Несколько воспоминаний 1 страница

III

II

I

Его движения

Из вышесказанного уже следует, что романтических движений у Владимира Ильича не было. Но так как действительность иногда ставила его на гигантскую высоту, сосредоточенную в одном каком-нибудь моменте, то подчас получалась невольно для него монументальная поза/ Две из них запечатлены: поза с протянутой вперед рукой — настоящая поза трибуна; другая — это когда Владимир Ильич, вынужденный говорить очень громко перед большой толпой, схватился мощно двумя руками за кафедру, весь нагнулся в одну сторону и вещает широко открытым ртом.

Обе эти позы взяты из действительности, но они все же относятся более к легенде. Это не обычный Ильич, какого мы знали, это Ильич, которого мгновением История выхватила на сверхчеловеческую высоту, Ильич, непосредственно выполняющий функции вождя перед лицом громадной толпы.

Все незначительные движения Владимира Ильича были запечатлены печатью необычайной простоты, но это не мешало им быть прекрасными. Прежде всего лицо его было бесконечно подвижно. Мне приходится покаяться в тяжелом грехе. Когда сидишь в Совнаркоме, надо, конечно, заниматься только государственными делами, а не лицом любимого человека; но я в этом отношении грешил, и иногда мне доставляло бесконечное удовольствие, немножко пропуская мимо ушей дело о каких-нибудь рыбных промыслах или ссоре двух губерний по поводу лесов, наслаждаться музыкой выражения лица Ильича. Чрезвычайно редко наступали минуты, когда лицо это оставалось без движения. Все время ирония или ироническое удивление, или подлинное удивление, или насупленные брови, или покачивание головой, или жест отрицания, или выражение особого внимания…

Из движений всей его фигуры я запомнил два порядка движений. Во-первых, движение нетерпения. Внешне, в повседневной своей жизни (политической, конечно, — его семейной, бытовой жизни я совсем не знаю), Ильич был очень нетерпелив. Его жесты всегда были быстры, отчетливы, устремлены к определенной цели, но никогда не суетливы. (Похожий на него артист в «Октябре» Эйзенштейна местами суетится). У Ильича жесты были короткие, отрывистые, целесообразные. Казалось, что он постоянно хочет сделать все поскорей, но ладно.

В моменты, когда мысль совершенно охватывала его и когда он хотел своею мыслью охватить аудиторию, лицо его сильно менялось, особенно глаза. Они уходили куда-то вглубь и вместе с тем в них проявлялось что-то настойчивое, почти гипнотизирующее, сверкающее. Я часто внимательно наблюдал этот взгляд Ильича-оратора. Он чрезвычайно сильно действовал на аудиторию, действительно околдовывал ее, как бы привинчивал к смыслу речи. Но я убедился, всматриваясь, что это не есть тот проницательный взгляд, которым искусный оратор ловит выражение лиц своей аудитории, чтобы всегда отдавать себе точный отчет, захвачена она или нет, и как она реагирует; и это нисколько не искусственно гипнотизирующий взгляд, ни в малой мере не какое-то факирство над публикой. Этот взгляд получался у Владимира Ильича невольно: просто работа его мысли становилась до такой степени кипучей и интенсивной, что она, вероятно, и видна была большой аудитории. Мысль текла могучей рекой, взор был как бы обращен внутрь, на эти рождающиеся мысли. Но так как рождение мыслей сопровождалось здесь огромным усилием воли, то этот обращенный внутрь взор не приобретал характера задумчивости или некоторой рассеянности, а, наоборот, наливался напряженной волей. Так зарождалось не только в глазах, но и во всем лице Ильича, то стальное, кованое, что было внешностью его ораторского дара. И при этом Владимир Ильич все время ходил по эстраде совершенно монотонными шагами. Два шага вперед, к краю трибуны, несколько слов, и механически два шага назад, опять остановка, несколько слов, и абсолютно такие же два шага вперед. При этом чрезвычайно сдержанная жестикуляция.

Откуда такая монотонность движения? Оттого, что в то время все внимание сознания сосредоточено на слове, для состояния тела нет больше внимания. Вместе с тем, однако, нервы возбуждены, состояние организма напряженное и активное, не позволяющее оставаться неподвижным, поэтому такое предоставленное самому себе автоматизированное, маятникообразное движение. <…>

Даже когда пишешь штрихи об Ильиче, то вдруг оказывается, что твой запас почти неисчерпаем. У меня есть еще немало мыслей и наблюдений относительно некоторых общих психологических и, так сказать, морально-политических сторон личности Ильича. В общих чертах я об этом как-то писал, надо написать об этом глубже и в большем количестве «штрихов». Но сейчас оставляю эту задачу в стороне и ограничусь теми несколькими внешними наблюдениями, которые я сейчас передал. Надеюсь, читатель поймет, что, хотя они внешни, но от внешнего идут внутрь.

Недавно В. Д. Бонч-Бруевич сказал мне, что непосредственно после своего опасного ранения, в дни выздоровления, Владимир Ильич вызвал его и еще нескольких лиц и сказал им приблизительно следующее: «С большим неудовольствием я замечаю, что мою личность начинают возвеличивать. Это досадно и вредно. Все мы знаем, что не в личности дело. Мне самому было бы неудобно воспретить такого рода явление. В этом тоже было бы что-то смешное, претенциозное. Но вам следует исподволь наложить тормоз на всю эту историю». Я думаю, что Ленин, который терпеть не мог культа личности, всячески его отрицал, в последующие годы понял и простил нас. Тут уж ничего не поделаешь, — мы всей огромной массой любили его горячо, не только чтили его, а именно, были влюблены в его моральный облик, и не только в его великий ум вождя, — все вместе сливалось в обаятельный и гигантский образ.

И теперь, когда его уже нет среди нас, мы все чувствуем, каждый в своем сердце, никогда не прекращающийся источник горячей любви и благодарности к этому человеку. Нам нечего этого стыдиться. Нам нечего стыдиться передавать эту любовь будущим поколениям, потому что Ленин был явлением естественным, при всей почти сверхъестественности самих размеров своих дарований и своей судьбы. Он был порождением великого революционного движения, великого класса в великом народе. Потрясения нашего народа в борьбе с самодержавием, напряженные усилия пролетариата как вождя этого революционного движения, устремившегося потом к непосредственной цели политической свободы, были колоссальным явлением, небывалым в истории. При этом они захватили многомиллионный народ.

Подбор в революционную партию шел исключительно богатый. Романтики без силы объективной мысли отсеивались в ряды эсеров, теоретики-марксисты без силы воли, без революционного движения отходили в мелкобуржуазный меньшевизм. В рядах большевиков оставались те, которые соединили уважение к совершенно точной и трезвой мысли с очень сильной волей, кипучей энергией. Эта партия, нелегальная в течение десятилетий, требовала необыкновенной закалки. Тяжелый и мрачный молот самодержавия поистине дробил, выбрасывал все хрупкое из нее и ковал характеры. В этой изумительной партии, в этих избранниках мысли и воли стасорокамиллионного народа происходил постоянный процесс — подбор вождей. Партия и сама история пробовали людей и отбрасывали малопригодных. Оставались те, которые были проверены суровой жизнью. Так создавалась наша великая партийная пирамида, и как же мог на вершине ее не оказаться один из величайших вождей, каких видело когда-нибудь человечество!

Вот почему нам нечего стыдиться, что мы так любим и так почитаем Ильича. Мы не становимся при этом плохими коммунистами. В его личности мы чувствуем широкое, социальное, через него мы любим то, что выше всего для текущего века — социалистическую революцию.

Ленин как ученый и публицист *

[Владимир Ильич] был велик во всех проявлениях своей личности. Нам, которым выпало на долю счастье быть более или менее близкими к нему, известно это хорошо. Мы поражались исполинским силам и этого ума, который проявлялся не только в больших произведениях или больших актах его замечательной, полной мирового значения, жизни, но в процессе повседневной работы, при разрешении каждой проблемы, которую жизнь ставила перед ним. Мы поражались также его напряженной железной воле, воле поистине стихийной, не имеющей даже отдаленно ничего общего с той пресловутой расхлябанностью и обломовщиной, в которой обычно упрекают нас, славян. <…>

«Владимир Ильич… издавал газету «Правду», которая была любимой газетой рабочих, вносившей свежую струю в рабочую партию».

(«Ленин и РКП»)

«Владимир Ильич давал формулы яркие и простые во всей их огромной глубине».

(«Ленин и молодежь». Доклад, 25 января 1924 г.)

Владимир Ильич терпеть не мог красивых фраз, никогда их не употреблял, никогда не писал красиво, никогда не говорил красиво и даже не любил, чтобы другие красиво писали и говорили, считая, что это отчасти вредит деловой постановке вопроса. Он ужасно не любил сентиментальности, и чрезвычайно редко из его уст не только в порядке официальном и публичном, но даже интимном, замкнутом слышались какие-нибудь фразы, имеющие моральный смысл, говорящие о любви к людям, к их будущему, об эмоциональных стимулах поведения. Не любил об этом говорить Владимир Ильич, но был преисполнен до мозга костей преданностью человечеству, как оно есть, за его страдание, за его бездорожье и темноту, и в этом смысле не только один пролетариат пламенно любил Владимир Ильич, но и крестьянство, трудовую массу вообще. Не проявлялось это в нем внешне, но чувствовалось, как всепылающим огненным очагом в нем было это громадное сердечное величие. Может быть, от него, несмотря на его ласковость и прекрасные товарищеские чувства к близким, может быть, несмотря на это, именно ввиду того, что доброта его была велика по масштабу, от него веяло холодком. Он был недобродушен, он бы не остановился ни перед какими жертвами, своими или чужими, если эти жертвы казались ему необходимыми для разрешения основной социальной проблемы. Он брал все в необычайно крупном размере и жил в атмосфере вопросов необычайно крупного масштаба, так, как другие живут в своей семейной обстановке. <…>

Если перейти теперь к его работе, к тому, что он сделал, исходя из своей несравненной интеллектуальной мощи и своей целостной морали, то нет тут никакой возможности сколько-нибудь детально, сколько-нибудь углубленно дать очерк этой нечеловеческой продукции в области теории, в области публицистики, в области общественной практики. Как ученый, писатель, публицист, оратор, как организатор какой-нибудь подпольной газеты, а позднее как организатор международного рабочего протеста против предательства социал-патриотов, как организатор величайшей мировой революции и государства небывалого типа и как глава этого государства в течение пяти труднейших лет, преисполненных внутренними и внешними кризисами, — человек этот делал столько изумительного, что, конечно, многие годы и десятилетия пройдут, пока удовлетворительно будут исчерпаны, проанализированы, прокомментированы и использованы все материалы. В богатом мире, в богатой галерее великих представителей рабочего класса, класса, призванного служить самому великому и самому спасительному перевороту, который знала человеческая история, мы все-таки не найдем, кроме самого основоположника великого учения — Карла Маркса, ни одной фигуры, которая могла бы стать рядом с Лениным и по качеству самой природы своей и по величию дела, которое он создал.

Сегодня, здесь, в нашем собрании, мне хотелось бы избрать более специальную тему для беседы о Владимире Ильиче, потому что, хватаясь за характеристику всей работы, всего значения Ленина, рискуешь в условиях короткой речи впасть невольно в общие фразы. Входить в анализ хотя бы крупнейших из сочинений или актов Ленина невозможно в короткое время. Для этого нужно много времени и много сил, нужно вдуматься и подготовиться. Сами собой получаются восторженные фразы и одни попытки дать ощущение объема и размаха этого титана дела жизненного. Я хочу взяться за более узкую тему, хотя тоже с большим смущением. Мне хотелось бы сделать попытку нарисовать Ленина как ученого и публициста, взять эту сторону его деятельности, страшно важную и неразрывно связанную с ним, как революционным тактиком, организатором и государственным человеком.

Владимир Ильич Ленин, как руководитель рабочей революции в России, не мог не быть ученым и публицистом. Конечно, можно было бы себе представить какое-то разделение труда в этом смысле, — ну, если бы у нас был такой вождь, который бы охватывал либо вопросы тактики только, либо теории только, — но это значило бы, может быть, что наша революция не настоящая, не Великая революция. Одной из черт ее величия является то, что, подготовляясь в атмосфере назревавшего кризиса буржуазной революции против самодержавия и в атмосфере завоевания рабочего класса — первой социалистической революции, — она послужила атмосферой, в которой откристаллизовалась единственная в мировой истории партия — партия коммунистическая. Помимо коллективного опыта, который в эти 25 лет был вынесен партией, она пристально присматривалась к своим людям, выбирая из лучших самых лучших и из самых лучших еще лучших. Таким образом, выковывалась на практике иерархия, которая не была аппаратом просто, а была выделившимся в органическом процессе социальным органом сознания и воли. Так что не приходило в голову нам вопроса, как это мы будем подчиняться верхам. Это так же мало приходило нам в голову, как вопрос: «стоит ли мне подчиняться моей голове и не лучше ли советоваться с левой ногой или со средним пальцем правой руки». Все в партии становилось на свое место, коллективная мысль связывалась. Это был колоссальный дисциплинированный человеческий механизм, механизм необычайно целесообразный, который мог развить максимум энергии, раз выбрав известный лозунг. И, конечно, этим объясняется, что мы, при тяжелых условиях коммунистической революции в России и в таком окружении, в каком она была, смогли все-таки победить.

Не единственно, конечно, строением и подготовкой нашей партии объясняется наша победа, но отчасти и ею, и в значительной мере потому, что самая такая подготовка этих черт партии, о которых я вам говорил, вытекает из данных условий и того, что революция должна была принять огромный размах, потому что это была революция против всего обветшалого, внутренне изжившего себя самодержавного строя, и первую дирижерскую палочку должен был держать пролетариат, который мог в передовых своих слоях воспользоваться всем опытом революционного пролетариата и быть во всеоружии самых точных, далеко бьющих выводов. Это — то, что дала подпольная революционная партия, которую «воспитывало» дикое самодержавие своими гонениями и которая в то же время была массовой партией, идущей под знаменем марксизма, научного социализма. И было бы странно, если бы в великой стране, дававшей свое лучшее в эту партию, при строительстве всей иерархической пирамиды, — если уже вождь оказался, выдвинулся, закрепился, — чтобы этот вождь не был тем универсальным вождем, тем совершенно соответствующим вождем, которого история спрашивала. <…>

Я говорю: естественно, что поскольку в течение 25-летнего подготовительного периода выдвинулся великий вождь и поскольку речь шла о революции марксистской в отсталой стране, 1постольку ясно, что Ленин, вождь этой революции и организатор ее аппарата, не мог не быть ученым и публицистом. Сама революция стала представляться с точки зрения марксизма, как его понимал Владимир Ильич, революционной наукой, научной проблемой и предполагала две плоскости подхода, две ступени подхода или, лучше, две стороны. Во-первых, громадная теоретическая задача: надо было ориентироваться в важнейших сторонах действительности, сообразить, например, в каком направлении и каким темпом идет развитие капитализма в России, потому что капитализм есть та основная предпосылка, которая определяет собой относительную силу пролетариата. Рост этой силы в обществе и даже то, в какой форме предстанут перед пролетариатом проблемы и во время самой борьбы и после нее, проблемы управления или проблемы экономического определения окружающей среды, — все это зависело от того, что будет из себя представлять Россия ко времени революции и в какой мере созревают предпосылки этой революции. Это зависело от анализа экономических глубин того общественного процесса, который происходил вокруг Ленина, и, во-вторых, от многих, очень важных надстроек, появлявшихся на изменяющейся почве экономики.

Это — первая проблема, которая перед каждым марксистом должна была встать. Она разрешалась коллективно, но этой коллективной работе нужно было придать организованность. Вождю революции надо было самому заняться сводкой наблюдений, выводом из них, созданием подытоживающих работ, которые бы служили одновременно и базой нашей уверенности, определенным фундаментом для последующих подсчетов, и лозунгом, и центром теоретическим, вокруг которого могла сорганизоваться марксистская мысль.

Затем, конечно, отчасти и в связи с этим, но не совершенно совпадая с этим, идет другая аналитическая работа — анализ взаимоотношения классов русского общества, отчасти в их статике, т. е. в их настоящем положении, и главным образом в их динамике, во внутренних изменениях роста и направления сил, которые действовали в недрах каждого класса.

А затем — научная же, но научно-прикладная работа: как же, ориентировавшись, видя свой путь, видя препятствия и возможности, выполнить роль сотрудника, организатора, вносящего свет, сознание в такое гигантское стихийное явление, как революция? Тут и общетеоретические вопросы сейчас же встали: что такое, собственно, революционер, какова его роль по существу, — только ли просветителя, который бросает луч света на происходящее, причем этот луч света скользит и освещает, может быть, но ничего органически и фатально не меняет в процессе революционных явлений, или революционер сознательный является организатором? (Как выражался в одной из книг Владимир Ильич, революционные бактерии производят определенное брожение, конечно, в подготовленной среде, но брожение, совершенно меняющее результаты. Так что, если бы это брожение не произошло, пожалуй, на десятки лет оказался бы иным путь рабочего класса). Можно ли революции помогать, только учтя действующие силы и в некоторой степени им содействуя, или тут нужно приложить максимум творчества и руководства? Заключается ли настоящая роль марксиста в том, чтобы быть porte-parol-ем [8]и выразителем масс, или он может выступать в качестве руководителя этих масс?

Вот эта проблема возникала, и Владимир Ильич разрешил этот вопрос в положительном смысле. Он отводил колоссальную роль сознательной воле, революционному авангарду. И в последнее время, уже незадолго до своей болезни, Владимир Ильич с необычайным блеском изложил это в своих замечательных речах и статьях о партии и классе. 2А потом шли уже специальные проблемы. Надо было установить всякие типы капитала, концентрацию его в смысле соотношения капиталистических предприятий, темпа их развития. Учтя все это, надо было сделать выводы относительно возможных взаимоотношений классов, и тут, как вы помните, произошло колоссальное разделение между Лениным и Плехановым, который нашел, что в тогдашнем повороте Ленина к крестьянству слышится эсеровская старина. Этот водораздел наметился к пятому году и стал исходным пунктом для очень многих социальных явлений и различных фаз революции. Владимир Ильич много раз, не сразу, может быть, со всей широтой иг решительностью подходил к вопросу о союзе пролетариата и крестьянства, но в конце концов разрешил его с совершенно гениальной и исчерпывающей полнотой, практические результаты чего очевидны для каждого.

«Великий оратор и публицист, Ленин употреблял сплошь да рядом насмешку, иронию, придавая сатирический характер своей аргументации. Это тоже художественный прием. Он имеет свою чисто художественную убедительность».

(«Художественная литература — политическое оружие»)

Все эти проблемы разрешены с глубочайшим анализом и умением проводить лабораторные опыты социального порядка. Владимир Ильич Ленин обладал всеми данными, необходимыми для научно мыслящего революционера. Как ученый, Владимир Ильич был необыкновенно объективен и холоден, неподкупен, чувство никогда не толкало его к приятным для него, но ложным выводам. Он был настоящим научным исследователем. Для него, конечно, наука никогда не была самоцелью. Она определялась, в последнем счете, практической задачей, но тем сильнее она должна была выступить, чем практические задачи были рискованнее.

Научная деятельности Владимира Ильича довольно многообразна, и его научное образование, не просто образованность, а именно его подготовка для научной работы была очень широка. Насколько могу припомнить из его всем известных трудов и его бесед? из его интересов, проявлявшихся постоянно, я могу перечислить целый ряд наук, интересовавших Владимира Ильича, и наметить некоторое отношение его к ним.

Прежде всего Владимир Ильич был философом и очень интересовался философией. Владимир Ильич не имел времени, чтобы отдаться философии в качестве специалиста, за эти вопросы он брался в сравнительно свободное время, когда получался некоторый невольный отпуск вследствие заминки в темпе развития революции, притом за философские работы со строго-практическими целями: напомнить, исправить, нанести удар кому-то, какому-то наросту, который он считал неправильным, и т. д., — словом, по-хозяйски и с точки зрения здоровья партии. А он считал, что партия, как представительница пролетариата и всей той широкой публики, которая к партии примыкает, должна соблюдать некоторую дисциплину в области философии, не давать заразить себя какими бы то ни было, по мнению Владимира Ильича, буржуазными примесями к той философской доктрине, которую он считал единственно правильной для марксистского социального миросозерцания, стало быть, и для марксистской тактики. Мне трудно было бы сейчас анализировать философские особенности Владимира Ильича в его идеях, в результатах его философской работы, но на особенности в подходе, в оценке основных философских проблем можно в некоторой степени указать. Для Владимира Ильича, как для Маркса, как для пролетариата вообще, философский вопрос нисколько не кабинетный вопрос. Он потому материалист, что ему неинтересна никакая проблема человека, который возится со своей собственной душой и не знает, бессмертна ли она или не бессмертна и может ли он на нее рассчитывать сколько-нибудь после неприятности с бренным телом; не интересуясь подобными вопросами, Владимир Ильич не может подойти к делу с идеалистической стороны. Человек, который имеет интеллигентскую веру, что идеи представляют собой что-то оторванное, что в них заключается красота жизни, такой человек может держаться в воздухе высокой идеологии и не прикасаться к земле, но для пролетариата и его гениальнейших мыслителей это не проблемы. Они вовсе для них не интересны, для них интересен мир, как он есть. В том виде, как он есть, он во многом не хорош. Непосредственная практическая — с одной стороны, хозяйственно-экономическая, с другой стороны, хозяйственно-политическая проблема. Мир есть вещь, которую нужно переделать и можно переделать. Что каждый пролетарий находит в своем фабрично-заводском акте? Он находит материал и труд и знает, что из этого можно сделать то, что хочешь, рабочий проникнут глубочайшим, в высшей степени здоровым инстинктом, что из этого мира можно сделать что-то в высшей степени приятное, прекрасное, такое, что жить будет громадное удовольствие, и что сам процесс переделки мира является таким удовольствием. Когда вы ощутите эту фигуру, богатую мускулами, которая постоянно соприкасается с природой в борьбе с ней, в преодолении ее, вы поймете, что таким людям не нужен идеализм, он вреден, он им чужд, потому что разбивает силы, рассеивает энергию, а иногда даже подменивает настоящие цели призрачными и делает это в глубокой связи с тем, чего хочет, к чему стремится, как мыслит упадочный класс, оторванный от жизни, класс эксплуататорский, заинтересованный в скрывании истины класс.

Вот так к философским проблемам подходил Владимир Ильич. И эта точка зрения была Владимиру Ильичу присуща со стихийной силой и защищать он ее умел с совершенно непоколебимой твердостью. Чутье у него в этом отношении было очень большое, и всякий, кому приходилось по разным причинам не соглашаться с ним и испытывать на себе его полемические щелчки, подумавши и поближе подойдя к проблеме, должен был неминуемо признать: ведь правда, ведь та точка зрения, которую неуклонно проводит Владимир Ильич, это такая точка зрения, которая обеспечивает максимальную трезвость и максимальную энергию в разрешении той основной проблемы, которую Маркс высказал в знаменитом изречении, что другие истолковывали мир, а мы призваны его переделать. 3

Эта центральная проблема переделки мира диктовала Владимиру Ильичу его миросозерцание и его глубокое уважение к науке вообще. К точным наукам он относился с огромным интересом и уважением. Здесь он уже не говорил о кабинетности. Эта работа ему не казалась оторванной от революционной деятельности мира. Какие-нибудь работы Павлова, Тимирязева, дарвинизм или вопросы строения атома захватывающим образом действовали на Владимира Ильича, и он с глубоким сожалением говорил, что нет у него времени углубиться в те работы, которые делаются в направлении такой переработки мира. Владимир Ильич сознавал, что хорошо было бы, если бы мы наши социальные проблемы могли ставить так же четко, как химик ставит свои в лаборатории. В этом отношении его уважение к точной мысли было огромное, и вы знаете, что он в период революции предписывал марксистам заключать, союзы с естественниками, чуждыми идеалистического душка. Он проповедовал союзы, связи с естественниками и, когда создавался марксистский философский журнал «Под знаменем марксизма», прямо и определенно указывал, что тот или другой честный ученый, даже не марксист, проводящий неуклонно-научную индукцию, научно-беспристрастный, должен считаться уже a priori нашим союзником, драгоценнейшим соратником.

Владимир Ильич питал интерес к экономике, страшно интересовался статистикой. Статистические данные, выработанные правильными приемами, имели бесконечную привлекательность для него, и я помню, на заседаниях Совнаркома, когда делались статистические доклады, Владимир Ильич брал карандаш и делал чрезвычайно глубокие и острые замечания по поводу возможных ошибок, по поводу неправильного подхода к тому или другому вопросу и всякой приблизительности.

Юрист по образованию, он сохранил глубочайший интерес к этому делу, конечно, не к абстрактной, оторванной от жизни лженауке юридической, но к поразительной точности формулировок, ею достигнутых.

Когда было у нас сильное поветрие против юристов, которые представлялись нам адвокатами дьявола, присяжными защитниками капитала и обладателями испорченных мозгов, наполненных псевдотрадициями, Владимир Ильич требовал кодификаторов, специалистов-юристов, требовал юридических формулировок. Мы удивлялись и говорили: «На что нам их красные слова, мы и сами напишем», — его это не удовлетворяло. «Ну, каким языком это написано, это неточно», — говорил он. У него было пристрастие к формулировкам юридического типа, и Владимир Ильич был мастером их. Он относился к той или другой правовой формуле, как к настоящей научной ценности, как к большому приобретению ума.

Затем Владимир Ильич, хотя и не писал в строгом смысле слова исторических работ или писал их очень мало, бегло, мимоходом, был, по-моему, замечательным историком. Это делало его очень чутким к историческим работам. Сам он был историком даже в смысле глубины размышления над той или иной проблемой. Он был историком своих собственных дней и относился к ним не столько с публицистическим волнением, сколько с огромной остротою объективнейшего анализа, хотя бы абсолютно блестящего анализа того, что является причиной распада с.-д. рабочей партии в Европе. Например, вся работа Ильича, которая вскрывает западноевропейский капитал, эксплуатацию Европой колониальных народов, где даже сам пролетарский класс превратился в класс эксплуататоров и этим создал предпосылку для предательства вождей, работа, выяснявшая рядом с этим, что эксплуатируемые народы, проделав свои очередные политические революции, революции созревания своего национального сознания, тем самым втянутся в прямую борьбу с капиталом, — весь этот анализ приводил меня в восхищение, а результаты этого оказались просто гигантские, потому что этим определилось в значительной мере и разрешение Владимиром Ильичем национального вопроса и общего уклона III Интернационала в сторону внеевропейских стран, и определение конечной борьбы за пролетарский фронт в Европе, и лозунг рабоче-крестьянского правительства, приемлемый даже в мировом масштабе. <…> Можно было бы на бесчисленном количестве примеров указать на это умение Владимира Ильича, независимо от того, что дело идет о текущем дне, участником которого является он сам, с ясностью марксиста видеть и излагать события.

Я, например, думаю, что письма Владимира Ильича из Женевы после Февральской революции, написанные за границей, издали, дающие оценку того, что такое Февральская Революция и чем определяются основные черты поведения классов, в ней фигурирующих, представляют собой шедевр исторического анализа. 4

Строго научных работ, за исключением огромной работы «Развитие капитализма в России», можно подобрать как будто бы не так много, остальные как будто переходят в публицистику, чему есть причина; идеи, которые тут содержатся, форма, как эти идеи выведены, и тот учет выводов, которые напрашиваются и которые диктуют тактику борьбы в дальнейшем, так богаты, что можно себе представить те основные принципы, которые вытекают из научной работы Ильича.

Дата добавления: 2017-01-14