещал вам вечное вла­дение им, мудрец же тогда больше всего думает о бед­ности, когда его окружает богатство...

Это она, [философия], учит, и учит справедливо, не почитать решительно ничего, а презирать все, что только ни зрится очами смертных, чего только ни ка­сается какое-либо чувство. Это она обещает показать с ясностью бога истиннейшего и таинственнейшего, и вот — вот как бы обрисовывает уже его в светлом ту­мане (Против академиков I, 1).

Мудрость... по моему мнению, есть не одно знание, но и тщательное исследование вещей человеческих и божественных, относящихся к жизни блаженной. Если захочешь разделить это определение на части, то часть первая, которая говорит о знании, относится к богу, а та, которая довольствуется исследованием, — к чело­веку (Против академиков 1,8).

Разум. Пока живем мы в этом теле, мы решительно должны избегать этого чувственного и всячески осте­регаться, чтобы липкостью его не склеились наши крылья, которым нужно быть вполне свободными и совершенными, чтобы мы могли воспарить к оному свету из этой тьмы, ибо свет тот не удостоит и пока­заться заключенным в эту клетку, если они не будут такими, чтобы могли, разбив и разломив ее, улететь в свои воздушные области. Поэтому, как скоро ты станешь таким, что ничто земное не будет доставлять тебе решительно никакого удовольствия, поверь мне, в ту же самую минуту, в тот же самый момент ты уви­дишь что желаешь (Монологи I, 14).

Разум. Нужно ли после этого снова трактовать о науке рассуждения? Покоятся ли фигуры геометриче­ские на истине, или в них самих заключается истина, никто не усомнится, что они содержатся в нашей душе, т. е. в нашем уме; а отсюда необходимо следует, что и истина существует в нашей душе... Следовательно, душа бессмертна. Поверь же наконец своим выводам, поверь истине: она провозглашает, что обитает в тебе, что бессмертна она и что никакая смерть тела не мо­жет вытащить из-под ней ее седалища. Отвернись от своей тени, возвратись в себя самого; для тебя нет другой погибели, кроме забвения, что ты погибнуть не можешь (Монологи II, 19).

Не тем человек сделался похожим на дьявола, что имеет плоть, которой дьявол не имеет, а тем, что жи­вет сам по себе, т. е. по человеку. Ибо и дьявол захо­тел жить сам по себе, когда не устоял во истине; так что стал говорить ложь от своих, а не от божьих — стал не только лживым, но и отцом лжи (Иоан. VIII, 44). Он первый солгал. От него начался rpesfj- от него же началась и ложь (О граде божием XIV, 3).

Итак, когда человек живет по человеку, а не по богу, он подобен дьяволу (О граде божием XIV, 4).

[4. ОБЩЕСТВО И ИСТОРИЯ]

Для того чтобы род человеческий не только соеди­нить взаимно сходством природы, но и связать в со­гласное единство мира в известном смысле узами кровного родства, богу угодно было произвесть людей от одного человека. Сказали также, что этот род не уми­рал бы и в отдельных личностях, если бы того не за­служили своим неповиновением первые два человека, из которых один создан из ничего, а другая из первого. Они совершили такое великое преступление, что вслед­ствие его изменилась в худшую самая природа чело­веческая и передана потомству повинная греху и не­избежной смерти. Царство же смерти до такой степени возобладало над людьми, что увлекло бы всех как к заслуженному наказанию, во вторую смерть, которой нет конца, если бы незаслуженная благодать божия не спасла от ней некоторых. Отсюда вышло, что, хотя та­кое множество и таких многочисленных народов, жи­вущих по лицу земному каждый по особым уставам и обычаям, и различается между собою многочисленным разнообразием языков, оружия, утвари, одежд, тем не менее существовало всегда не более как два рода че­ловеческого общения, которые мы, следуя Писаниям своим, справедливо можем называть двумя градами. Один из них составляется из людей, желающих жить в мире своего рода по плоти; другой — из желающих жить также по духу. Когда каждый из них достигает своего желания, каждый в мире своего рода и живет (О граде божием XIV, 1).

Итак, два града созданы двумя родами любви: зем­ной — любовью к себе, доведенною до презрения к богу, а небесный — любовью к себе, доведенною до презрения к самому себе. Первый затем полагает славу свою в самом себе, последний — в господе. Ибо тот ищет славы от людей, а для этого величайшая слава бог, свидетель совести. Тот в своей славе возносит главу свою, а этот говорит своему богу: слава моя, и возносяй главу мою (Пс. III, 4). Над тем господствует похоть господствования, управляющая и правителями его, и подчиненными ему народами; в этом по любви служат взаимно друг другу и предстоятели, руководя, и подчиненные, повинуясь. Тот в своих великих людях любит собственную силу, а этот говорит своему богу: возлюблю тя, господи, крепосте моя (Пс. XVII, 2) (О граде божием XIV, 28).

Думаю... что мы уже достаточно сделали для реше­ния великих и весьма трудных вопросов о начале мира, души и самого человеческого рода. Последний мы раз­делили на два разряда: один — тех людей, которые живут по человеку, другой — тех, которые живут по богу. Эти разряды мы символически назвали двумя градами, т. е. двумя обществами людей, из которых од­ному предназначено вечно царствовать с богом, а дру­гому подвергнуться вечному наказанию с дьяволом (О граде божием XV, 1).

Мы находим в земном граде два вида: один — представляющий самую действительность этого гра­да, а другой — служащий посредством этой действи­тельности для предизображения небесного града. Граждан земного града рождает испорченная грехом природа, а граждан града небесного рождает благо­дать, освобождающая природу от греха; почему те называются сосудами гнева божия, а эти — сосудами милосердия (Римл. IX, 22, 23) (О граде божием XV, 2).

Управляют те, которые заботятся, как муж — же­ною, родители — детьми, господа — рабами. Повину­ются же те, о которых заботятся, как жены — мужьям, дети — родителям, рабы — господам (О граде божием XIX, 14).

Это предписывает естественный порядок, так создал человека бог. Да обладает, говорит он, рыбами морски­ми, и птицами небесными, и всеми гады, пресмыкаю­щимися по земле (Быт. I, 26). Он хотел, чтобы разум­ное по образу его творение господствовало только над неразумным: не человек над человеком, а человек над животным. Оттого первые праведники явились больше пастырями животных, чем царями человеческими: бог и этим внушал, чего требует порядок природы, к чему вынуждают грехи. Дается понять, что состояние раб­ства по праву назначено грешнику. В Писаниях ведь мы не встречаем раба прежде, чем праведный Ной по­карал этим именем грех сына (Быт. IX, 25). Не при­рода, таким образом, а грех заслужил это имя. Назва­ние же рабов (servi) на языке латинском имеет, по-видимому, такое происхождение: когда победители тех, кого по праву войны могли убить, оставляли в живых, последние делались рабами, получая название от со­хранения (servi a servando). И в этом даже случае не-беспричастен грех. Ведь и в то вермя, когда ведется справедливая война, ради греха подвергает себя опас­ности противная сторона, и всякая победа, хотя бы склонилась она и на сторону дурных, по суду божест­венному уничижает побежденных, или исправляя, или наказывая грехи... Итак, грех — первая причина раб­ства, по которому человек подчиняется человеку в силу состояния своего; и это бывает не иначе как по суду божию, у которого нет неправды и который умеет рас­пределять различные наказания соответственно винам согрешающих... Лучше быть рабом у человека, чем у похоти; ибо самая похоть господствования, чтобы о других не говорить, со страшною жестокостью опусто­шает души смертных своим господствованием. В по­рядке же мира, по которому одни люди подчинены другим, как уничижение приносит пользу служащим, так гордость вредит господствующим. Но по природе, с которою бог изначала сотворил человека, нет раба человеку или греху. Впрочем, и присужденное в нака­зание рабство определяется в силу того же закона, ко­торый повелевает сохранять порядок естественный и запрещает его нарушать, потому что, не будь проступ­ка против этого закона, нечего было бы наказывать принуждением к рабству. Почему апостол увещевает и рабов подчиняться господам и служить им от души с готовностью (Ефес. VI, 6, 7), т. е. чтобы, если не мо­гут получить от господ своих свободы, они сами сде­лали некоторым образом служение свое свободным, служа не из притворного страха, а по искреннему расположению, пока прейдет неправда, упразднит­ся всякое начальствование и власть человеческая, и будет бог всяческая во всех (О граде божием XIX, 15).

Итак, этот небесный град, пока находится в земном странствовании, призывает граждан из всех народов и набирает странствующее общество во всех языках, не придавая значения тому, что есть различного в правах, законах и учреждениях, которыми мир земной устанав ливается или поддерживается; ничего из последнего не отменяя и не разрушая, а, напротив, сохраняя и соблюдая все, что хотя у разных народов и различно, но направляется к одной и той же цели земного мира, если только не препятствует религии, которая учит почитанию единого высочайшего и истинного бога (О граде божием XIX, 17).

Весь человеческий род, жизнь которого от Адама до конца настоящего века есть как бы жизнь одного че­ловека, управляется по законам божественного про­мысла так, что является разделенным на два рода. К одному из них принадлежит толпа людей нечестивых, носящих образ земного человека от начала до конца века. К другому — ряд людей, преданных единому богу, но от Адама до Иоанна Крестителя проводивших жизнь земного человека в некоторой рабской правед­ности; его история называется Ветхим заветом, так сказать обещавшим земное царство, и вся она есть не что иное, как образ нового народа и Нового завета, обещающего царство небесное. Между тем временная жизнь последнего народа начинается со времени при­шествия господа в уничижении и [продолжается] до са­мого дня суда, когда он явится во славе своей. После этого дня, с уничтожением ветхого человека, произой­дет та перемена, которая обещает ангельскую жизнь; ибо все мы восстанем, но не все изменимся (I Коринф. XV, 51). Народ благочестивый восстанет для того, что­бы остатки своего ветхого человека переменить на но­вого; народ же нечестивый, живший от начала до конца ветхим человеком, восстанет для того, чтобы подверг­нуться вторичной смерти. — Что же касается подраз­деления [того и другого народа] на возрасты, то их найдут те, которые вникают [в историю]: такие люди не устрашатся пред судьбою ни плевел, ни соломы. Ибо нечестивый живет ведь для благочестивого и грешник — для праведника, чтобы чрез сравне­ние с нечестивым и грешником человек благочести­вый и праведный мог ревностнее возвышаться, пока достигнет конца своего (Об истинной религии XXVII).

Дата добавления: 2017-01-14